Две притчи о двух мирах
Существует множество миров, похожих и непохожих на ваш, похожих и непохожих меж собой. Чему может научить история мира, который работает иначе? Кажется — ничему. Но откроют ли иные основы нечто общее, не очертят ли его только ярче? Послушайте же две истории о двух мирах.
Орудия и дружба
Два орудия, о которых пойдёт речь в нашей истории, появились как и все прочие: их произвели другие орудия. Формировщики делали детали из гладкого, мягкого но упругого материала, и отправляли их по конвейеру к сборщикам. Те приделывали к тонкому тельцу подвижные ножки, гибкие ручки с цепкими пальцами, голову, а следующие приводили в порядок все тонкие детали на голове. Такие как вздёрнутый, выдающийся вперёд нос примерно как у летучей мыши, большие раковинообразные уши, всегда способные повернуться к источнику звука, рот с желобком и взбалтывателем для эффективного заливания сока фальдамага. Последним штрихом было почистить маленькой щёточкой тончайшие светочувствительные детальки в глазу и аккуратно закрутить две стерильные прозрачные крышечки. Готовым орудиям вливали синий сок фальдамага, чтобы они зарядились и сделали первые шаги, а если они начинали свой путь со рвения работе, то сразу и зелёный, чтобы они поняли, как это хорошо.
Орудие Треугольник-24 стало грузовым, а орудие Крестик-17 — стеностроительным. Они часто видели то, что находилось за пределами Здания. Видели серые, бурые и зеленоватые стелящиеся до горизонта кривые скалы и тусклое сквозь туманное небо солнце их планеты. Видели, как долбильные орудия делали в скалах ровные поверхности, дорожки и шахты, а ресурсодобывающие — опускались в эти шахты или счищали со скал губчатый налёт для создания новых орудий и сока. Орудие Крестик-17 ставило на этих новых ровных поверхностях стройблоки, возводило новые стены, тщательно фиксировало их крепежами, расширяло Здание. А орудие Треугольник-24 подносило ему эти блоки и детали.
Ни одно из них никогда не били надзиратели. Конечно, Треугольник-24 и Крестик-17 часто видели, как эти высокие молотки, ловко перешагивающие через всё тремя трёхчленными ногами, отпускали свой крепёж и низвергались на того, кто отлынивал от работы. Но двое не понимали, почему так. Разве сложно вовремя выполнить работу? Да, ты устаёшь, но ведь знаешь, что после работы в тебя вольют синий сок фальдамага, и ты зарядишься, а если выполнишь много работы — то и зелёный, и ты будешь счастливым. И тебя положат перегружаться в штабель, и через несколько часов ощутишь себя свежим, а если ещё и выпил зелёного сока — то с бойким стремлением продолжить работу, чтобы в тебя влили ещё.
Поначалу два наших орудия думали всё это внутри себя, но однажды Треугольник-24 обмолвилось об этом, когда принесло Крестику-17 кое-какие детали. Они очень коротко поговорили, не придя ни к каким выводам, и Треугольник-24 пошло к следующему стеностроительному.
Смена сменялась сменой, Треугольник-24 и Крестик-17, коротко встречаясь и не отвлекаясь от дел, говорили о разном. Как один крепёж необычайно-хорошо встал на место, какой странной походкой ходит Зигзаг-11, и не кисловат ли вчера был синий сок. А однажды орудие Крестик-17 уронило несколько крепежей на кривые скалы. Они закатились в трещинки и оказались не то чтобы низко — можно было быстро спуститься и достать, хоть и рискуя.
— Как ты думаешь, надзиратель может ударить меня за это? — спросило Крестик-17, но Треугольник-24, не отвечая, аккуратно спустилось по скалам, подобрало крепежи и поднялось.
— Ты хорошо поспособствовало мне. — сказало Крестик-17, потому что в их языке нет слова “спасибо”. И Треугольник-24 пошло дальше.
И когда они встретились в следующий раз, Крестик-17 спросило:
— В прошлую смену ты помогло мне достать упавшие крепежи, но у тебя не было такой обязанности. Почему ты это сделало?
