Слушания Захара Крюга
Надо вскочить посреди ночи, путаясь в волглых, отсыревших простынях, спрыгнуть на липкий пол и, поджимая брезгливо пальцы на ногах, шлёпать в ванную.
Я здесь, надо сказать в мутное, покоробившееся зеркало, надколотое вверху. Вот он я. Весь, как был: нос, длинный, жирно блестящий, пористый, уши торчком, обрюзгшие щёки, несимметричные глаза с красными жилками. Двести с полтиной фунтов ворчливого нрава, спеси, жалости к себе и желания убивать. Полтора десятка лет школы по ту сторону обкусанного временем и шалопаями стола, в кунге из старенького монитора, цифровой доски, клавы с выеденными временем клавишами. Два альбома графики — малоосмысленной вычурной ерунды, провалившейся с треском.
Я здесь.
За окном приплясывает дождь.
За стеной поёт краснолицый ветеран Первой Трансолимпийской, набравшийся в память позабытой всеми битвы.
Мигает лампа в проволочном чехле.
Ноет и взлязгивает спросонку кондиционер.
На столе картонный стаканчик «Виденьске», пара наложившихся коричневых кружков, радиоприёмник, эскизная тетрадь с разлохмаченными уголками и карандаши. Тетрадь всё ещё пуста.
Смотреть нужно именно сюда: окно, стол, стаканчик, — да. Нельзя глазеть на смятую постель, нельзя пытаться увидеть, угадать, дорисовать мысленно контур женского тела, недостающую часть паззла. Нельзя, но никак — минута за минутой — не получается отвернуться.
Я здесь, курва.
А где она?
***
Уже к концу апреля Зак набродил несколько своих тропинок, каждую из которых ценил за что-то особенное.
Одну, стремительный сводчатый коридор лип от библиотеки мимо железнодорожной станции, он успел нафантазировать себе изумрудным туннелем в непокорную, тревожную юность.
Вторая, вымощенный пёстрой плиткой тротуар, ведущий от фонтанов у магистрата строго по главной улице, чинной, пожилой и ухоженной, открывала яркие граффити на стенах: карту сокровищ, пирата, пару поэтов, здешнего и из соседнего графства, боровшихся на руках посреди колоритной пивной, робота, глядящегося в радужную бензиновую лужу, из которой смотрит белобрысая девчушка в веснушках, — и была изобильной, чуждой, недоступной зрелостью.
Третья уводила на задворки мотеля прямиком к дуплистому дубу, качелям и кувшинковому пруду. По вечерам оттуда неслась лягушачья опера, перекрывающая оглушительный хор цикад. Там было очень, очень спокойно, словно в одно мгновение отсекались любые посторонние шумы, заботы, события. Любая жизнь в принципе.
В разные дни он выбирал разные дорожки.
Дома, конечно же, осталось много больше тропок, сущая паутина, по которой ноги несли, не отвлекая случайной лужей или незнакомым сугробом. Впрочем, для временного пристанища три — вовсе не так уж плохо, верно? Чуть меньше — и уже невозможно доказать уют и удобство получившегося образа существования. Чуть больше — и уже не получилось бы врать себе, что всё ещё переменится.
На облюбованных маршрутах дома никогда не поджидали грабители, попрошайки, агитаторы-антиглобалисты или воодушевлённые сектанты; ни даже просто ледяной дождь с градом или окатывающая грязной водой тачка.
***
Когда пришло Письмо, Зак не сумел открыть плотный сизый конверт сразу. Молча глядел на взрезанный перочинным ножиком торец, думая, кажется, что-то вроде: ну вот, а ты переживал, смотри, сейчас окажется, что осталось каких-нибудь четыре месяца… или два?.. и апелляцию не успеют даже толком принять к рассмотрению в престольном суде, вот и вся недолга; главное, чтобы не было больно, потому что уколы мерзкая гадость; интересно, что тогда станут делать со всем тутошним барахлом — да что вообще, кстати, творится в подобных случаях; да кому оно надо, честно говоря, знать: не будет меня — и ничего не важно; Кора, Корушка, Коронька…
В общем, Зак смотрел на конверт и молчал, хмуря косматые, требующие стрижки брови, и по редкой пегой щетине катились слёзы, которых он не умел стесняться или стыдиться никогда, а менее всего в присутствии столь пугающего предмета как Письмо. Ещё он чесал внутренний сгиб локтя, будто старался выскрести ответ оттуда, подсмотреть, как двоечник в конец учебника: верно? мимо?
