За стеной стального дождя

Кроули одолел ступор. В бакалее было многолюдно, и его внезапное оцепенение оказалось особо некстати. Он буквально не мог вымолвить и слова, глядя на нескромно длинную строку из цифр на электронном чеке. Пластиковой наличности у Кроули не хватало. Необходимо было от чего-то отказаться, но от чего? Вроде всё правильно пересчитал, ан нет: цифры не сходились.

Очередь разрасталась. Волной пробегал по ней недовольный ропот: от конца к близстоящим и обратно. Кроули не узнавали, иначе всё могло обернуться непредсказуемо и некрасиво. Решить этот чёртов вопрос с деньгами нужно было ещё до того, как его узнают.

— Что из этого тут самое дорогое? — негромко поинтересовался Кроули у кассирши, отчего та непонимающе сдвинула брови и приклонила к нему ухо. Он повторил.

Кассирша, не желая перекрикивать нарастающий ропот, молча указала на упаковку окорочков. Вот с этим-то Кроули совсем не хотел расставаться — постная диета до добра не доведёт. Ай, ладно, в другом месте купит, может и подешевле.

Сделав дубликат чека и засунув поглубже в пакет — не потерять, Кроули наперевес с громоздкими покупками поплёлся к выходу. А пересчитать сдачу-таки забыл. Вот что поделать с его невнимательностью, рассеянностью? Как за всю жизнь в открытый люк ещё не угодил, непонятно.

Путь предстоял неблизкий. Наверное, стоило закупиться где-нибудь возле крохотной квартирки, которую снимал, но больно боялся за сохранность первого за долгое время приличного гонорара. Да и карман чесался и вторил урчанию пустого желудка. Хранить большие суммы при себе нынче опасно. Даже если на тебе нет ни одной более-менее приличной одёжки.

Насквозь промокшие туфли хлюпали по мазутным лужам. Промозглый ветер продувал хиленькое пальтишко и норовился с любопытством заглянуть в каждую дырку: облизать и без того истощённое тело. Пыль на сухих участках асфальта, подхваченная всё тем же ветром, взвивалась вверх, безумно металась вдоль пустынных улиц и оседала на окнах, тонула в лужах, просачивалась в лёгкие прохожих. Потому-то в воздухе и слышался лишь стойкий запах грязи и совсем немного — выхлопных газов. Кроме производственной пыли тут ничего не росло.

Кроули, как и любой житель города, не знал, какое было время года — они давно слились в одно. В свинцовое тяжёлое небо, в мерзкий вечно моросящий кислотный дождь. "Всё для производственных успехов, — трещали транспаранты, — и рук не жаль на ударный труд!" Ага, ЩАС! Грош цена этому труду, если не может обеспечить даже чистого неба над головой.

Кроули споткнулся об бесхозную псину, перебегавшую ему дорогу. Тощая, одни рёбра зияли на скошенной лишаем коже. Скорее всего, она сама прыгнула ему под ноги. Сука и, похоже, кормящая. Кроули осмотрелся. Кроме редких прохожих с такими же пакетами, никого. Даже алкаши да попрошайки куда-то испарились. Порывшись среди продуктов, он выудил небольшую банку синтетической говядины. Дрянь конечно, но ничего другого более напоминающего мясо у него не было. Псина нетерпеливо набросилась на подачку, глухо рыча. Мда, благодарности не дождёшься даже от бродячих собак.

Удивительно, как ещё животные совсем не исчезли с этих богом забытых бетонных улиц. Разве их не отловили? Голод стирает границы между домашними и дикими зверьми и оставляет лишь зверей. Человек не исключение. Кроули не раз натыкался на заголовки электронных газет (фактически, зашифрованный текстовый файл открытой гос. сети из трёх с хвостиком хостингов) на сообщения о каннибализме. И в последнее время всё чаще. С самой первой колонки он глубоко задумался о процессах, что протекали сегодня, в его настоящем. Что сподвигло голод так разрастись по стране? Войны не было. Напротив, пропагандисты верещали с трибун про рост. Но рост чего, когда как полстраны голодает? Не будь тех колонок, может он и не выполз бы из крохотных рамок своей профессии историка-методиста в затрёпанных стенах никому ненужного института?

