Книга жизни

После автомобильной аварии я потерял себя, позабыл напрочь — даже имени вспомнить не мог, а врачи ковырялись в моих мозгах днями напролёт и лишь руками разводили — ничего, мол, тут не поделаешь. Печальный калека, с обожжённым и изуродованным лицом, я проводил дни в палате, никому не нужный, забытый богом и сам забывший всё, я пускал слюни и бормотал под нос бесконечное: «Ау-бебе», будто пытаясь этими звуками выразить всю беспомощность положения. Но вскоре из тумана забытья стали выплывать неясные образы, картинки, слова. Я начал говорить. Люди приходили и уходили, задавали вопросы, чего-то требовали, порою ласково, порою с раздражением, но толку от меня так и не добились. Я силился вспомнить хоть что-то полезное, имена, адреса, номера телефонов, но возникал лишь один отчётливый и упрямый образ: я видел уютную спальню, картину на стене и красивую длинноногую женщину с ребёнком. Женщина ласково улыбалась мне из сияющего ореола и что-то беззвучно повторяла. Я пытался прочесть по губам. Л Ю Б Л Ю Т Е Б Я.

— Кто эта женщина? — спрашивал меня строгий следователь с чёрными усами. — Это ваша жена?

— Да, — отвечал я. — Это моя жена.

— И ваш ребёнок?

— И мой ребёнок.

— Мальчик, девочка?

— Мальчик. Или девочка. Вероятно.

Следователь вздыхал:

— Никакого толку.

Так все про меня и забыли. Одинаковые дни тянулись друг за дружкой, сменялись сезоны. Но жизнь оставалась неизменной. Вскоре я не выдержал пытки существования и недовольный, обиженный на всех стал морить себя голодом, кричать и требовать, чтобы привели поскорей жену.

Но вместо жены пришёл незнакомый старик в чёрном костюме.

— Так-с. — начал он с порога. — Что у нас тут? Ничего не помните? И как зовут, значит, тоже?

— Ничего не помню. Только жену помню.

— Жена? Да уж, хорошее дело. Жена! А фамилия? Адрес? Ничего! — и старик насмешливо поглядел на меня. — Мы ведь хотим это исправить, не так ли? Метод есть, метод есть… — И он на мгновение задумался. — Вы ведь действительно хотите найти эту женщину, так ведь, дорогой мой?

— Конечно, — сказала я.

Старик хлопнул в ладоши. В палату вплыла тучная сестра с лягушачьим лицом и принялась менять раствор в капельнице. Я испугано глядел на старика.

— Вы — врач?

— А как же, дорогой мой, а как же. Вы просили — жену? Мы её достанем. Мы поможем вам вспомнить прошлое.

— С помощью этого… — и я кивнул в сторону медсестры. — Раствора?

— Ничего особенного. Препарат введёт вас в состояние шока и заставит мозг пересматривать все воспоминания для поиска необходимой для спасения информации.

— Спасения от чего?

— От смерти, конечно.

Я нервно сглотнул.

— И как долго всё это продлится?

— Это займёт буквально, — он поглядел на часы. — 15 минут. Теперь помолчите, пожалуйста. Вам нужно сосредоточиться. Я буду с вами. Я буду поддерживать вас.

Мы молчали. Врач откашлялся, и, скрестив руки на груди, отошёл к стене, где застыл в неподвижности, будто ненастоящий. Сестра, покончив с работой, ушла. Я со скучающим видом смотрел в окно: там вечерело, солнце томительно-медленно сползало кровавым желтком за горизонт. С улицы прозвучал одинокий и жалобный лай, но тут же захлебнулся визгом. И визг этот повис в пространстве однотонным неизбывным звоном, который, казалось, вот-вот разрешится, оборвавшись на самой высокой ноте, но всё длился и ширился в осеннем воздухе какой-то заунывной, потусторонней песней.

Темно-синее небо покрылось красными жилками облаков. Многоголосо и мелко закаркали вороны: с лязгом, будто с горсти монеты, сыпались дробные крики на землю. Дикими стаями клубились они над домами то отчаянно взметаясь ввысь, то опадая с безнадёжностью смертников. Растекаясь и сталкиваясь, они рисовали причудливые картинки в апокалиптическом небе сентября. И я задумался, забылся: время летит, и вот уж осень на дворе, туманы, короткие дни, и противная холодная морось, противная холодная жизнь, и как не хочется вставать по утрам и куда-то идти, идти, идти по тёмным улицам, мимо многоэтажек, пустырей, вдоль железнодорожной ветки, под однообразный перестук поездов, идти, таща за спиной тяжёлый портфель… Но что это? Где это? Разве это — моя жизнь?

Я тупо, как загипнотизированный, смотрел в окно. Опустились сумерки. Голова у меня разболелась. Звон с улицы перерос в металлически-дребезжащий гул, будто целое море раскинулось в палате, подбираясь свинцовыми волнами к берегам моего свихнувшегося сознания, и мозг вскипал каким-то диким, первобытным ужасом. Ох, прекратите же, прекратите этот звук!

— Вы слышите звон? — воскликнул я не своим голосом. — Нет, вы слышите?

Никто не ответил. Комната опустела. Но всё выглядело не так, как прежде. Стены полиняли, штукатурка местами обвалилась. Картина с библейским сюжетом появилась на стене: там мертвецы вставали из могил. Я в испуге кликнул врача, но никто не отозвался. Лампочка над головой нервно моргала, и вдруг погасла, погрузив палату в неуютную тьму. Выпукло и тревожно выделялись предметы. Стул сидел горбатым карликом в углу и со злобой глядел на меня. Капельника возвышалась унылым дистрофиком, и кажется, слегка покачивалась на сквозняке. Холодный свет лился из коридора, где сновали туда-сюда суетливые тени.

За стеной проходила операция, врач требовал инструмент, разражался и повышал голос. В ответ ему шептали обиженной скороговоркой. В коридоре женщина тихо плакала над неизвестным горем. Пунктиром бился чей-то электрический пульс, но вдруг замер, застыл и холодной линий протянулся через тёмное пространство. Женщина надрывно закричала. Я потел и дрожал от холода и смутных болезненных предчувствий. Умер, кто-то умер, бормотали губы, значит и мне умирать. В голове всё так же упрямо и яростно звенело страшное нечто.