В вышине стыковался к космическому лифту грузовой челнок, журналисты местного канала решительными голосами обозначали эпохальность события и любопытствовали у захламлённого пространства шлюза, с чем же пожаловали очередные гости с дождливого и сумрачного Фаэтона.
Зак пожевал губами, совершенно иначе оценивая приоритет событий текущего момента, и в конце концов отправился к пруду, в глубине души сознавая, что идёт встречать известие о смерти.
Я здесь, шептал он, огибая растрескавшуюся клумбу и ленивого грязного кота, валявшегося под колючим безлистым кустом. Я здесь.
Казалось, он спешил вколотить своё присутствие в мир, пока мог.
***
Примерно на третьей неделе ничегонеделания Зак практически озверел от тоски и в поисках занятия по душе стал штурмовать городскую библиотеку, где и осел. Книги очаровывали его и раньше, но теперь, после развода, их обаяние ощутимо возросло. Зак понимал, что из его доли ушло нечто, умерявшее шарм печатного слова, но так никогда и не собрался выяснить, что именно. Зачем? Как и в случае со сгинувшими из уравнения астероидами, сложившееся положение вещей ничем ему не мешало.
Он, оказалось, обожал работать с книгами; а ещё во все глаза наблюдал публику, посещавшую аккуратное строение в глубине сквера Старого Гетмана. Мальчишки с твёрдой линией подбородка и пронзительно-льдистыми серыми глазами, девочки с косами и бантами, скромные барышни и крепкие молодые люди бесконечной вереницей двигали мимо и вокруг него самое жизнь, отвлекая от мыслей не только об апелляции, но даже о Письме, которого он мучительно ждал.
Не сразу он выделил из странной здешней жизни библиотекарей: смешливого вихрастого коротышку Виктора Теккерея и мазель Марину, здоровавшуюся с неизменным забавным акцентом. Набравшись дерзости спросить об этом, Зак узнал, что родом девушка из житницы Старого Света, французской Северной Африки. Заглянув тем вечером в атлас, а затем в учебник по географии, он с лёгким обалдением обнаружил, что Сахара и в самом деле является благодатным земледельческим раем.
Именно тогда он постиг безмерную увлекательность справочной литературы своей доли, а затем и газет. Впервые изучая предвыборные программы двух совершенно незнакомых людей, Зак оцепенело таращился на желтоватую бумагу, вдыхая вкусный запах свежей прессы, и думал куцую неважную мыслишку, сам толком не понимая о чём. Пахло свежеразрытой землёй и грозовой свежестью сразу.
Той ночью, глядя в зеркало и повторяя двусложную свою молитву, выкашливая агонию из пары плоских скучных словечек, он чувствовал, кроме тоски и боли, безмятежную пропасть, рассёкшую не просто прежний мир, а и его самого.
А потом шлёпнулся на кровать и увидел во сне мост, по которому можно было убежать.
Поутру он отправился в район, которого никогда не посещал прежде, чтобы среди забавных опрятных магазинчиков найти невозмутимую витрину пана Прста, торгующего снастями для рыбалки и охоты.
Едва войдя, Зак принялся искать взглядом приличный карабин, и чуть не натолкнулся на Марину, расплачивавшуюся у кассы.
— Собираетесь порыбачить? — вежливо сказала девушка, забирая длинный увесистый свёрток.
Зак безошибочно различил сведённые в кучку лопатки, приподнятые плечи и ту самую, упрямую и несчастную, морщинку между бровей. Марина заперла где-то глубоко внутри себя страх, но тварь, вероятно, оказалась чересчур велика для подобранной клетки… а может, он сам попросту кого-то напоминал? Кого-то, с кем крайне не хочется встретиться?
— Поохотиться, — машинально возразил Зак, впервые не отведя взгляда от больших тёмных глаз. Тревога в них манила остро и тёрпко, пробуждая инстинктивное желание защитить. — На птиц. Бекаров. В смысле, икаров. То есть…
Марина засмеялась, заметно расслабившись, тряхнула блестящей волной волос.
— Я поняла, да.
Они позавтракали вместе, в небольшой, на три столика, закусочной Фила Осендза, потом целый день крутились между тремя залами библиотеки, иногда перешучиваясь. Добравшись домой, Зак сунул карабин в шкаф, не распаковывая и не проверяя, а вместо этого основательно задумался над тем, как тут принято ухаживать.
Ночью на кровати он опять увидел женский силуэт, однако впервые то оказался не привычный и родной силуэт Тани.
Он увидел силуэт Марины.