Официально интернет под запретом. Но это не мешает каждому нарику торговать всем, что имеет, по сети на "чёрном" рынке. "Белый" же ограничивался безобидными соц сеточками с бесхребетными мемами — народу хватает. Литературу прошлого в официальных данных не найти (и при его-то профессии). Как оказалось, уничтожить историю в современности можно проще, нежели сжигать книги (книги?): превратить поисковик — путеводную звезду в лабиринте ресурсов — в минотавра. На ключевые слова либо фразы навесить красную тряпку быку, и всё: пользователь дальше не полезет. Если не хватит ограничений, так хватит повестки от властей. Но средства обхода минотавра оказались столь просты, примитивны, что ими не брезговали даже наркоманы из подворотни.

Как-то раз Кроули просто-напросто задался вопросом: а было ли так всегда? И понеслось! Через доступные архивы он вернулся к рубежу, к началу двадцать первого века.

Казалось бы: слово — не сотрясание ли воздуха? Могут ли столь крошечные колебания низвергнуть столетний период? "Человечество прошло через многое — через войну и геноцид, через полное истребление, немыслимое в наше время!" — цитировали речь Властителя экраны на муниципальных многоэтажках. Если голосу, — по сути колебаниям, — усилить вес мегафонами, проект-экранами, песнями, статьями, законопроектами десятикратно, пласт действительно способен обрушить прошлый век. Век несогласных и... Других. Но, что странно, древние библиотеки не сокрыли. То ли поленились, то ли оставили кому-то из своих. Чем Кроули, как методист, смог воспользоваться.

Писк устаревшей технологии — реакция на чип историка, и своды книжных стеллажей предстали перед ним. Так странно шуршали страницы. Из чего они? Материал же давно утерян — ушёл на производство чего-то другого. Буквы перетекали в слова, слова в предложения, предложения в идеи. Электронный циферблат будто обратился вспять: середина двадцать первого века, его начало, конец двадцатого, его начало, девятнадцатый, и наскоком к прошлому. Всё, что ранее Кроули знал, чему учился, всё тонуло в кислоте государственной лжи. Джорджи-Смидт-Кинг-Селинджер-Солженицын-Хэмингуэй-Оруэлл-Достоевский-Лондон-Толстой-Диккенс-Шекспир-Аристотель-Платон. Пласт истории, культуры, идеалы и ценности — всё шло к чёрту ради прихоти, интересов вышестоящих. От производственника, который плевал на заветы Генри Форда и забивал карманы дешёвым трудом необразованных людей, до Главенствующего, чей незыблемый оплот власти ни за что не покачнётся — некому возразить. Им и неба не жаль за сладкий перекус к ланчу. Что уж про граждан говорить? Но то были лишь догадки, в основу которых легли работы и летописи Древних.

В Кроули с самого первого дня, как перед ним распахнулись двери библиотеки, что-то перевернулось. Две недели к ряду он там и ночевал: спал, не замечая времени суток; перекусывал непортящейся синтетикой из запыленных автоматов, но не смел покинуть священных сводов. Как губка он всё впитывал и впитывал, пока та не начала выливаться через край. Даже андроиду порой нужен отдых, не то что молодому методисту.

Всего раз он покинул стены библиотеки, но и этого было достаточно. По какой-то причине ему навсегда закрыли вход. Кроули пробовал возмущаться, но упёрся в начальство — получил выговор от дряхлого здешнего ректора. Дескать, прилетела повесточка от вышестоящих. Им даже серьёзно не заинтересовались. Мелковат.

Запереть в условных границах горячее сердце — значит больше его раззадорить. Но куда податься Брэду Кроули? В скромном кругу близких и друзей он начинал понемногу высказываться, но больше слушать:

— Прикинь, Брэд, у нас на производстве одного беднягу зажевало станком. Уже десятый случай за неделю. Хороший был парень, жаль, даже имени нельзя называть. Попадает под статью о неразглашении коммерческой тайны. Иногда у меня возникает чувство, что мы все — лишь собственность завода, которой он распоряжается как хочет. И всё, что нам позволяет — не даёт сдохнуть от голода. Надеюсь, ты не будешь особо болтать. Не хочу загреметь по статье о сомнении в действующей системе.

— Брэд, голубушка, — говорила его матушка, — ничего, если я тебя накормлю четвертью обычного обеда? Налоги на частный бизнес опять возросли. А как понимаешь, моя крохотная рассада и есть частный бизнес. Большую долю я должна отдавать государству. Ах, знаешь, я порой задумываюсь, вот кому нужна моя гибридная картошка? Ведь даже гнилую забирают, хотя и забирать-то нечего. Почти ничего не растёт.