— Я подумало, что это надо.
В другой раз, когда Треугольник-24, отдав детали Крестику-17, пошло к следующему стенному, один плохо закреплённый блок повалился на него. Следующее стенное, как и положено, побежало спасать, отводя блок подпоркой, но то же сделало и Крестик-17, хотя было дальше. Блок успешно отвёлся целыми двумя подпорками, Треугольник-24 уцелело. Но следующее стенное орудие подумало, что это неправильно:
— Крестик-17, ты не должно было спасать Треугольник-24, потому что я было ближе. — но и ненужный спаситель, и спасённое смотрели на него, слегка подрагивая, как бывает при напряжённых мыслительных процессах. Они не знали, что можно ответить. — Продолжайте работу, пока надзиратели не увидели, что мы задержались.
И они продолжили.
В следующие смены Треугольник-24 снова и снова задерживалось у Керстика-17. И не всегда даже они говорили при этом. Иногда просто смотрели друг на друга. Поначалу подрагивали, потому что их мозг не мог усвоить странную ситуацию, но потом привыкли и перестали, стояли и смотрели ровно. И никогда они не задерживались слишком долго, чтобы не затормозить работу.
Однажды по дороге к месту новой стены Крестик-17 подошло к Кольцу-49. Это было орудие-паяльщик, у которого тоже была причуда: оно то и дело рассуждало обо всём, что не относится к работе. Почему каждое орудие думает “Я — это я”, почему всем надо отключаться в штабеля, чувствуют ли надзиратели зелёный сок иначе, чем орудия, откуда появились мир и Здание, почему каждое слово значит то что значит, и почему Квадрат-33 однажды вдруг остановилось с поднятой ногой, а потом пошло ничего не заметив, и чинильщики не нашли в нём никаких поломок. Крестик-17 решило задать Кольцу-49 вопрос:
— Почему мы с Треугольником-24 хотим останавливаться друг у друга? От этого нет чувства счастья, как от зелёного сока, но если я подумаю об этом, мне кажется, что это лучше зелёного сока. Я спрашивало его, и ему тоже это кажется.
И Кольцо-49 задумалось, прилаживая контакты. И ответило:
— В нашем мозгу есть функции рациональности и самосохранения. Треугольник-24 помогло тебе достать упавшие на скалу крепежи, и твоя рациональность решила, что это хорошо. Ты спасло Треугольник-24 от падения блока, и его самосохранение решило, что это хорошо. Возможно, это баг, возникший одновременно у двоих, но у вас закрепилась мотивация друг о друге. Я буду думать об этом ещё.
И Крестик-17 пошло дальше к новому месту.
Однажды Треугольник-24 уронило одну деталь, которую несло совсем другому орудию. Крестик-17 тогда клало только первый слой блоков и ещё не забиралось на строительную лестницу, и подкатило деталь ногой обратно. Правда сначала полюбовалось на неё — так хорошо она была сделана, и так до блеска начищена. Треугольник-24, подрожав от непонимания что делает, зачем-то подкатило деталь обратно. Возможно, потому что оно увидело, как Крестик-17 любовалось. И тогда они стали катать деталь друг другу. И дрожали, потому что не могли найти даже слово для того, что делали — в их языке не было слова “игра”. И они подрагивали и в следующие смены, когда делали то же самое, и привыкли только только после трёх занятий перекатыванием.
И они делали это много раз. Другие орудия лишь украдкой поглядывали на них, иногда слегка подрагивая. Крестик-17 и Треугольник-24 старались перекатывать не слишком долго, чтобы не задерживать работу. Но однажды…
ПТЮХ! ПТЮХ!
Задержали. И надзиратель сначала сверзил молотоголову на Крестика-17, отскочил от мягкого материала, и сверзил на Треугольника-24. Орудия поправлялись после ударов, и надзиратель говорил:
— Зелёный сок — самое большое счастье, на которое рассчитан ваш мозг. И вы его получите, если будете работать хорошо. Попытки получить другое счастье — бесполезная трата времени. Продолжайте работать.