И, уже засыпая, вдруг понял, что так и не знает, для чего ружьё понадобилось ей.
***
Машина, вкатившаяся на стоянку перед мотелем, пахла незнакомо и непривычно — наверняка благодаря тому, что прибыла из цельного края; и Зак, пожимая крепкую руку Тараса Свиридова, не желая того, снова задумался о том, чего ещё он просто не способен уже замечать в окружающем мире.
Гость выглядел подтянутым, бодрым, немного чересчур хищным. В доле Зака такие мужчины справедливо полагались ненадёжными, даже опасными: девочек с детства учили избегать подобных бонвиванов, как огня. Впрочем, ни в чём эдаком относительно мужеска полу Тарас замечен не был, а был замечен в том, что в урочный час и лихую годину предоставил и плечо, и всю необходимую помощь растерявшемуся и раздавленному только ещё предстоящим в те поры разводом другу. Словом, потрясши мозолистую от штанги ладонь Свиридова, Зак не кривил душой ни капли.
— Ну, как тут у тебя? — весело спросил Тарас, бесцеремонно изучая номер и остановившись только на покатом телевизионном экране. — Помимо новых килограммов-то?
— По-старому, — ухмыльнулся Зак, дёрнув щекой и усаживаясь на табурет. — Как и прежде. Телевидение, колонизация землеподобных планет, подготовка Первой Межзвёздной…
— Ну да, ну да… — протянул Свиридов, щурясь. — Никакого интернета, никакой борьбы за равенство… что там ещё?
Зак поиграл желваками, глядя в окно, потом подтянул ближе внушительную бутылку бурбона. Предложил Тарасу, аккуратно наполнил два низких широких стакана, плеснул колы. Выдохнул.
— Ты сам знаешь, что ещё, Игоревич. Ты, в конце концов, мой адвокат. И не первый день.
— М-да… — Тарас пожевал губами. — Она ведь не пожелала идти на уступки. Сказала, её вполне устраивает, как всё сложилось, а если ты против, так ведь сам подписывал бумаги…
Зак вздохнул. Тогда в процессе решалось, сможет ли он вообще видеть Кору, так что в обмен на право участвовать в воспитании и жизни дочки, наверное, отдал бы и большее; но проходили недели, и Коры-то как раз он и не увидел ни разу… Он с силой потёр виски, вдавил костяшки указательных пальцев, чувствуя острые кромки ногтей.
— Что с апелляцией?
Тарас пожал плечами и осторожно откинулся на стенку, к которой приставил свой табурет. Покачал стакан, изучая жидкость внутри пытливым взглядом учёного. Потом уставился на Зака — в упор.
— Пятого числа, Захар. Пятого.
На тощем бледном лице прорезались тени, залёгшие под глазами. Свиридов вздохнул.
— Я сделал, что мог, дружище. Не знаю только, к добру ли это. Не знаю. Но — что мог.
— Понимаю.
Зак расслабился, прикрыл глаза и решительно сообщил:
— Я хочу быть на слушании лично.
— Без проблем, дружище. Без проблем.
— Это не дело: я уже столько времени не видел Кору, что она там замуж могла наладиться, не то что парня завести!
Оба хохотнули, но молчание не желало уступать и вернулось снова, сильное, будто смерть. Зак и прежде избегал любых новостей о цельном мире, не желая испытывать раскаяния или сожаления, не собираясь растравлять попусту раны. Важными были его доля и Кора. Именно так.
Лязгал кондиционер.
— Пора мне, — поднялся наконец Тарас, и Зак, чувствуя огромную неловкость, спросил в обтянутую полосатым синим костюмом костлявую спину:
— А что там тот астероид? Ну, помнишь, все говорили о Нибиру, который должен был пролететь рядом с Землёй? Я вот думаю, куда они все девались отсюда, из моей-то доли…
— Да не было никакого астероида, — сухо бросил Тарас, проверяя замки портфеля. — Утка интернетная. Сплетня.
— А вот Таня уверена была, что всё серьёзно… Смешно, правда? Интересно, у них он пролетел, или как?
Тарас дёрнул головой, деловито поглядел на быстро темнеющее небо, чихнул дважды кряду и прогнусавил, развернувшись к Заку:
— Прулэтэл. У ных пру…лэтэл, тьфу т-ты!.. Пора мне, друже. Давай, держись тут. Недели через две встретимся, выходит…
Зак посмотрел вслед непривычным уже, нехарактерным для его доли контурам машины.
И остро почувствовал, что незнакомо пах отнюдь не только автомобиль.