— Знаешь, Брэд, а я хорошо устроился. Но, признаюсь по секрету, мне это не очень-то нравится. Да, я не корячусь вусмерть на производстве, верчусь среди продуктового распределительного центра, сыт сам, и твоей сестре, — моей жене, — паёк всегда смогу обеспечить, но от того как-то не легче. Видишь ли, цены завышены. На всё и очень-очень сильно. От искусственного заменителя редьки до металлической балки. Но и с этого всем должно хватать — всё искусственное, себестоимость мизерная. При том, огромные партии на распределителе зарезервированы. За кем, не скажу — лишусь работы. Думаю, ты и сам всё понимаешь. Вам, Брэд, вам всем достаются сущие крохи, которые вы и покупаете задорого. Платите, выворачиваете карманы, а что деньги, что еда идут целиком и полностью одним и тем же людям. Знаешь, чего я боюсь? Что им опять чего-то не хватит. Вытянут последнюю крошку изо рта. Только никому, слышишь, никому... Брэд, в последнее время меня мучает кошмар. Будто огромный распухший монстр пожирает сперва Дину, потом по кусочкам и меня. Но это ведь нормально, правда?

— А не думал ли ты, что так было не всегда? — иногда ронял Кроули, на что цвет лица собеседника менялся с серого на белый. Каждый был так напуган, что не находил слов возразить. Всего-то простая мысль, а ощущалась насколько недоступной и... карающей, что ли.

Сложно сказать, почему Кроули не поддавался общему настроению. Возможно, и правда чувствовал себя мелковатым. Но решительно вознамерился разобраться, в чём природа такого настроения, заставляющее сердца других в страхе сжиматься при, казалось бы, простых вопросах.

Аресты? Бывали, о них трубили СМИ, только не были повсеместны. Война? Уже лет сто никто ни с кем не воевал. По крайней мере их страна. Диктат? Скорей навязчивая пропаганда. Почему работяги мирились с тем, что за копейки их эксплуатируют до смерти? Почему не протестовали? Но... чего тем бы добились? Лишились работы — последнего источника средств для существования? Не жизни, а существования. Вот и выходило, что всё их существо сводилось к поддержке крохотного тлеющего огонька, который хоть на чуть-чуть, но лучше голодной пустыни. Ведь с голодом не совладать. Никак... Так может это как-то связано?

А как же так вышло? Чтобы целая страна добровольно лишилась хлеба насущного? Но и не в один присест, верно? Предыдущие, призрачные знания историка неспешно выстраивались в единую картину. За сто лет один за другим вводились ограничения — сперва мелочные, вроде отмены незыблемости тайны личной жизни (кому до них есть дело, тем более в мирное время?), затем более радикальные. По первой ограничения сопровождались послаблениями, но за десятилетия они умудрялись укрепляться не столько в законах, сколько в умах. Информация притеснялась. Переставали со временем интересоваться, зачем. Путались в бюрократических дебрях. Истина стиралась, как краска на асфальте под подошвами тысяч ног. Корпоративная этика превозмогла личное пространство, что, оказалось, очень удобно. Держать в узде дешевеющий рабочий труд элементарно выгодно. Предприятия захватывались концернами, и альтернативы не осталось. На сладкий пирог подтянулась государственная машина, и в итоге всё досталось небольшому кругу загребущих рук. Кроули не смог выделить какие-то конкретные даты, лишь тенденции. И в длительном временном промежутке они действительно не казались удручающими. Как потолок медленно, но неумолимо тащится вниз под невидимым прессом. Сперва его не замечаешь, а затем принимаешь: он тебе не мешает. Ходить приходится полусогнутым, но через годы с этим можно смириться, не то что через десятилетия. Когда третье поколение ползает в почти сомкнувшемся пространстве, никогда не вспомнит, что раньше люди ходили свободно, гордо выпрямившись во весь рост. Если, конечно, не напоминать.

К таким выводам пришли размышления и наблюдения методиста, вот только ни с кем поделиться ими он не мог. Да и нужны ли они были миру? Вряд ли. Кроули на какое-то время заперся в крохотной родительской коморке и много думал. С института не гнали — там не знали, что делать с собственным учреждением, а с его работниками и подавно. Даже получку не отняли, но, по сути, была она или нет, ситуацию кардинально не меняло. Спасали лишь пайки свояка, чтобы не пуститься в тяжкие — не перенять на своём примере сводки новостей про каннибалов.