Скрипнула и отворилась дверь, в болезненных волнах искусственного света застыл, будто отпечаток смерти, силуэт инвалида с костылями. В моих зрачках чёрной кляксой он колебался расплывчато и мерно. Я тихо запищал и дёрнулся бежать — но не было ног, куда-то подевались ноги. Калека пошёл на меня, он рос и ширился в сумрачной духоте палаты, будто символ тщеты и бренности, словно напоминание о чём-то, словно укор, он двигался, мучительно пританцовывая, весь трясясь, разрывая пространство вокруг резкими движениями, яростными жестами боли.

— Ау-у-у-у. Бебе. Ау-у, — застонал он и протянул ко мне жилистую и сухую руку.

Я вскрикнул, закрыл ладошками лицо и заметался на постели, словно в лихорадке. Мир заполнялся страшным звоном, топотом чьих-то ног, стонами и криками умирающих больных. Кровать вдруг рванулась с места и помчалась вперёд, через темноту и мрак ночи, сквозь длинный и узкий коридор; мимо проплывали чужие палаты, где в ослепительно-стерильном свете мертвецы оживали и странно смотрели на меня выпученными глазами.

Чёрные ветки побежали навстречу и с треском ударили в переднее стекло. Я мчался с безумной скоростью в своём автомобиле через высокую траву и чащу. Машину трясло на ухабах и кочках, но ремни плотно прижимали тело к сиденью. Впереди толстыми стволами замелькали деревья. Я открыл рот и беззвучно закричал в ожидании удара. Мгновение — и меня со страшной силой рвануло вперёд...

Я подскочил с колотящимся сердцем и тут же упал назад — на мягкую постель. И долго хлопал глазами, пытаясь прийти в себя. Ярко и приветливо светило в окне утреннее солнце. Я находился в маленькой комнате с ясно-синими обоями и желтым, высоким потолком. На полу лежали в беспорядке игрушки. Плоский экран компьютера поселился в углу. На стене висел большой плакат, изображающий торжествующего супергероя из любимого фильма. Но откуда это? И телевизор на тумбочке, и этот горшок с цветами? Всё, казалось, стояло на своих местах, всё было правильно и привычно.

Дверь скрипнула, показался мужчина в белой рубашке. На секунду он застыл в проёме, странно напоминая кого-то, приветливо улыбнулся и подошёл ко мне.

— Ну, и что же мы сегодня? — сказал мужчина.

Я смотрел на него, не узнавая, в смутных догадках и сомнениях: отчего же он кажется таким приятным и до трепетной боли знакомым, до мучительного и сладостного головокружения: чёрные усы, морщинки на лбу и очки в большой оправе. Кто же, кто же он таков?

— Доброе утро, — сказал я. И тут же радость узнавания прошлась приятной дрожью по всему телу. — Папа!

— С добрым утром, — сказал отец и потрепал меня по голове. — Как чувствуешь себя?

— Всё хорошо, папочка, только вот ноги немного болят.

— Ну, что же ты, сегодня важный день, — ласково сказал отец. — Что не так с ногами?

Я смутно вспомнил страшную аварию, кошмарную палату и весь пережитый ужас.

— Ведь была операция, и врачи сказали, они сказали, что я никогда не смогу ходить…

Отец захохотал.

— Тебе приснился дурной сон. Но это ещё не причина валяться в постели весь день. Не дури, вставай!

Я нехотя отбросил одеяло.

— Вставай.

Я сделал рывок и вскочил на ноги. Молодое и подвижное тело распрямилось, и я почувствовал, как жизнь разливается во всех конечностях, как ноги мои твёрдо стоят на нагретом солнцем полу. Я был жив и здоров, и я вернулся домой! Но где же я был до этого? И разве мог я быть где-то ещё?

— Ты не представляешь, насколько важный сегодня день, — сказал отец, улыбаясь. — Сегодня во всём мире отменили смерть. Все свободные и достойные граждане получат лекарство. И мы будем жить вечно. Представляешь себе такое? Этот день, сынок, мы не забудем никогда.

 

***

 

Стоял жаркий полдень. Мы с родителями шли по широкому и мощёному тротуару в сторону центра. Многолюдно оживала улица: болтовнёй, гудками машин, окриками случайных прохожих. А я, ещё немного сонный, ничего не понимающий, щурился, поглядывая на нестерпимо голубое небо. Был праздник — и люди радостно суетились, и речи их были лишь об одном — смерти больше нет. Отец много говорил, и постоянно размахивал руками в возбуждении. Мама лишь слушала и улыбалась. Было тепло и приятно.

Отец вдруг остановился и похлопал себя по карманам. Чего-то не доставало. Что-то было забыто, оставлено, потеряно. Отец задумался на секунду и побежал назад. Задел человека плечом, извинился на ходу. И пропал из виду, лишь только его белая рубашка мелькнула среди человеческой массы. Раздался резкий гудок, глухой и быстрый звук удара, и доля секунды тишины — будто перед взрывом. И тут же всё заговорило, зашумело опять. Люди сгрудились, засуетились возле дороги. Через толпу электрическим током прошло волнение.

— Господи! — воскликнул кто-то.

Мать ринулась туда, и вскоре я услышал её пронзительный и отчаянный крик. Она кричала так страшно, каким-то диким, дурным и незнакомым голосом, что я оторопел.

Медленными, неуверенными шажками я направился в сторону крика. Пот стекал по лицу, попадая в глаза. Сердце стучало и всё казалось, что я умру от страха и так никогда не повзрослею. Толпа расступилась, я увидел отца: он сидел на асфальте в неестественной позе, со страшно выпученными, словно от удивления, глазами. Он, кажется, хотел сказать что-то, но лишь открывал беззвучно рот, хлопал губами, будто рыба, выброшенная на берег случайной волной.

— Ау, сына, ау, — застонал отец, глядя на меня. — Ау-бебе.

Мама склонилась над ним и тихо плакала. И только тогда я заметил ноги отца. Они были измяты и растрёпаны, кровавая линия протянулась по асфальту. От волнения я пошатнулся. Загудело в ушах, и молнией, будто скоростной поезд, прошлась по извилинам нестерпимая и яростная боль, и всё рос, рос могучий стон, заглушая всё на свете. Был ли это стон умирающего отца, или стон многоголовой и праздной толпы, или мой собственный мальчишеский несдержанный стон — было уже не важно. Потому что в этот самый момент кто-то резко и бесцеремонно запретил день и солнце, толкнув меня в душный мрак забытья.