***
Он ещё никогда не ходил в эту сторону — не находилось случая, времени, повода. Да и смысла тоже, если на то пошло: в своей доле Зак не сразу решился даже выйти за порог. В конце концов, средства, оставшиеся после развода, позволяли по местным понятиям жить бездельником до самой смерти, случись она хоть в сто лет.
Кроме того, поначалу Зак рассчитывал, что всё исправится и привыкать к новому месту не понадобится.
В общем, впервые на дорожке к Холму Тыковок он очутился именно благодаря Марине.
Ночь дышала гулом жуков, хлопаньем крыльев, чьим-то требовательным визгом, доносившимся из лесу, мерно вздыхающего в ложбине внизу. Редкие старомодные фонари распустили шатры неяркого желтоватого света, терпеливо дожидаясь прохожих. Один раз мимо пробежала пара мальчишек в шортах на подтяжках, и Зак скривился, чувствуя невыносимую, словно зубная боль, фальшь. Потом они опять заговорили о спорте, о лунном финале, о дяде Марины, занимавшемся внедрением каких-то усовершенствованных машин на шахте в кратере Жюля Верна, и его странным образом отпустило.
Вечер… такой вечер полагается цедить, тянуть медленно, со смаком. Хмелея и утопая. Зак и пил окружающий мирный закат, потом высыпавшие звёзды, потом розоватую лампу Луны, сегодня затянутую густой сизой облачностью, но больше и усерднее всего — ощущение хрупких нежных пальцев в собственной ладони. Он задыхался — и вовсе не от избыточной полноты.
Наверху Холма давным-давно обустроили удобную, огороженную площадку, с которой открывался, вероятно, потрясающий вид. Даже посреди ночи зрелище расчерченных фонарным и оконным пунктиром улиц впечатляло. Зак скрипнул зубами, пытаясь угадать, чего не хватает в картинке, — и, как всё чаще, не сумев.
— А знаешь, Веник постоянно меня пугал. Вот, говорил, растают льды, и никакого Майами не будет. И никакой Венеции. И никакого Шанхая. Представляешь?
— Это Виктор-то? Теккерей? — удивился Зак.
Марина вздрогнула, пытливо заглянула в лицо Заку, покусала губу (у него почти остановилось сердце). Кивнула:
— Ну… да. Он.
— Фантазёр, — рассмеялся Зак, радуясь поводу отвлечься от подозрений в отношении своей доли, которую частенько полагал незавидной и достаточно убогой… а вот в данный момент считал единственно верной и нужной. — Какое там таяние!
— Да, — щурясь, посмеялась и Марина. — Вот и я… удивлялась. С чего это… он?
Зак развернулся и наклонился к ней. Осторожно, будто касаясь императорского фарфора, провёл пальцем по щеке, убедившись, что она в самом деле плакала.
— Что с тобой? — сипло спросил он, не отрывая взгляда от зарумянившихся щёк и округлого милого носа. — Почему ты… дрожишь?
Их губы пошли навстречу неотвратимее, чем сотня Нибиру. Столкнулись мягко и беспощадно. И разомкнулись одновременно, впуская и смешивая дыхание. Сочувственно и в такт дышали внизу величественные дубравы.
Что я делаю, ослепительно ясно подумал Зак, бережно отыскивая руками жаркие миниатюрные округлости. Что я делаю, куда я лезу, человек ли она — и человек ли теперь я сам… Кружил вокруг несытым коршуном мир, и только голова оставалась уничижающе ясной, прозрачной, алмазной даже. Он решил. Он решился. И притянул девичье тело ближе.
Марина твёрдо отодвинулась от него и опёрлась о крашеный металл ограждения, переводя дыхание.
Зак двинулся было следом, но ощутил уткнувшуюся в грудь твёрдую уверенную ладошку.
— Я не должна была, — хрипло прошептала Марина. — Не должна была!
— Но…
— Нет!
Вот тут она и пролилась на него — хвалёная африканская, прямо-таки сахарская страсть. Марина ускользала, едва Зак пытался подойти ближе, она кричала, негодующая и несчастная, и далеко не сразу он сумел разобрать отдельные слова. Нет, уверенно твердила она, это непозволительно, он не понимает, но пусть поверит на слово: она просто не отсюда, она не знала всех правил, вернее, знала, конечно, — но не впитала их, и что теперь им делать, что ему теперь о ней думать, но она не такая, она честная девушка, просто там, откуда она родом…
— Сахара… — нетерпеливо, с привкусом снисходительной насмешки начал Зак, но Марина вскинулась, вспыхнула вся разом возмущением:
— Да как-кая, к чёртям свинячьим, Сахара?!. Мой дом намного дальше, чем… Ай!..