Бледный день нехотя пробивался через запотевшие окна. Дома было холодно, но все привыкли — снаружи не в пример холоднее. Живое дыхание конденсатным туманом оседало на стёклах — во множащихся заброшках такого не встретишь. Кроули кончикам пальца выписывал на окнах кривые рисунки цветов и деревьев, солнца, рек и озёр, оживляя в памяти картины из старых книг. Которые он никогда не увидит. Думал: а есть ли смысл всего? Сейчас ему же не за что бороться: ни за запах дождя, ни за лучистый день, ни за прекрасный цветущий сквер, прогулки по которому в нём что-то бы оживляли, ни за рассвет, перламутровым отблеском растянувшимся по рябистой глади озёрной воды к горизонту, ни за вишнёвый сад, где в манящей прохладе можно было бы играть в салки с солнечными зайчиками. Будто битва за всё прекрасное уже проиграна, а опустить руки — так естественно. Страшна ли смерть, если понимаешь, что не жил?

За месяц Кроули сильно похудел. В горло просто ничего не лезло — не пускал ком скорби по навсегда утерянному. Пускай, что и лично того не застал. Он влачил жалкое существование в жалком мире, и понимание этого его добивало. Но даже скорби есть предел.

Часть скоплений из получки Кроули спустил на гаджет (купил с рук на блошином рынке). Уж больно мучился вопросом, неужели все так живут — ничего вокруг не видят, не понимают? Интернет же бурлил и пенился в своём котле! Споры, ссоры, прописные истины, сказанные пафосным языком, плоский юмор, тонкий юмор, пошлый юмор. Казалось, что падение реального мира компенсировалось целиком и полностью в виртуальном. Диковинные выдумки, безумные сны, истории и сказки, трюки — чем угодно пестрили посты сети. Так приятно было в этот мир окунуться! Так приятно было в нём остаться!

И моросящий дождь, и свинцовое небо отошли на второй план. Кроули легко поддался социальным трендам. Просто-напросто с головой утонул в массе эмоций, что ежечасно подавлял в себе. Эйфория не могла длиться вечно, но за ней крылось очередное открытие: слова Древних не забыты. Вот только столь отрывисто они оседали на постах и мемах, что подавно утеряли всю глубину. Вырезки из контекста лишь отчасти отражали мысль, зато как их подхватывали! Вокруг всего одного выражения собирался круг почитателей. Занятно, жаль только, что автора забыли. Зато выстраивали на их основе новую, собственную философию. Обрывки теорий в смысловом подтексте нет-нет, да приближались к оригиналу. Но остальном же представляли собой соревнование фантазий на тему: "что он имел в виду".

Вот зачем пыталась ограничить сеть чиновничья сволочь? Отдушина же народу — защита ваших же прогнивших задниц! Через смех выплёскивалась злость, а этого уж там хватало...

Немного освоившись, Кроули напал на след: литература прошлого не утеряна! Всего-то завешана шлагбаумом с табличной "нельзя", и всё! Обходи, переползай, перепрыгивай — не хочу! В чём-то определённо есть плюс, что большинство законов пишется не особо дальновидными.

Неудивительно и то, что нашлись и поклонники древней письменности. Небольшой замкнутый кружок, крайне скептичный к новым последователям. Везде и всюду они видели (или хотели видеть) правительственных шпионов, но по большей части под их высокопарными рассуждениями пряталась трусость. Ведь они так и не смогли ответить, отчего отказывались выползать из подполья. Потому-то Кроули в том кружке не прижился, зато получил несравнимо более важное, нежели единомышленников — целую электронную библиотеку.

Со временем Кроули стал несмело вклиниваться в социальную жизнь. Баловался короткими постами, размышлениями, шутками, которые не удавались. Предложения строились криво, мысль выразить получалось с горем пополам. Даже пробовал обольщать девушек, но тщетно. Комплименты в духе: "у тебя причёска как у Есенина", успеха не возымели. Наверняка всему виной культурная пропасть, — думал он, и вскоре приставать к девушкам перестал.

Но то была отдушина, хоть и скверная, но отдушина. За возможность выразиться Кроули не променял бы и на всё золото мира, будь у него, конечно, такие богатства. Постепенно, начинали тянуться к нему и другие: в кривых постах что-то разглядели; им заинтересовались.

"Ничто так не разрушает жизнь человека, как продолжительное бездействие"

Это ты сам сочинил?

Нет, это Аристотель.

Кто-кто?

Античный философ.

Чё-то больно заумно говоришь, можешь по-простому?

Древний мыслитель.

Типа такой же древний, как инет?

Гораздо старше.

Нифига, чё-то ещё было до инета? А как тогда общались, там инфу сохраняли?

Общались ртом. Инфу "фиксировали" в книгах. Она должна была дойти и до нас, но не сложилось.