И они задрожали, хотя надзиратель предложил им вернуться к обычному ходу дел, от которого не бывает дрожи. Но почему-то слова “Попытки получить другое счастье — бесполезная трата времени” вызвали у них больше дрожи, чем всё в их короткой работе.
Несколько смен они работали, и когда сближались — начинали дрожать, и они не задерживались. Но однажды Треугольник-24 сказало Крестику-17, тихо, подойдя вплотную:
— Находиться рядом лучше, чем работать и употреблять зелёный сок. В машинном отделении можно встать так, чтобы не видели другие орудия и надзиратели. Пойдём в машинное отделение.
Треугольник-17 подрожало, но замерев и подумав, ответило:
— Я пойду с тобой.
Встречным орудиям они говорили, что на производстве крепежей произошёл слишком обильный брак, и нужна оценка стеностроительного орудия для подбора приемлемых крепежей. И двое ушли через длинные коридоры и большие залы и пропали среди гуда валов, шуршания конвейеров, треска станков, среди горячих труб и огромных машин. Пробираясь через всё это, подталкивали, поднимали и подтягивали друг друга, крутили большие уши, чтобы выслушать среди машинных звуков скрип ног надзирателей.
И когда Треугольник-24 подумало, что они в достаточно глубоком месте, оно сказало это Крестику-17, и они остановились и стали смотреть друг на друга. И смотрели, не двигаясь, долго. И вдруг Крестик-17 приоткрыло рот странным, неподходящим для речи образом, и тонко запищало. Треугольник-24 долго слушало его, а потом низко задребезжало. Тогда Крестик-17 затрещало. А Треугольник-24 зарокотало. И они стали вместе перебирать разные варианты звучания, и задерживались на тех, которые звучали лучше. Вслушивались друг в друга сквозь шум механизма, уверенные, что он помешает слышать другим. Так они изобрели музыку. В связи с особенностями их организма это была рок-музыка.
Они пели, пока не почувствовали, что устают. Им был нужен синий сок. Тогда они пробрались к месту раздачи и стали ждать, пока пройдёт очередь, и все уйдут. Дождавшись, они влили сок друг в друга и ушли. И Треугольник-24 спросило:
— Может, нам достать зелёный сок тоже? У его раздатчика стоит больше надзирателей, но если мы будем хорошо двигаться, мы достанем его.
— Не надо. Если мы употребим зелёный сок, то не будем чувствовать, что мы хотим быть рядом друг с другом. Хорошо хотеть быть рядом друг с другом.
Среди машин они впервые легли отключёнными не штабелем, если не считать штабелем всего два орудия.
Когда они очнулись, то услышали скрип шагов надзирателя. И, повернув голову, увидели его, высящегося над меньшими машинами, перешагивающего через них, высматривающего. Им оставалось бежать. Да, бежать: их организмы были рассчитаны на это, чтобы работа шла оперативнее, но так как сейчас, они никогда не применяли быстрый шаг. Они мелькали среди теней, и не умея убегать, сворачивали каждый раз, как видели, что надзиратель поворачивает голову. Сначала они чуть не потеряли друг друга, затем додумались держаться за руки. И они забились в самый тёмный и тесный закуток, и сидели долго.
И после безмолвия и недвижности Крестик-17 положило руку на Треугольника-24. Оно повернуло голову.
— Зачем ты положило руку на меня? — и при этом вопросе не дрожало.
— Я не знаю. Но есть предположение. Кольцо-49 предполагало, что мы хотим быть рядом потому что мы можем помогать друг другу. И то, что я кладу руку — знак того, что я нахожусь рядом и могу помочь. Так же, как слова — знаки различных понятий, а фигуры и квадратичные записи чисел у нас на груди — наши знаки-идентификаторы.
И Треугольник-24 сразу положило руку на Крестика-17.
Небольшое молчание.
— Ты мягкое. А всё вокруг твёрдое.