 

***

 

Я вздрогнул и проснулся. Рядом со мной лежала обнажённая девушка. В соседней комнате гулко гремела музыка, доносились пьяные голоса. Голова раскалывалась от выпитого алкоголя. Кажется, я ненадолго задремал. Мне снилось что-то страшное, но я уже не мог вспомнить.

Девушка зашевелилась, повернулась и с нервной улыбкой взглянула на меня. Она была некрасива. Я пытался вспомнить её имя, но ничего не приходило в голову.

— Ты не видел мои очки? — спросила она.

Я откашлялся, прочищая горло, но вместо ответа прохрипел что-то невнятное.

— Ах, я нашла. — Она надела очки и встала, стыдливо прикрываясь одеялом. Я смотрел на неё. Маленькая, с коротко стриженными волосами и в больших очках она смотрелась мило и возбуждала не плотские чувства — но лишь жалость и раскаяние о содеянном. Мне почему-то стало стыдно.

— Не смотри, — сказала девушка и, принялась суетливо натягивать трусики. В какой-то момент она запрыгала на одной ноге и, утратив равновесие, рухнула на кровать. Я засмеялся.

— Не смотри же!

— Тебя как зовут?

— Лиза, — пробурчала она.

Когда мы вышли в зал, вечеринка была ещё в самом разгаре. Молодые боги, бессмертные и свободные, предавались развлечениям: кто-то раскуривал трубку с новой, убойной смесью, кто-то играл на гитаре, подпевая себе неровным голосом, парочка девушек целовалась в углу, на кухне же небольшая компания вела задушевный разговор. Мельком я заметил Лену — красивую длинноногую женщину, с которой успел познакомиться пару часов назад пока был ещё трезв. Лена взглянула на меня с удивлением и быстро отвернулась, продолжая разговор с соседом.

Лиза засобиралась домой.

— Я такая пьяная, такая пьяная, — бормотала она, надевая ботинки. — Мама меня убьёт.

Денег на такси не было, и все почему-то решили, что я должен проводить её. Я был вынужден согласиться.

Мы вышли во двор. Холодный ветер гонял по земле уже серые и сухие листья, навевая тоску по утраченному лету. Я закурил. Она посмотрела на меня и улыбнулась.

— Тут не передумал ещё? Далеко ведь идти.

— Ничего.

И мы не спеша двинулись в путь. Фонари вопросительными знаками горбились вдоль дороги. Справа тянулась нескончаемая бетонная стена, за которой виднелся каркас недостроенного здания — будто скелет давно вымершего гиганта. В сторожке было темно, и казалось, что кто-то одинокий и старый наблюдает за нами с грустью сквозь серое, запачканное сажей стекло.

— Как странно, подумать только, — сказала Лиза каким-то своим мыслями и ускорила шаг.

Вдруг на повороте выскочила навстречу старая липа и зашумела грозно своими кривыми ветками. Медленный лист опустился Лизе на плечо.

— И не такая уж ты страшная! — засмеялась она.

Но повернув пару раз и оказавшись среди гаражей и свалок, Лиза нахмурилась и нехотя признала, что заблудилась. Мы вернулись назад, и, проблуждав с получаса среди однообразных пятиэтажек, вышли на широкий и пустынный проспект. Она держала меня за руку и вела за собой. Шаги каблуков звонко отдавались в широком и пустом пространстве. Огни расплывались и мутными желтыми пятнами качались в моей пьяной голове. Кто я? Куда иду? Зачем тащусь среди ночи с этой незнакомой девчонкой? Зачем огни и зачем жизнь? И откуда это странное чувство, будто всё это уже было: и огни, и ночной проспект, и эта щемящая тоска. Смешная и маленькая Лиза шла рядом бодрыми шагами, и мне казалось, что я знаю её давно, будто где-то в далёком и несбыточном детстве мы уже встречались однажды, дружили до слез, делили мечты и конфеты и долго, долго шли через зеленеющий парк к какому-то пруду, и все никак не могли найти дорогу.

— Может быть, стоит включить навигатор? — сказал я.

Лиза со вздохом недовольства остановилась и достала телефон. Минуту тыкала пальцами в экран, вертелась и хмурила брови. Но вдруг просияла.

— Как я и думала! Скоро будем на месте.

— Вот и славно. На чай пригласишь?

— Мама дома, и она убьёт тебя, если узнает, что ты сделал, — Лиза глубоко вздохнула. — И меня убьёт.

— А что такого? Ты ведь взрослая уже. Да и вышло случайно, по пьяни, я вовсе не собирался… — и тут же понял, что сморозил глупость. Наступила мучительная пауза. В голове шумело, и путались мысли. Я подбирал нужные слова, но ничего не приходило на ум.

Лиза потупила взгляд и завертела в руках телефон. В уголках её очков насмешливо плясали огоньки.

— Послушай, — спокойно сказала она. — Я дальше дойду сама. Меня не нужно провожать.

— Как так?

— Меня не нужно провожать, — голос дрогнул. Она развернулась и пошла прочь быстрыми маленькими шажками.

— Ну что ты, в самом деле? Что ещё за глупости?

Но она шла и шла, и мне казалось, что если сейчас не остановить её, то она заблудится со своим навигатором и пропадёт навсегда, её съедят голодные псы, заберут пришельцы из далёких планет, или местная обкуренная шпана прирежет забавы ради в заплёванной подворотне. Но при чём тут я? Хотелось вернуться назад на квартиру, где гремела музыка и ждали хорошие друзья. Где сидела, положив ногу на ногу загадочная и прекрасная Елена. И улыбалась мне. Улыбалась сквозь пространство и алкогольный туман. Сквозь густую тьму этой нескончаемой ночи.

— Вернуться… Не вернуться… — бормотал я. — Ну, что за дурак проклятый, решай же скорей! Она ведь уходит. Ну, вот, совсем ушла.

И какая-то запоздалая, болезненная нежность проснулась внутри, и я рванулся следом, и фонари заскакали перед глазами, как безумные звёзды.

— Лиза, — я подхватил её и прижал к себе. Мокрое лицо уткнулось мне в грудь.

— Меня не нужно провожать, — сказал заплаканный и жалкий голос.