Она всплеснула ладонями, отвернулась, обхватив себя руками, и больше не сказала ничего, тихонько, неслышно бормоча что-то под нос. Зак стоял, испытывая острое желание закурить и удивляясь, почему это он бросил курить в своей доле. Возбуждение осыпалось с него, словно мелкая занозистая железная пыль с выключенного электромагнита. Всё-таки тут не вполне мир, подумал он, и вкрадчиво подобрался поближе к Марине: пора было проводить её домой, как принято… здесь. Где бы это ни было.
— Он там, — разобрал он в едва слышном бормотании девушки. — Он — там.
Словно февральской стужей вдруг сковало всё кругом. Зак выпрямился, напрасно сглатывая тугой, не поддающийся комок.
***
Зак прижался лбом к Письму и раскачался немножко сильнее.
На той стороне пруда темнели заросли лозняка, в которых поселились пёстрые мелкие утки, птицы шебутные, беззастенчивые и забавные. Где-то неподалёку на реке жили дородные лоснящиеся бобры, деловитые до невозможности и хитроумные, будто мафиози. А ещё на дереве виднелись надписи, которые он собирался почитать когда-нибудь — перед тем, как уехать отсюда с Корой, если (когда!) всё уладится с правами опеки, ну, или если вдруг решит уехать отовсюду сразу и окончательно. Надписей виднелось немало, манеры исполнения их заметно различались, и Зак подозревал, что ничего интересного в них не найдётся…
До развода он искренне презирал социальные сети, а иной раз испытывал к ним искреннюю и пылкую ненависть.
Не так уж много недель в странном, своеобразном мире его доли понадобилось, чтобы на место презрения пришла ностальгическая скука. Молчаливые прогулки, плёночные фотоаппараты, телеграммы, газеты и телевидение вместо компьютерных сетей и электронной почты — цена покорения соседних планет, как он и предполагал, подавляла.
Впрочем, острее любых бытовых пустышек ему не хватало Коры и Тани. Что бы ни утверждали на слушаниях, он по-прежнему любил её, как ни крути. В его доле после развода не было никого, кто лучше Зака подходил бы Тане Крюг. Это было преимуществом нового мира. Но сама Таня сочла мир Зака недостаточно ей подходящим и нашла что-то получше. Это было недостатком всех миров разом взятых.
Начитавшись книжек про жизнь после раздела совместно нажитого мира, Зак узнал, что в определённом порядке некоторое время ещё сможет получать вести из прежнего, цельного мироздания; но сообщаться напрямую с долей жены (бывшей, бывшей жены!..) возможности не будет. Однако большинство авторов сходилось на том, что вещи, рассечённые пополам в ходе раздела, часть свойств которых понадобилась одному из прежних совладельцев, часть — другому, могли служить аналогом труб в легендарных тюрьмах прошлого. И передавать сообщения. Наводились примеры с говорящими деревьями, дверцами для кошек, стиральными машинами. Жутких и смешных насчитывалось примерно поровну.
Пережив первое отупение и ужас, Зак принялся искать, в какую стену ему надо покричать, чтобы Таня услышала. Пробовал вопить посреди площади, на околице городка, в излюбленном обоими баре «Прихоть». Днём и ночью, в вёдро, в грозу и вьюгу.
Потом стало немного легче, а чуть позже огромную часть внимания отнял анализ и его долгожданный результат.
И вот теперь он никак не решался открыть Письмо, качаясь на качели и подумывая почитать сначала надписи. Смеркалось. Портье включил засиженные фонари, приглушив свет проступивших над головою звёзд. Зак рывком выдернул лист, развернул и пробежал взглядом.
Затем перечитал медленнее.
Выронил лист с конвертом на траву и откинулся на сиденьи.
Можно, решил Зак. Самое время строить планы дальше. Пора. Пора.
Он поднялся и остро чувствуя полноту перекатывавшейся в мышцах и костях жизни, отправился к Марине.
***
— Ты любишь Саймака?
— Конечно.
Марина искоса поглядела на Зака, высунув из поднятого воротника спортивной куртки только нос и укоризненный взблеск глаз. Цыкнула щекой и укуталась ещё больше.
— Ну, не хочешь серьёзно говорить… — она дёрнула плечом и опять стала разглядывать звёзды.
— Я серьёзно, — сказал Зак примирительно. — Я люблю фантастику. Не одного Саймака, хотя его обязательно.