— И ты мягкое.
И они просидели долго, держась друг за друга. И в этой бездвижности кажется пробыли больше двух смен, но тратили энергию лишь на мышление, и им долго не нужен был синий сок.
И всё же время подходило. Они вышли из укрытия и пришли к раздатчику сока… Там стояло несколько надзирателей, которые тут же повернули молотоголовы к беглецам.
Снова бег, снова держатся за руки. И на этот раз орудия боялись, что им не хватит энергии, и что они будут бежать всё медленнее и медленнее… А надзиратели, тонкие и блестящие, высились за их спинами, их ноги скрежетали, перешагивая через станки и конвейеры, а до огромных машин, через которые они уже не перешагнут, было ещё далеко.
— Отпусти, — сказало на бегу Крестик-17, — если они задержатся у меня, ты сможешь убежать.
— Но они могут не только ударить, но и уничтожить тебя, как Овал-11, которое продырявило сокопровод!
— Зато ты спасёшься.
— Но мы хотим находиться вместе. Мне не надо, чтобы тебя уничтожили.
— Я не могу понять, в чём тут логика, но кажется, она есть. Отпусти!
И Крестик-17 вырвалось. До ушей Треугольника-24 раздался звук мягкой ткани орудий, разрываемой ударами молотоголов. И мысли Треугольника-24 опустошились, оно думало только о дороге, о том чтобы спрятаться.
И вот оно опять лежало в тёмном уголке — том же или другом — оно не помнило и не нужно было помнить. Оно лежало и дрожало. Ни за последние события, ни когда грузовые орудия поднесли не те детали, ни когда Кольцо-49 сказало особенно странную вещь, Треугольник-24 не дрожало так сильно. Оно не могло понять ни предназначения этих событий, ни своего собственного теперешнего предназначения. Теперь ему не оставалось ни строить стены, ни быть рядом с Крестиком-17.
Оно думало, что могло, как Овал-11, пробить трубу с соком, зелёным, и просто пить его, ничего не делая, пока его не уничтожат, и в чувстве счастья от сока будет его назначение. Но ему казалось неправильным пить зелёный сок после того, как Крестика-17 уничтожили. И оно не могло объяснить себе, почему это неправильно, и от этого дрожало ещё больше.
И Треугольник-24 решило, что оно будет просто лежать, пока не разрядится. И никто не вольёт в него синий сок. И оно ничего не будет чувствовать и думать. В этом находилась хоть какая-то логика: таким образом Треугольник-24 избавится от проблем. Но что-то было и кроме этой логики, и этого оно не могло понять.
Оно долго лежало под однообразный шум машин, ждало прекращения всего, думало обо всём что можно, чтобы мозг быстрее тратил энергию… Вдруг раздался скрежещущий голос надзирателя через усилитель звука:
— Орудие Треугольник-24! Выйди, зарядись и вернись к работе! Ты не будешь уничтожено! Уничтожение орудия Крестик-17 — достаточное условие, чтобы другие орудия понимали, что и они будут уничтожены за серьёзные нарушения порядка. Но им также нужен пример, что орудие, которое будет нарушать порядок, может вернуться к работе. Поэтому тебе необходимо вернуться.
Треугольник-24 долго сомневалось, надо ли ему возвращаться, а усиленный клич надзирателя всё повторялся. И орудие не нашло логичных причин ни возвращаться, ни оставаться, и всё же пошло. Ковыляло, усталое. И синий сок в него влили, когда оно уже валилось с ног.
Треугольник-24 отлежалось в штабеле и вернулось к работе. Оно заметило, что орудий кругом стало меньше, а работы им давали больше. Столько вещей грузили в руки Треугольнику-24, так быстро ставили блоки строительные, так дёргались руки токарных…
Часто Треугольник-24 проходило мимо Кольца-49, и то поясняло ему, фраза за фразой, работая сразу над многими мозгами:
— Когда ты и Крестик-17 убежали, многие стали убегать, в одиночку или повторяя вашу парность.