Потом мы долго и молча сидели в незнакомом дворике, курили и качались на качелях. Качели мерно скрипели, убаюкивали, и небо было чистое и холодное, пронзительное равнодушное небо октября. Вот упала звезда. И следом другая. Я открыл рот и запрокинул голову. Звезда.

— Послушай, — вдруг сказала Лиза. — Ты должен кое-что знать обо мне.

— Ну, что ещё выдумала?

— Я ведь не совсем здорова, я.. болею давно.

— Мы ведь все принимали лекарство. Разве тебе не обещали вечную жизнь?

— Ничего не получится, так они сказали. Извините, но вы не такая как все. Вам придётся умереть. А когда — не знаем. Может через десять лет, может через тридцать. А мне как быть теперь? Обидно ведь.

— Не понимаю, как это возможно.

— Мои родители отказались от редактирования генома. Они решили так будет лучше. Кот в мешке. Вот и получилась я.

Я молчал и думал. Зачем она рассказала об этом? Будто бы предупреждала заранее, мол, я с дефектом, не хочешь — не бери.

Лиза соскочила с качелей.

— И нечего об этом говорить больше. Я просто хотела, чтобы ты знал.

— Хорошо.

— И не надо меня жалеть. Понял?

Минуту мы молчали.

— Смотри-ка, ещё одна упала.

— Что? — Лиза подняла голову, и сощурила глаза, и на мгновение её маленькое лицо показалось мне красивым. — Звезда? Ты желание загадал?

— Да, чтобы ты никогда не болела.

— Дурак, теперь не сбудется.

И вот мы снова идём. Мимо домов и подворотен, среди бесконечных лабиринтов микрорайона, уснувших магазинов и осиротевших остановок. И, казалось, эта ночь никогда не закончится.

Белый котёнок выскочил навстречу и подслеповатыми глазами глядел по сторонам. Он замяукал слабым голоском.

— Прости, милый, мама не разрешит…

И котёнок пошёл за нами следом. Порою он отставал, порою обгонял и бежал впереди, как поводырь. Застучали колёса поезда.

— Чёрт возьми! Ты поезд слышишь? — закричала Лиза. — Да ведь это мой район!

Оказалось, что мы почти пришли. Её дом неожиданно вырос среди однообразных и серых построек микрорайона. Громадная цифра 15 сияла на стене, отражая свет фонаря.

Мы топтались возле подъезда. Я собирался прощаться.

— Как же быть? — говорила Лиза. — Нельзя же тебя так оставлять. Ты же заблудишься.

— Ничего страшного.

— Если бы ты знал, как я ненавижу микрорайоны!

Она схватила меня за руку и повела в подъезд. Я перепугался, что мне придётся знакомится с её матерью, но у Лизы был другой план. Забравшись на десятый этаж, под самую крышу, мы примостились на холодную ступеньку. Сзади в спину впивались железные рёбра решётки.

— Досидим тут до утра, а там и мама на работу уйдёт.

— А потом?

— Кофе? Чай?

Я поглядел на часы. Шёл четвёртый час ночи.

Мы курили и перебрасывались ничего не значащими, пустыми словами. И всё же было хорошо. Было приятно.

Вскоре Лиза задремала, уронив голову мне на плечо. Алкоголь рассеялся, оставив в мозгу тупую усталость и сонный туман. Ум утопал в этом мареве, наощупь пробуя путь, тыкаясь по углам и коридорам памяти. Я пытался связать в голове что-то осмысленное — но напрасно тратил силы. Вдруг совсем рядом загудел поезд, он набухал, заполняя лестничную клетку, рос и свирепствовал в тесноте пространства, пробегал где-то под окнами безумной многоножкой, торопился вверх по лестнице, перепрыгивая ступеньки, забирался в уши, в голову, и казалось, весь дом дрожал и распадался от этого стука и гула, вот-вот сейчас залетит через серое окошко громадина вагона и ринется мимо, мимо, бесконечно протягивая своё гибкое извилистое тело. Но через минуту призрак поезда скрылся, оставив от себя лишь отголосок, гулко-гудящее эхо.

И я сомкнул веки, убаюканный замирающей дрожью окна, и оказался будто бы в саду. И был кто-то рядом, незримый и лучезарный, держал меня за руку. И пели вечные птицы, и котята пели (ведь все котята попадают в рай), и было так нестерпимо хорошо, что даже чуточку больно, но уже тормошил отец, и нужно было вставать, опять собираться и куда-то идти, идти, обречённо таща тяжёлый и серый портфель…

Я встрепенулся и открыл глаза. Светало. Холодное осеннее небо просвечивало сквозь грязное стекло. И я вспомнил: вчера на квартире, среди громкой музыки и нескончаемой пьянки, среди бессметных и беспечных богов, я влюбился. Сильное и яркое воспоминание выплыло в моём сознании. Длинноногая девушка улыбалась из глубины знакомой комнаты. Среди сияющего ореола восседала прекрасная Елена. Почему я оставил её? Зачем связался с этой невзрачной девицей? С презрением я поглядел на Лизу. Она всё так же мирно спала, опустив голову на грудь. Я медленно освободил свою руку из её ладоней и на цыпочках спустился вниз. Голова гудела от похмелья. Ожидая лифт, я боязливо оглядывался. Не проснётся ли? Но она не проснулась.

 

***

 

Я открыл дверь и вошёл. В ореоле света сидела моя жена — прекрасная Лена с младенцем на руках. Улыбнулась нежно и приветливо.

— Здравствуй, любимый.

Я пошёл ей навстречу. Медленно, будто во сне, протянул руки. Прикоснулся к лицу, поцеловал в лоб. Как долго я ждал этого момента.

Мы немного поболтали о пустяках: о погоде, соседях, работе. А как ребёнок? Всё хорошо. Он недавно заснул. И вот мы уже идём в спальню, рука об руку: нежные взгляды, возбуждение, по-детски несдержанный смех.

Она легла на постель и сняла блузку, обнажив бледную и упругую грудь. Волосы медленно спадали, закрывая ключицы. Пронзительным и серьёзным взглядом посмотрела на меня, будто бросила вызов. Я стянул с неё трусики и жадно поцеловал в шею. Укусил мочку уха. Прошептал несколько глупых и ничего не значащих слов. И нетерпеливо раздвинул ноги, чувствуя, что от возбуждения теряю рассудок.