Марина зашебуршилась в куртке, устраиваясь поудобнее, и привалилась к боку Зака. Он почувствовал идущее от гладкой ткани тепло и задавил желание обнять и прижать к себе, помня о случае на Холме и про какого-то «него» «там». Не спешить. Надо не спешить.
Или: не надо спешить.
— Вот у него есть мысль: каждый выбор делает сразу две ветки, два варианта истории. Ты и идёшь в булочную, и доедаешь позавчерашний багет. Только это два мира, каждый из которых существует одновременно с другим. И как бы рядом, но одновременно не соприкасаясь… ну, почти. В книжке… да неважно. Я о другом.
Здорово, подумал Зак, как же здорово, она ведь всё практически сделала, всё сказала — ну, дерзай же, говори ей правду, чувствуй себя не Бондом недокрашенным, не Штирлицем спародированным, а тем, кем ты являешься. Долой непонятки и недомолвки!
— Иногда мне кажется, что звёзды разбегаются именно поэтому: чтобы вселенная могла вместить всех нас. Меня с тобой. Меня без тебя. Меня… дома. Д-д-да… — она всхлипнула. — Да. Господи, как это страшно… как страшно: дома.
Она зарыдала внезапно, словно налетела весенняя буря с грозой, вцепилась в рукав Заку и трясла, а может, просто дрожала мелкой дрожью сама. Он плюнул на все предосторожности: притянул к себе и облапил неуклюже, будто раскормленный прыщавый подросток, изувеченный застарелыми комплексами, но с добрым сердцем. Тьфу ты, думал он сердито, какая дрянь же лезет в голову, ну почему я не могу просто любить её; а ведь, наверное, это тоже ушло туда, на ту сторону: умение любить как следует? Он собирался с духом и подбирал слова: вот сейчас я скажу: я из другого мира. Нет, не годится: строго говоря, ещё недавно мы все были в одном мире... или живущих здесь не существовало в то время? Ч-ч-чё-о-орт.
— Иногда мы не выбираем, — гладил он тёплые чёрные волосы. — Просто не успеваем понять, что выбор существует. Или что пора определяться. Или… или просто не хотим терять ничего, желаем удержать всё и сразу, из врождённой жадности.
— Да, — вздрогнула Марина. — Но тогда, я думаю, бог выбирает за нас. Вот как у меня с Веником. Я тут. Он там. Такие дела: он там, а я тут, с тобой… Ты даже не знаешь, какая я неправильная. Сколько во мне изъянов. Ты даже не представляешь себе!
Удивление всё никак не наступало. Зак одеревенело выслушал Марину, будто с ним заговорило зарёванное и неимоверно манкое зеркало, и узнал-то одну-единственную новую для него сущность: судебный запрет высшей степени, в силу которого миры Марины и её мужа разделились тоже. И, как она полагала доныне, не в её пользу.
Ого, сказал Зак, ого-го, и тихонько сказал: а у нас судебное решение о разводе с разделом. Такие дела, ага: она где-то далеко, а я вот он я, здесь. Здесь.
Они исповедались друг другу до донышка, а потом попытались отыскать и восполнить каждый изъян.
А когда насытились, вошли в дом и продолжили работу над ошибками в спальне.
***
Человек, появившийся на пороге Закова номера поутру, носил форму и пугающе несоразмерную кобуру на боку, однако вряд ли слышал о возможности брать с собою на службу чувство юмора или хотя бы такта.
— Я судебный пристав Процив, — бесстрастно констатировал человек, глядя поверх головы Зака с обаятельностью голодного богомола. — Дежурная проверка предварительного этапа исполнения решения. В связи с апелляцией.
Он неодобрительно зыркнул в лицо Заку и прошёл мимо того в номер. Зак, практически перекрывавший телом дверной проём, слегка опешил и не сразу нашёл силы двинуться следом. Остановившись у стола, он бессильно и безразлично наблюдал, как пристав деловито обшаривает номер, методично заполняя анкету: наркотиков не обнаружено, алкоголя не обнаружено, двусмысленной (богохульной, дискриминативной, порнографической, шовинистической, нужное подчеркнуть) литературы не обнаружено…
Процив долго изучал карабин и разрешение на таковой, потом с неохотой отложил и раскрыл аккуратный саквояжик со скарификаторами, ножницами и колбами для проб. Зак покорно уселся рядом, позволив взять все необходимые пробы. Он недавно вернулся от Марины, узнав ошеломляющую новость и, занятый грёзами о том, как Кора когда-нибудь познакомится с братиком или сестричкой, не в настроении был подшучивать или подкалывать пристава. А вот сам Процив то и дело искоса поглядывал на Зака, очевидно, ожидая подвоха.