…
— Одни убегали вглубь здания, другие — на скалы, хотя там они не достанут обработанного сока.
…
— Когда уничтожили Крестика-17, многие вернулись, но другие наоборот подумали, как плохи надзиратели и сбежали или стали устраивать проблемы.
…
— Теперь работающих орудий стало мало, и нам будут давать больше работы, пока не восстановят численность.
На следующем пробеге Треугольник-24 спросило:
— Крестик-17 дало себя уничтожить, чтобы я сбежало. Но зачем, если я хочу находиться рядом с ним?
И когда оно снова пришло мимо Кольца-49, получило ответ:
— Мы — мыслящие предметы, выделяемся из остальной среды. И лучшее проявление этой выделенности — взаимодействие с другим мыслящим предметом…
…
— Это проявлялось в вашей помощи друг другу и нахождении рядом без цели.
…
— А лучшее проявление из лучшего — когда один мыслящий предмет может закончить своё существование для другого. Большего он сделать не может.
И Треугольник-24 ходило, слегка подрагивая.
Вдруг раздался усиленный голос:
— ВЗРЫВ ГЕНЕРАТОРА ОТСЕКА 142 СКОРО! ПРОБЛЕМНЫЕ ОРУДИЯ НАРУШИЛИ РАБОТУ! ПОВТОРЯЮ…
Все забегали в панике. И только Треугольник-24, подумав пару мгновений, бросилось к генератору..
Там орудия откручивали клапана, жали рычаги, били корпуса просто так. Всё угрожающе гудело и тряслось. Надзиратели пытались разогнать их, а они кричали:
— Хотим быть как Крестик-17 и Треугольник-24!
— СТОЙТЕ! Я Треугольник-24! Мы не такие! Мы только хотели быть рядом, а не разрушать, не взрывать весь огромный отсек со всеми его орудиями и надзирателями!
Кто-то обернулся к нему и затрясся, кто-то постарался убежать, кто-то продолжил портить… А само Треугольник-24 стало бегать вокруг, закручивать клапана, отворачивать рычаги, а когда оно поняло, что до взрыва очень мало времени, заткнуло большую пробоину своим мягким телом…
А что знает твой хвост?
Много таких как этот гигакустов. Ворох вьющихся веток, змеящиеся знойные заросли, пряным паром пропахшие, кругом клейкие комья гнильцы и глины, запечатаны проходы плавкими пузырями, тихое эхо хрупких хрустов, снуют собиратели сырья…
Такими собирателями были Фуфырька и Катышек. Они обычно ходили в паре. Когда один из них находил слизь, из которой их рой мог бы сделать вкусный фловох или надёжный звокш, или крепкие веточки для его укрепления, то именно с партнёром первым делился приятными ощущениями через хвост. Также и когда один находил гнездо острожвалых кракшей или нащупывал слишком ветхий пол, партнёру же он впервые передавал страх через хвост. И уж потом они бежали соединять хвосты с другими рабочими, чтобы знали все.
Иногда эти две зюби соединяли хвосты и просто так — поделиться захватывающим духом от вида на соседние гигакусты, или мистическим ощущением от найденной в тёмном закутке блестяшки, или попросту вкусом особо сочного сгустка фловоха.
Бывало, они просто лазили по закуткам гигакуста вместе, и тогда им не нужно было соединять хвосты — ведь они всё видели, слышали, чуяли, щупали и вкушали вместе.
Во время праздника рождения они подходили к вспузырившейся матке вместе. Все зюби вставали вокруг неё кто как — спокойно, вприпрыжку, пританцовывая, перешёптываясь… А Фуфырька и Катышек держались за руки. Матка протягивала все свои отрощенные хвосты, и собиратели, и строители, и солдаты соединялись с ней. Передавали, что всё хорошо, кругом много сытной еды, удобное крепкое обиталище, нет кракшей и прочих хищников и паразитов, и можно рожать новых зюбей. И матка отвечала своей неповторимой радостью рождения, и маленькие личинки рождались. Нянюшки тут же утаскивали малышей и подвешивали в звокшевую колыбель, где будут кормить их, пока они не смогут работать. А остальные, переполненные радостью, едва отняв хвосты, пускались в пляс под дрыньзюку и ели сладкий праздничный фловох. И Фуфырька с Катышком всегда танцевали вместе, делясь через хвосты впечатлениями.