Несколько минут судорожных движений и всё подошло к концу: я грузно опустился на неё, измождённый, разбитый и погрустневший. Прекрасная Елена, готовая на всё, лежала предо мной и смотрела послушными глазами собачонки.

— Люблю тебя, — прошептала она откуда-то издалека, будто из другого мира.

— И я тебя, — и я тут же ощутил лживость пророненных слов, и замер в глупой позе, пытаясь вернуть утраченное очарование. Но страсть остыла и весь мир разом обернулся одной большой ложью, и я путался в ней, будто в паутине, и становилось тошно, становилось больно, становилось невыносимо. Разве этого я желал?

— Возьми меня, — прошептал ласковый голос.

И я вошёл в неё ещё раз. Провёл ладонями по груди. Отбросил локоны, обнажая ключицы, и потянулся выше, пока не обхватил пальцами нежную и тонкую шею.

— Ты хочешь пожёстче, милый?

Пальцы сжимались всё сильней и сильней, до боли в запястьях, и я чувствовал, как вена вздувается на лбу, как всё тело обливается холодным потом, а Лена всё так же смотрела на меня своими глупыми, стеклянными глазами дорогой куклы.

— Как же я ненавижу тебя, долбанная ты сука.

— Ыш-мы-укын-рал? — произнёс механический голос. Красивое лицо Елены дёрнулось, искривилось и застыло навсегда, как мертвенно-бледное лицо манекена.

Я медленно сполз с кровати и, перевернувшись, упал на пол, и вместе со мной перевернулась комната, и в ней все вещи приобрели странный и неприятный вид. Будто состарились за одну секунду. Затхлый и дряблый воздух лез в ноздри и тяжело оседал в лёгких. Все плыло и мутилось перед глазами. Начиналась ломка.

В соседней комнате заплакал младенец. Его холодный и острый, как когти, крик скребся в ушной раковине. Я с ощущением ужаса посмотрел на приоткрытую дверь. Что же делать? Идти к нему? Но ноги не подчинялись. Хотелось спрятаться и забыться. Забраться под кровать и ничего не видеть. А если он сам придёт? Топ, топ, топ. Маленький уродец с горящими глазами.

— Ау, бебе, — запричитал ребёнок. — А-у-у-у.

— Заткнись! — крикнул я, перебарывая страх. — ЗАТКНИСЬЗАТКНИСЬЗАТКНИСЬ!

Ребёнок снова заплакал металлически и звонко. Я попытался взять себя в руки.

— Это всё не реально, — бормотали губы. — Ты просто болен, болен и нужно принять лекарство.

Дрожащими руками я подобрал с тумбочки дозу смеси и выкурил порцию за раз. Волна лёгкого шума накрыла мозг и убаюкала до состояния нирваны. Стало легче. Но сердце упрямо выстукивало, напоминая о пережитом ужасе. Я бросил взгляд на недвижную куклу и непроизвольно дёрнулся к распахнутому окну. Но всё быстро прошло. Отвращения к жизни сменилось равнодушным смирением. На всякий случай я закрыл окно и несколько раз ударил себя по щеке ладонью.

— Господи, я просто тронулся умом…

Нужна была ещё одна доза. Я обшарил тумбочку, с отвращением сбросил куклу на пол и заглянул под матрац. Там ничего не обнаружилось. Разорвал подушку и от злости опрокинул стол. Вышел в зал и выключил ребёнка. Наступила блаженная тишина.

— И не такой уж ты и страшный, если подумать.

В гостиной тоже ничего не оказалось. Я оделся и выскочил на улицу, сжимая в кармане заветные рубли.

Проблуждав битый час среди серых многоэтажек в сырой подворотне я натолкнулся на торговца смесью. Вручил ему помятые рубли, и, волнуясь, как школьник, быстро ушёл, ощущая в ладони мягкую прохладу бумаги. Дома тяжело нависали по обеим сторонам дороги. Угрюмые люди, обитатели этих гигантских муравейников, провожали меня подозрительными взглядами.

Я забрёл в безлюдный двор и присел на скрипучие качели. Быстро скрутив папироску, я жадно затянулся. Дым заклубился в небо, выше и выше, где сидели, как гордые ночные птицы, холодные звёзды осени. И вот одна, будто подбитая, рванулась с насеста и в мгновение полоснула по пузу неба серебряным, холодным ножом.

— Я хочу, — сказал я вслух и задумался. — Чего же я хочу?

Поразмыслив с минуту, я пошёл дальше, отяжелевший от этих мыслей, грустный и одинокий. Фонари ровной линией загорались вдоль улицы. Где-то совсем рядом жалобно застонал поезд. А я всё шёл и шёл, как сомнамбула, как тень самого себя, как неприкаянный призрак улиц, пока не забрёл в какой-то знакомый подъезд, юркнув в приоткрывшуюся дверь. Забравшись на верхний этаж, я докурил последнюю дозу стоя у окна: чудовищная волна прихода хлынула на меня, накрыв с головой. Я рухнул на холодный пол, ослабевший, убитый и совершенно никчёмный. Сколько я так лежал — не знаю. Бессвязные галлюцинации мелькали в глазах. И вдруг, среди мельтешащей суеты красок и образов, я увидел Лизу. Её лицо, такое несовершенное, но такое милое и родное, и такое настоящее склонилось надо мной. Она уже не носила очки, сменила причёску и выглядела уверенней, строже.

— Ты пьян? — спросила она.

— Пьян.

— Что ты тут делаешь?

— Гулял.

— Надо же, — сказала задумчиво Лиза. — Столько лет прошло, а ты совсем не изменился.

 

***

 

Я сидел на скамейке в парке и, кажется, дремал. Я открывал глаза и видел солнце в зените. Сквозь сумятицу ветвей оно изливалось холодным призрачным светом. Чуть поодаль стояла нескладная старая яблоня, опадавшая последними, переболевшими жизнью плодами. Я закрыл глаза и вновь очутился в саду. Там была весна и солнце весело играло на глади небольшого пруда. Щебетали птицы. Было свежо и приятно.

— Привет, — прозвучал знакомый голос.

Я приоткрыл глаза и, щурясь, разглядывал лучезарную Лизу.