— Как это вам оставили оружие? — спросил он, уже упаковав добычу. — Это не рекомендуется ввиду значительной частоты депрессивных синдромов в ситуациях вроде вашей. И агрессивных эксцессов также.
Зак пожал плечами.
— У меня забрали большую часть моей жизни. Вы хотите, чтобы я отдал ещё и возможность защищать себя?
Процив равнодушно посмотрел на Зака, потом выразительно глянул на два разновеликих халата, развешенных по спинке кресла в углу. Скупо и ехидно усмехнулся, стиснув губы в понимающую гримасу. Заливающее номер солнце превращало лицо пристава в загадочную маску.
— Л-ладно. Я должен был бы уточнить, кто именно защитит вас от этой… «возможности»? И равным образом — кто, по-вашему, должен будет защищать других людей от вас? Но, полагаю, вы нашли путь к… преодолению… наиболее критической стадии. Не так ли?
Он встал, отодвинув недопитый кофе. Обвёл взглядом номер, будто запоминая, и непроизвольно потрогал обручальное кольцо. Словно сделал защитный жест отвода беды.
— Вас никто не винит, пан Крюг. Это и в самом деле так: вас никто не винит. Поэтому, думаю, карабин вам не понадобится, верно?
— Я в мыслях не держал ничего настолько… безответственного, — устало сказал Зак. — Я просто хочу видеть Кору. Ради этого я готов чёрт знает на что ещё. Понимаете?
Пристав, уже стоявший возле двери, обернулся через плечо. Во взгляде у него на мгновение появилась настоящая боль, удивление и даже отдалённый ужас, перебитый облегчением.
— Погодите, а ваш адвокат… Сидоров, что ли…
— Свиридов. Тарас Свиридов.
— Свиридов. Он не говорил вам, что… дьявол! Это не моя работа, поймите меня правильно. Моя работа закончена, вы чисты и готовы предстать перед судом. До встречи послезавтра, пан Крюг! Мои соболезнования.
Зак вскочил и ринулся к выходу со всей доступной ему скоростью.
На стоянке не было ни следа чужих машин, ни одного человека. Ни даже отдалённого запаха.
Одно далёкое и туманное предчувствие уже случившейся беды.
***
Машина, влетающая на стоянку, выглядела дорогой, мощной и не слишком ухоженной при этом.
Человек, выпрыгнувший на бетонный плац, выглядел богатым, избалованным и стервозным. В руке у него бита. Мяча Зак не увидел. Он задумчиво сходил в ванную, снял с крючка большое полотенце и завернул в него увесистый — в его доле они ещё грузны — радиоприёмник.
Подумал, нужно ли набросить рубашку, но потом сказал себе, что человек, изучающий окна номеров мотеля, явно живёт там, откуда родом и Зак. То есть, ему до фени подобные нюансы и приличия.
Майку пришлось всё же надеть, просто ради себя: оказывается, стало немыслимым теперь показываться в столь неряшливом виде.
Поглядев в окно, Зак подумал, не стоит ли, случаем, взять сразу карабин. Но вспомнил про пристава и со вздохом бросил карабин в номере. Придётся придумывать на ходу. Прорвёмся.
Зак вышел на порог, не оглядываясь на спящую Марину, чтобы не поддаться соблазну раз и навсегда выбрать один-единственный мир и один-единственный путь. Он хорошо помнил, что, сколько раз и как творил с ней её садиствующий муженёк, но Кора сейчас стояла перед глазами не менее ярко, чем Марина, и…
Ступенек всего три. Руки держать за спиной.
— Вам кого?
— Шалаву!..
О да. Веник не говорил — лаял, готовый бить и наказывать прямо сейчас. Он весь был — огромная небритая бита, и Зак начал немного нервничать. Возможно, всё пройдёт и не так уж гладко. Хорошо, хоть Марина спит.
— Простите?
— Марину Сахарову, тугодум. Мою жену!
Ещё не поздно изобразить недоумение и вернуться в номер. Запереться. Разбудить Марину. Но — а что дальше? Дальше-то что? Зак заколебался.
— Я её охранник.
Всё мгновенно преобразилось. Веник ухмыльнулся, дёрнув углами рта, и, набычившись, ринулся вперёд.
— Да ну?! Она нищебродка! Как она тебе заплатила бы, а? Сосала, а?! Сосала тебе?!