Однажды они вместе с группой исследовали край гигакуста, что выходил к внешнему пространству. И видно было оттуда другие громады гигакустов, лоскуты лоснящегося тумана, текущие меж ними, взвешенные в воздухе волнистые висюльки из мелких корешков, дул душистый дурманящий ветерок, зеленоватое зарево заливало гигакусты отблесками.
Фуфырьке и Катышку помогал третий собиратель — Шнырёк. Они соскабливали сочную наружную слизь с упластованных стен и толстых веток, и третья зюбь показывала в этом толк:
— Шкрябалки берите только в Скользкопотёртом завороте. Там вырезальщик мажет их жгутиковым маслом и точит как кракши кусают.
— Да, слизь скоблится даже как будто вкусно, если бы шкрябалка была моими жвалами! — подтвердил Фуфырька.
— Если бы… Не говори, что никогда не пробовала её на вкус! — заметил Катышек.
— Ну из неё же делают фловох, вот я и попробовала! Говорят, даже полезно.
— Ладно, расфуфырились тут и раскатушились, — окликнул Шнырёк, — продолжайте шкрябать!
За очередным поворотом они увидели выступающий далеко толстый корень, который так и сочился слизью. Но он угрожающе нависал над пропастью, лишь мрачные мокрые заросли зловонных цветов пучились у подножия гигакуста, внизу. Ступишь на корень — скользнёшь по слизи, свалишься, или обрушишь корень.
— А там надо собирать слизь? — робко пропищала Фуфырька, зажимаясь лапками.
— Много-то много, да шатко-то шатко. — жвалы Шнырька скрючились в сомнении.
— Спросить бы потребно, — сказала Катушек и тут же крикнула назад, где толпились другие с начальством: — ЭЙ! Тут много слизи на корне, который выпирает наружу, рухнуть можно! Надо?
— Собирайте, лентяи! — раздался раздражённый голос начальника.
Делать нечего, три собирателя осторожно поползли по уступу, прижимаясь к тёплой стене, и один за другим перебрались на выступающий корень. Первым был Катышек. Корень накренился, колеблясь… За ним — Фуфырька, а там и Шнырёк. И они соскребали слизь, передавая друг другу черпалками, и Шнырёк складывал в ведро на краю.
Они уже привыкли к колебаниям корня… Когда Катышек, желая соскребнуть с самого низа, соскользнула, едва успев зацепиться!.. Но её лапки скользили по гладкому слизистому корню. Фуфырька рванулась было спасать, но уже сама ощутила, как скользит и качает корень. И она задержалась, не дорвалась до Катышка, лишь беспомощно протянула руку… Пальцам не хватило пары волосков, чтобы коснуться друг друга, Катышек с беспомощным визгом полетела в пропасть. Фуфырька отчаянно закричала и сама чуть не соскользнула, но Шнырёк уцепилась за неё.
“Она успела, а я нет! Она рискнула, а я нет!” — только это думала Фуфырька, глядя на Шнырька.
Они быстро сметнулись с корня, и смотрели на черноту страшных цветов, где исчезла Катышек… И оправившись, Фуфырька взверещала:
— Надо что-то делать!!! Надо доставать!!! Надо спускаться!!! Надо спасать!!!
И вскоре к другим собирателям прибежал Фуфырька, и Шнырёк за ним.
— Катышек упал! Надо спуститься, достать! — кричал Фуфырька, но начальник тут же оборвал его:
— Мы не поднимаем упавших.
— Как так не поднимаете?! Зачем не поднимаете?! Но ведь Катышек упал! — махала лапками Фуфырька.