— Ты какой-то вялый сегодня, Даня. — (Даня! Даня! Вот как меня зовут! Всё это время!) — Ты опять курил эту дрянь?

И строго так стоит. Уперши руки в бока. Смотрит.

— Я же обещал тебе, Лиз.

— Хорошо, хорошо, я верю тебе. — и она суетливо оглянулась. — Нам нужно поговорить.

Я поднял с земли яблоко и подбросил в воздух, где оно на мгновение застыло, заслоняя собой солнце.

— Ну, что ещё выдумала?

Она откашлялась.

— Это очень важно.

— Так.

— Я хочу ребёнка, — потупила взгляд. — От тебя.

Я захохотал.

— Что за чепуха несуразная? Ты что, шутишь? Очнись, Лиза. — и помахал рукой у неё перед глазами. — Нам запрещено заводить детей. Перенаселение и всё такое прочее. Не слышала?

— Дурак, я серьёзно говорю. Есть… Есть одна лазейка. — и она ещё больше смутилась, съежилась вся, затихла.

— Что за лазейка? Украсть ребёнка? Я на это не подписываюсь.

— Ты дурак, знаешь? — глубокий вздох: — Есть такой закон: если какой-то человек жертвует своей жизнью, то он даёт право на рождение одного ребёнка женщине без правонарушений.

— Бред какой-то. И что же, ты хочешь сказать, что у тебя есть такой человек?

— Есть. — и она, гордо подняв голову, указала на себя.

Внутри у меня всё сжалось, хотелось не слышать, не знать, не видеть всего этого. Хотелось поскорей домой и курить. Неужели опять начиналась ломка?

— Ты шутишь, наверное?

— Послушай, Данила, ты ведь меня знаешь: я не отступлюсь. Все уже решено. Мне нужен ты. Твоё семя…

Я каркнул от смеха. Какая же это чепуха. А она говорила, говорила и говорила: семя, больница, оплодотворение, договор. А мне просто хотелось сбежать. Не слышать этого. Не знать. Домой поскорей, там ещё оставалась заначка.

— Неужели нельзя найти добродушных самоубийц, готовых пожертвовать собой ради подобного дела? Вечная жизнь — скучная штука. Серьёзно, Лиз, как будто нет других вариантов?

— Это всё очень дорого стоит. У меня нет таких денег… — и дальше, задумчиво: — Ты знаешь, они дадут мне год побыть с ребёнком, кормить его грудью, заботиться… Один год — это ведь много, так ведь?

— Много? Да ты совсем выжила из ума. Тебе что, совсем не страшно умирать?

— Очень страшно. Ты не представляешь. Я до сих пор не могу…. Но мне интересно, правда интересно, что там будет. Какой-то другой мир. Свет. Я верю…

— Ничего! — воскликнул я, всплеснув руками. — Ничего там нет! Учёные давно доказали, что... Чёрт возьми, да ты хоть слышишь себя? Что ты вообще несешь?

— Прости, Даня… — и мелкие слёзы потекли из её глаз.

Нужно было обнять, поцеловать, сказать что-то тёплое, утешить, но я лишь разозлился ещё больше. Вот как, значит, всё это время она просто использовала меня! Всё это время!

— Ну, что же. Раз ты этого так хочешь! Пожалуйста. Едем в больницу. Прямо сейчас.

Я подскочил, раздражённый, готовый на всё, и направился к машине. Лиза смотрела грустно и обречённо. Не такой ценой она хотела добиться своего.

 

***

 

Я лежал на кровати в своей квартире. Начиналась ломка. После всех этих волнений я чувствовал себя ужасно. Голова пухла и тяжелела, в ней кричали и ныли недовольные голоса. В беспорядке, в дурной свалке и борьбе вылетали отдельные фразы, будто грязная толпа обличителей собралась вокруг жертвы. Она плохая. Она предала нас. Никогда больше. Больше никогда. И кто-то хныкал рядом в углу: как же теперь жить? Как же теперь быть?

— Значит, кончено? Забыть! Вычеркнуть! Выбросить навсегда! — озлобленно кричал кто-то в голове.

Дико хотелось курить. Но я лежал недвижимо. Обещание ведь нужно держать… но к чему теперь обещания? Она предала тебя. Предала. Обдурила. Навешала лапши.

— Но почему, почему предала? — взывал голос разума.

— Она говорила, что любит и будет рядом всегда, но она использовала тебя, — и что-то гадкое, будто маленький чёртик из грязи вылепленный запищал и захныкал: — Меня должны любить! Я не позволю! Со мной нельзя так обращаться!

И вдруг стало стыдно. За все эти глупые и озлобленные мысли. И я, растерянный, разбитый, потянулся за заначкой. Вспыхнул огонёк зажигалки. Сладостно-медленно дым побежал в лёгкие. Я закашлялся и рухнул на диван, желая только одного — забыться.

Шло время. Голоса в голове затихли. На дворе вечерело, собаки лаяли и затыкались, сосед с низу назойливо работал дрелью — но казалось, что сверлят в мозгу. Небо хмурилось тучными облаками, тяжелело. Тамошнее солнце вскрылось над горизонтом, разбрызгиваясь кровавыми пятнами где ни попади, и запачкало стену на моей квартире. Солнца поменьше оживали устойчивой линией вдоль дороги опустелого дворика, а в домах зажигал вертикально огни усталый будничный люд. Хлынул ветер и рванул листья с огромного клёна. Окно безвольно распахнулось, приглашая на выход. Вороны каркали в небе, собирались в гущи, в чащи, и разбегались каплями ртути по тёмному выпуклому стеклу облаков, чтобы вновь собраться клокочущей стаей. И я изнемогал от невнятных чувств, и что-то алхимическое в душе шипело и пузырилось, меняло форму и цвет, и умирало, и воскресало вновь.

Я сам не заметил, как вновь начал думать о ней. Лиза собиралась. Лиза говорила. Лиза. Сегодня Лиза должна пойти в больницу на оплодотворение. И что же? Пускай идёт куда хочет. Да. В больницу. Должна подписать документы на эвтаназию. Должна. Лиза. Эвтаназия. Но и что с того? Мне безразлично. Солнце давно уже село. Темно. Время, сколько времени? Уже там, наверное. Подписаны ли документы? Или всё уже кончено? Она умрёт. Умрёт. Умрёт!