— Здесь не принято так выражаться, — громко произнёс Зак. Впустую.
— Так что, сосёт тебе всё же?.. — Веник скривился и пригнулся. Со щелчком на бите выросли металлические шипы.
Зак наклонил голову, оценивая расстояние.
— Ты, — лениво уточнил он, — наверняка полагаешь, что справишься лучше?
Бить нужно было сразу, не откладывая, и он успел каким-то паршивым чудом, и попал в запястье, заставив выронить биту, покатившуюся в сторону. Второй удар Веник перехватил целой левой рукой и рывком, усиленным яростью, выдернул полотенце из рук Зака. Отшвырнул тряпку прочь и кинулся вперёд.
Заку хватило времени только развернуться, уже получив кулаком в бровь, и пропустить мимо себя Веника так, чтобы при падении оказаться сверху, а потом постараться впечатать локоть в место почувствительнее…
— А ну стоять!!!
Даже разозлённый Веник узнал звук взводимого курка. Он отпустил Зака и оба бойца осторожно поднялись на ноги.
Марина держала карабин уверенно и твёрдо. Широко расставив босые ноги, она стояла на пороге номера и целилась в бывшего мужа.
— Ты не можешь от меня сбежать! — сплюнул тот кровь, няньча раненую руку. — Ты моя!
— О, — вежливо, уже по-местному улыбнулась Марина. — Не исключено. Если захочешь вернуться, приезжай. Рискни. И тогда я и впрямь буду твоя. Буду ждать.
Машина, вылетевшая со стоянки, выглядела дорогой, мощной и не слишком ухоженной при этом.
Человек согнувшийся за рулём, выглядел не в пример хуже прежнего.
Впрочем, Заку и Марине стало на него начхать.
***
Надо сидеть прямо. Надо дышать. Надо думать, что делаешь, как ступаешь и о чём твои слова.
Надо терпеть навязчивую прохладу в машине, нервирующе пованивающей уже отдалившимся миром. Будто запах из непростого, не слишком радужного детства: по-прежнему трогающий за душу, однако тебе уже давно не десять лет и иллюзия возможности вернуться в прошлое истаяла навсегда.
Надо слушать Тараса, думая о том, как Марина помогала завязывать галстук и перечисляла имена мальчиков, которые ей нравятся сегодня.
Надо не забыть спросить Свиридова, о чём это он забыл рассказать и что подразумевал пристав.
Надо отшучиваться на задорные реплики дурью типа: вот сейчас-то она рванёт, как Йеллоустонский супервулкан! Представляешь, даже это ушло в её долю заодно со спутниковым телевидением! Страсти-то какие…
В залу суда надо не искать взглядом Таню, не оглядываться растерянно — что невозможно и противоречит основоположным принципам физики, — не хвататься испуганно за рукав Тараса: куда мы зашли? Мы не туда! Тут нет Тани с Корой, и… и в этот момент отчётливо понимать — оба её умелых хватких юриста на своих местах. Надо не позволить себе самому рвануть почище любого суперплюма, пусть жена и не пожелала явиться на слушание апелляции лично.
С улицы доносится рёв уличного движения, грохот рекламных объявлений,в зале судебных заседаний на удивление тесно, не протолкнуться, все они, наверное, ждут своей очереди, придётся томиться в ожидании, ну ладно. Заодно успокоюсь.
Приставы приглашают за стол, решительно указывая рукой: сюда, пожалуйста. Слушается апелляция по делу Крюг против Крюга, предварительное заседание, внесено предложение рассматривать экстренным порядком ввиду привходящих обстоятельств.
Надо вдумываться. Надо дышать.
Кора!..
Ко-о-ора-а-а…
Надо помнить Марину. Только её.
Кора…
Судья объявляет: вследствие гибели выделенной Тане Крюг доли и девальвации предыдущего судебного решения пану Захару Крюгу предоставляется право возвращения в материнскую ветку реальности и снятия ограничений, определённых решением от двадцать седьмого сентября предыдущего года.
Надо выговорить цокающими зубами единственный важный вопрос: а Кора? Она вернётся тоже?
Выдернуть рукав из пальцев Тараса, бормочущего: я же говорил тебе, что астероид прилетел и упал, они были там обе, и даже возврат в цельный мир уже не вернёт их, держись, брат, я же говорил, отвечай на вопрос судьи!..
Надо жить, думает Зак. И непослушными губами, распуская узел галстука, говорит: имущественных претензий я по-прежнему не имею, ваша честь.
Разрешите вернуться в выделенную мне долю.
Спасибо.