— Если бы поднимали всех падающих, в процессе бы терялось ещё больше. От пропадающих не убудет, матка пузырится с достаточной скоростью и в достаточном объёме.
— Но Катышек мне друг!!! Надо спасти её!!! — несчастная зюбь размахивала лапками.
— Немного эффективности прибавляет дружба, — отвечал начальник, — ты сейчас погрустишь, и у тебя падёт работоспособность, но потом привыкнешь.
— Но как так можно, как так можно, как так можно??!! — дребезжала Фуфырька и уже пыталась приставить начальнику хвост, чтобы он увидел, как страшно и больно было видеть падающую Катышек. Тот уже собирался ударить её стрекалом, но Шнырёк оттащила несчастную зюбь.
— Успокойся, успокойся, я тоже в шоке от этого бесспасенья, но ведь ничего не поделаешь!
И она приставила Фуфырьке свой хвост и поделилась впечатлением о дне, когда она нашла в тёмных глубинах сияющие бирюзовые цветы с лёгким ароматом, которые так успокаивали…
И всё же в следующие дни Фуфырька была такой грустной, что сладкий фловох ей выдавали вне очереди. Но Шнырёк то и дело мелькала рядом с ней и передавала хвостом разные приятные и спокойные впечатления от жизни.
Когда они работали собирателями, внимательно следили друг за другом, один часто хватал за лапку другого, даже если вроде и падать было некуда. И едва почувствовав опасность, один сразу предупреждал другого, приставляя хвостик.
Две зюби начинали становиться друзьями, и дружба их возможно была даже покрепче, чем раньше между Фуфырькой и Катышком. Однажды Фуфырька робко приставила хвостик и показала Шнырьку, что с того дня ей страшно, какой весь гигакуст безразличный, и потому особенно хорошо, что Шнырёк не безразлична. И в этот же контакт хвостов Шнырёк ответила, что чувствует похожее.
Бывало, на праздниках они танцевали. Фуфырьке было странно, что она танцует не Катышком, и думала — друг бы обиделся или наоборот порадовался, что есть ещё с кем танцевать?
Но они не танцевали до самого конца, до упаду, как было с Катышком. Они уходили пораньше, в маленький закуток под танцевальным вырывом. Звуки дрыньзюки и топот танцующих доносились до них приглушённо, через палкокомпостный пол, и им это нравилось. Они сворачивались друг вокруг друга клубочками, гладили щетинки на панцирях и соединяли хвосты, долго не отпуская и неспешно обмениваясь чувствами. Что им спокойно находиться друг с другом, и что они не боятся безразличия гигакуста. Что они весело танцевали, и щетинки мягкие. Пару раз Фуфырьку тянуло тут же сочинять поэму под тихие звуки дрыньзюки. Например такую:
— Усталые, в страхе, стоим и стонем сто смен. Вокруг простирается пропасть пропащих, призраков. Но со мной всю дорогу драгоценный друг, и дрожь пробирает меня, когда мы соединяем хвосты. И как хворь проходит, и хвалю я друга, и хватает его мне вместо всего гигакуста. И будто вижу, что видел друг: веселье от вырытых волнистых нямок, волнение от внешнего ветра, стенанье и стон от страшных стрекочущих кракшей. И меня ошарашивает — мы одно объединённое, оплели друг друга, мы как сладкий фловох, с солёным смешанный, и щурюсь я от щекотки щетинок твоих.
Так было много дней… И однажды, как раз перед праздником рождения, в этом умиротворении в круглом ходу закутка появилась… Катышек. Её жвалы мрачно двигались, всю грудь перечерчивал шрам.
— Катышек?! — воскликнули обе зюби, Фуфырька — больше радостно, Шнырёк — больше испуганно.