От невозможности, невыносимости этой мысли вдруг рвануло в груди и сердце бешено заколотилось. Я поднялся и сел, обхватив голову руками. Мелкая жалость дробинками вытекала из глаз. Мой собственный, недозрелый и хриплый голос прозвучал словом «Нет» в холодном воздухе засыпающего мира, и тут же затих, обрывая разом всё. Было темно, и я чувствовал, как в этой густой тишине прорастают сквозь боль, равнодушие и злобу ростки живого и нежного чувства. И понял, что обречён.

— Нет! — закричал вдруг решительный голос, и снова озяб, охрип, ослабел. И запричитал неуверенно: — Нет, пожалуйста, господи, не надо... Я не хочу, не могу, не умею… прошу тебя, умоляю, только не это, нет, нет, нет, я не могу любить! Не могу! Только не сейчас! Не сейчас!

Но всё было напрасно. Где-то там, на небе, ангелы вынесли вердикт. Скрепили печатью. Отдали на подпись Самому. Я думал о ней, я видел её, и я умирал от любви и нежности к ней. Но нужно было забыть, уйти, не знать ничего. И вновь вспыхнула зажигалка. И ширится туман в голове, распирая череп, и шумит, усыпляя, прибой. Ласково лепечут волны. Забыть. Всё забыть.

Я сидел, пошатываясь, и тупо смотрел в окно. Шумит прибой, волны накрывают небо, чёрная ветка шумит, ветер осыпает листья, осыпаются и умирают слова, ничего нет, пусто, пусто, и боль уходит, уходит земля из-под ног, уходят люди, за окном вечер, ветер, ветка, Вета, Лизавета. Лиза.

Она умрёт.

И вновь перехватило дыхание, заколотилось сердце. Умрёт.

Я бросился вон из квартиры. На лестничной клетке в чёрных провалах окон плясали насмешливо огоньки, а ступеньки бежали, бежали, и перепрыгивали одна через другую, и я бежал куда-то, спотыкался и падал, бежал, пока не вывалился грузным мешком на улицу. Было страшно от неясных и смутных предчувствий, и сердце, размягчённое и горячее мучительно билось в клетке грудной. Предательски подкашивались ноги.

Я влез в машину, включил навигатор и нажал на газ. Кое-как выехал на трассу, и только через пять минут понял, что еду по встречной.

— Соберись, мать твою, соберись.

Лучи фонарей разрезали черноту дороги: туман, столбы, линии. Мысли прыгали и сказали перед глазами, визуализировались и таяли в ночной тьме.

Я спасу её. Я скажу ей. Да, я жалкий и никчёмный. Да, я снова курил сегодня, Лиза, прости, но это не важно, уже не важно теперь… Ведь я люблю тебя. И значит, не нужно больше умирать.

И тут же понял, что ничего не выйдет. Лиза упрямая, она никогда не откажется от ребёнка. И не убедить, как ни проси. Значит, всё кончено? Шальная мысль метнулась в голове. И я нервно засмеялся.

— Им нужна жертва? Этим ублюдкам нужна жертва? Они её получат.

Руки с силой крутанули руль вправо. Машина слетела с дороги, тяжко подпрыгнула и помчалась по кочкам какого-то поля в какую-то неведомую мглу. Дрожал и корчился кривой горизонт, а я хохотал, безумно, безудержно и счастливо.

— Я умру, Лиза. Я умру вместо тебя!

Ветки выскочили навстречу и с треском хлестнули в переднее стекло. Вокруг толстыми стволами замелькали деревья. Я открыл рот и беззвучно закричал в ожидании удара. Мгновение — и меня со страшной силой рвануло вперёд.

 

***

 

Я вскочил весь в поту, страшно взволнованный, с безумной улыбкой на губах. Оглянулся — и узнал знакомую палату, где провёл много печальных и скучных дней. Бремя прошлого отныне тяжким грузом лежало на моём сознании, и все печали, горечи, обиды вернулись, как старые знакомые. Загремела, заработала в мозгу фабрика внутреннего ада. И вновь нестерпимо захотелось курить, забыть всё, уничтожить себя в этом сладостно-приторном мареве.

Врач сидел напротив и грустно смотрел на меня.

— Дело сделано, — сказал он. — Мы узнали всё необходимое. Ваша мать живёт в Германии. Мы скоро свяжемся с ней. Всё будет хорошо, Данила. Всё будет хорошо.

— А как же Лиза?

— Лиза? — врач на мгновение задумался. — Лиза. Так. Вы знаете, Лиза… Да. Как и положено, она прошла через процедуру эвтаназии три месяца назад. Вот так. Безболезненно. Лучшие экзекуторы страны... Прошу вас, не волнуйтесь. Ваш общий ребёнок отправлен в приют…

Я слушал его, но не слышал. Лиза, ребёнок, эвтаназия. Это просто смешно. Что он такое говорит?

— Два года вы пролежали в больнице. Поймите. Мы спасли вас буквально с того света.

— Спасли? — прохрипел я. — Зачем спасли?

Врач молчал. А моё лицо зажило своей жизнью, оно скривилось, сморщилось, будто сжатый и кислый лимон, и всё наполнилось влагой. Она мертва, мертва — шумело в мозгу — до острой боли в области сердце, до скрежета зубов. Мертва.

— Мне очень жаль. — сказал врач, и вновь замолк.

И я вдруг заплакал как ребёнок. Сначала тихо, пости беззвучно, потом всё громче, громче, пока не завыл, не забился в истерике.

— Ну, тише, мой мальчик, тише…

— Почему-у-у-у-у-у? Почему-у-у-у? — и долгое, протяжное «у» гудело в подушку, пока не обратилось в надтреснутый затихающий хрип.

Я плакал так долго в этой мокрой мягкой темноте, что и вовсе позабыл, кто я и зачем плачу, отчего так больно и тяжко на сердце, и казалось, я просто мальчик, обиженный кем-то, и все эти глупости исчезнут по утру, как нелепый и причудливый сон.

И вновь послышался знакомый звон и заколол в голове иглами боли. И вот всё громче, всё навязчивей и настырней — он уже гремел со всех сторон, разрывая мозг на куски.

— Прекратите, прекратите этот звон!