— Ну привет, привет, привет, привет, привет! Я теперь не Катышек, я Шрам. — прохрипела она неузнаваемым голосом. — Когда я был собирателем, меня звали Катышек. По первой найденной штуке, хе-хе. Я собирал всё для гигакуста. А зачем? Как и любая зюбь, я конечно находила, как отдохнуть от этого. С тобой, Фуфырька. Продолжаешь отдыхать, да. А зачем? Я не знала правды, а вы сейчас не знаете. Внизу был настоящий ужас. Там были чудовища страшнее кракшей. Слизь для флофоха не валялась там под ногами. Там было холодно. Вы живёте в гигакусте и не знаете этого! И не спасаете!
— Это ужасно, Ка… Шрам! Я так просила начальника достать тебя, но упавших не спасают! Ужасно-преужасно! Кошмарно-прекошмарно!
— Ты не поняла или издеваешься?! Меня не спасла ТЫ! — жвалы Шрама угрожающе задвигались, хвост замахал, и Фуфырька со Шнырьком зажались у стенки. — Ты побоялась упасть и дала упасть мне! А должна была или упасть со мной, или спасти! Это значит, дружбы не бывает! А ты лежишь со Шнырьком и думаешь, дружба есть! А ЕЁ НЕТ! — Шрам подошла к друзьям, тесня их. — Но внизу я находила других зюбей, упавших из нашего гигакуста и из других, и даже родившихся там. Говорящих на других языках. Сложно было договориться со всеми, хвосты едва помогали! Да, даже зюби там хотят убивать! Но нам удалось собрать сотню. И мы смогли забраться на гигакуст, и мы покажем правду! Вы узнаете всю боль и ужас! Мы испортим праздник рождения, и личинки внутри матки узнают не вашу радость, а наш ужас! Многие из них от этого просто перемрут, не родившись, остальные родятся готовыми к правде!
И Шрам рванулась к друзьям, прижав их когтями. Они в ужасе трепыхались и верещали, и жвалы Шрама ходили перед их лицами.
— Что, жужжалка, дребезжалка, буроспинка, чувстволейка?! — сверху доносились приглушённые звуки дрыньзюки, но прервались треском рамы и звоном рвущихся струн, послышались крики и звуки драки. — А, дрыньзючник? Вот и здесь мы, развлеки нас! Что, я выгляжу глупо и болезно?!
И придавливая Шнырька, она прижалась хвостом к дрыгающемуся хвосту Фуфырьки, и та задёргалась пуще прежнего. Она не видела всех чудовищ, что живут внизу — хвосты не передают зрения — но чувствовала весь ужас от них, боль от всех травм, голод, болезни. После неё Шрам приставила хвост Шнырьку с тем же самым, но короче.
И она бросила дрожащих плачущих зюбей. И сама отошла с дрожью, и глядела на них долго.
— А ДА НУ ВАС! — вскрикнула она, едва они оправились, и убежала.
Фуфырька лежала и хныкала… Шнырёк, оправившись от ужаса, приставила ей свой хвост, напомнив о радостных моментах… Фуфырька стала грустить и дрожать более тихо. Шнырьку пришлось ещё довольно долго успокаивать её, прежде чем они ушли из закутка.
Они таились за углами, смотря что происходит… И видели, как незнакомые зюби нападали на знакомых, хватали, хлёстко хвосты соединяли, и бедные зюби брыкались, бледнели от боли, порой их просто били и даже убивали — рвали пластины панцирей, и изливались пульсирующие тёплые органы, и злодеи ели их. Фуфырька и Шнырёк знали, что по правилам сейчас положено драться за родной гигакуст, и не только солдатам, но и собирателям, строителям — всем. Но они боялись и через хвосты понимали страх друг друга. И со страхом было ещё одно чувство: непонимание, кого они спасают…
— Давай сбежим отсюда, — шепнула Шнырёк, — оставим этот гигакуст.
— Я уже предала Катышка, а теперь предам весь гигакуст?! — пискнула Фуфырька.
— Оставим его. Мы всё равно погибнем. Нахождение внизу сделало этих злых зюбей сильными, мы не победим. Давай спасём хотя бы нашу дружбу.
Фуфырька жалобно двигала жвалами, не понимая что делать… И Шнырёк посчитала нужным добавить:
— Катышек не убила нас. Значит, дружба есть.