Я подскочил. Было темно и страшно. Комната изменилась: больничная койка обратилась в грязную кровать, телевизор с треснутым экраном стоял в углу, а на полу валялись поломанные, брошенные кем-то игрушки. Картинка с библейским сюжетом висела на стене — там мёртвые вставали из могил. Это была моя комната. Это была не моя комната.

Скрипнула и отворилась дверь, в болезненных волнах искусственного света застыл, будто отпечаток смерти, силуэт инвалида с костылями. Я тихо запищал и дёрнулся бежать — но не было ног, куда-то подевались ноги. Калека пошёл на меня, он рос в сумрачной духоте помещения, будто символ тщеты и бренности, словно напоминание о чём-то, словно укор, он двигался, мучительно пританцовывая, весь трясясь, разрывая пространство резкими движениями, яростными жестами боли.

— Ау-у-у-у. Сына. Ау, — застонал он и протянул ко мне жилистую и сухую руку.

И я, наконец, узнал его. Отец. Это был мой отец. Как долго он умирал в больнице, медленно сходя с ума, как мучительна неприятна была его смерть. И вот он — воскресший труп предстал предо мной. Я понял: мир кончился, они все мертвы, все до единого, а значит, и мне умирать. Но я был готов.

Жилистая рука легка мне на плечо. От страха я зажмурился, и всё затихло.

— Сынок, — сказал отец. — Не бойся. Тебе приснился дурной сон. Но пора вставать.

Я посмотрел на него в удивлении.

— Она ждёт тебя. Ты должен поторопиться. Встань и иди.

— Кто ждёт? — сказал я. — Куда идти?

— Открой глаза. Проснись! — голос отца прозвучал так властно и грозно, что я повиновался. Глаза мои распахнулись на мгновение, и я увидел дремучий лес: толстые ели сгрудились вокруг, будто толпа бандитов, их грозные и искривлённые лики озарялись всполохами незримого пожара. Дым стоял вокруг и пахло паленой кожей. Но как же лениво было вставать, как хотелось ещё чуть-чуть поваляться в постели, досмотреть этот сон про сон, в котором я любил, и хотел жениться, как сладко засыпать (умирать) в этом дурном тумане, и я прошу, отец, дай мне ещё одну минутку, одну малюсенькую секунду…

И вдруг где-то совсем рядом раздался женский крик, полный боли и слёз. Лиза?

Резко дёрнувшись, я распахнул глаза и осознал себя в кабине своего автомобиля. Было тяжело дышать, в горле першило и мучил раздирающий кашель. Резкая боль резала по животу и ногам. Сиденье было липким от крови. Я попытался приподняться, но что-то держало, душило меня, обхватив за грудь.

— Отпустите! — закричал я в испуге, дергаясь и махая руками, но быстро понял, что всё ещё пристёгнут. Я расстегнул ремень и рванулся вперёд, перевалившись туловищем через вывороченное лобовое стекло. Попытался оттолкнуться ногами, но они не повиновались. Было что-то не так с ногами. Выпростав руку, я ухватился за толстую ветку и потянулся что было силы, выволакивая искалеченное тело из кабины.

На земле было сыро и грязно. Перевернувшись на спину, я увидел, будто со дна колодца, яркие осенние звёзды. Кругом плясали в ритуальном танце чёрные ветки. В отблесках пожара, стояли, топорща иглы, вооружённые до зубов еловые великаны. Я с трудом поднялся на четвереньки и пополз куда-то, ожидая погони. Сухая листва облепила кровавые руки и живот, и я сам весь походил на старого лешего в этом ветхом и ломком наряде. Но был доволен и тем, в надежде, что не узнают, что примут за своего. Я полз, и полз, пока не смолк шум пожара, пока не окутала меня холодная, пробирающая до костей мгла. Нужно было кричать и звать на помощь, но было страшно отчего-то, что услышат, догонят, затопчут корнями, и затянут под землю — кормить изголодавшихся червей. И я залёг, весь дрожа от холода и страха — куда идти?

Вдалеке вновь прозвучал мучительный крик. Я знал, что кричала она, и не выдержал, прокричал в ответ:

— Лиза! Лиза! Я здесь!

Лиза кричала всё громче, и мерещились чьи-то голоса в чаще: гулкие и призрачные, они бурчали на неведомом языке, и казалось, решали какое-то дело.

— Пожалуйста, нет… — забормотал я. — Не троньте её, суки, я сказал… уберите руки… Эй! Хватит! Прекратите! Хватит, не надо... Пожалуйста, отпустите её… Вам нужна жертва? Возьмите меня… Я готов, готов!

И я заплакал, обессиленный, беспомощный, жалкий. Вдруг то-то промелькнуло совсем рядом и тронуло меня мягкой лапой по щеке. Котёнок, белый и игривый, промчался мимо и устремился в чащу. Я, собирая последние силы, пополз за ним. Крик не прекращался, но вспыхивал в тишине, отдаваясь во мне болью и жалостью, заставляя всё усердней работать локтями и тащить липкое, грязное тело по влажной земле. Дальше, дальше, туда, вслед за убегающим котёнком.

Крик становился всё отчетливей. Голоса звучали теперь выпукло и явно, я мог различить отдельные слова.

— Дышите спокойно, — сказал мужской голос. — Не волнуйтесь.

Котёнок остановился и будто бы завис в дали среди деревьев ярким, мерцающим пятном. Но, чем ближе я приближался, тем яснее понимал, что котёнок разросся до размеров гигантского светового шара. И вдруг этот шар поплыл на меня. Стало так светло, что я зажмурился. Меня рвануло, выбросило куда-да в воздух и перевернуло головой вниз.

— Здоров, — прогремело в вышине. — Хорош пацан!

Я приоткрыл глаза и осознал себя маленьким существом в руках гиганта. И ужас комнаты, уродство её идеальных линий, шум какого-то неведомого прибора — всё это хлынуло разом дурной и болезненной волной. Белый человек держал меня в пространстве на неописуемо страшной высоте, и казалось, сейчас уронит — и вдребезги. Свет до боли резал глаза, неприветливо и чужеродно торчали предметы, всё казалось до боли чувствительным и живым.

Были тут и другие белые — сгрудились, нависли недобро тяжестью тел. И мне стало так страшно, так невыносимо страшно от этой новой, незнакомой жизни, что я закричал и заплакал, и долго, долго бился в истерике, пока не отдали меня на руки маме, и не убаюкали в тепле нежных и ласковых рук.