Фига ты умный, а можешь ещё чё-нить бахнуть?

Коули льстило внимание, но кроме того он распространял запрещённое искусство. Хотя бы тем, кому интересно.

Аудитория разрасталась в арифметической прогрессии. Как грибы после дождя, которых никто никогда не видел. Локомотивом Кроули шёл только дальше: старался популяризовать древние писания, множил ссылки, привлекал внимание к ним.

Со временем даже девушки стали к нему обращаться. Первыми.

Но вот прошла волна арестов за "антигосударственную агитацию" и "неправильные мысли". Кроули воспринял это как личное. Никто не разбирался, кого цитировали арестованные — работали по принципу случайных чисел. Кто попался, теми и занимались. Брали без суда — тот орган исчез как архаизм.

Топорные методы подействовали. Последователи притихли. Никто не хотел терять последнего: последней кромки свободы, даже жизни: в тюрьмах за ненадобностью выпускать вообще не кормили. Однако поддерживать Кроули продолжали, только молча.

Круг единомышленников идей Брэда Кроули незримо только рос. Такой масштаб не мог не сказаться. Впервые Кроули всерьёз заинтересовались, но сажать не торопились. Пошли на более мерзкий ход: отыгрались на близких. Свояк потерял работу, матушка — скудный удел, друзей посадили как сторонников диссидента. От Кроули ждали, что он сменит сторону. Но он только озлобился.

Его высказывания стали более ядовитыми, более провокационными. "Чего стоит свобода, — вещал он, — по-моему, не меньше, чем вся наша жизнь! Кто заплатит за угробленных нас? Кто угробил нас? Кто загнал нас в омут, лишив ясного неба над головой? Главенствующие полубоги являют собой всего лишь разжиревших демонов, коим даже в аду места не нашлось. Но они продолжают паразитировать на нашей свободе, на наших близких, на нашей жизни — от своей природы им не уйти, не скрыться. Они держат нас в заложников у голода, самостоятельно пожирая и отравляя всё, к чему прикоснутся. Пускай каждый спросит себя: желает ли он быть прислужником жалкой адской твари, или готов отдать голову и желудок ради светлого будущего, светлого неба? Для нас и для наших детей?!"

Кроули понимал, с какими ставками играл, и старался уберечь последних близких, кто был знаком и дорог, потому скрывался. Под чужим именем он снял крохотную комнатушку у того, кто вопросов не задавал. По соседству с проститутками, пьяницами и теми, чья судьба была уже решена (не в пользу жизни), Кроули пытался изменить мир.

Те немногие средства, которыми он располагал, ушли на аренду. Отвары из синтетического плюща, припасённого матушкой на чёрный день, спасали, чтобы не издохнуть с голодухи. Одно время за ним устроили охоту и тиражировали его фото (старое, где Кроули сам на себя не похож). На улицу протестному деятелю и носа нельзя было показывать. И, странное дело, диссидент же должен притихнуть. Должен бояться за собственную жизнь. Но Кроули не чурался и голову положить на гильотину — настолько горел желанием изменить всё.

Чем резче высказывание, тем выше интерес. Казалось, даже самый дальний уголок интернета знал и поддерживал Кроули. Его имя превратилось в тренд, его не боялись цитировать. Слишком массовым стало направление, а всех не посадишь.

Тогда верхушки решились на самый чудовищный шаг: закрыли матушку Кроули в одиночном карцере. Верная мучительная голодная смерть. Власти объявили о том всенародно, будто совершили подвиг. Кроули это сломало. С месяц он не делал высказываний, не появлялся в сети. Дожёвывал остатки сладкого плюща, роняя в миску горькие слёзы. Это он виноват? Он.

Что дальше, — думал он, — что я могу сделать один-одинёшенек против гос. машины? Зачем я отравил жизни родным, обрёк их на гибель? Я не справлюсь. Я больше не могу.

Смерть? Кроули для себя уяснил, что определённо да. Ну не может он жить с такой ношей. От голода? Да хоть бы и такая, всё равно больше не было сил ни на что; она сама придёт.

Однажды Кроули приснился сон. В нём тысячи людей скандировали его имя, пока ему читали смертный приговор. Он, связанный и униженный, тем не менее гордился собой. Понимал, что его имя уже никогда не умрёт. Что все, кто стал жертвой охоты на ведьм — охоты за ним, тоже никогда не умрут. Останутся в песнях, сказаниях тех, кто был благодарен. За жертву. За беззаветную преданность свободе их собственной и их детей. И где-то там, в сонной дымке, Кроули понял, что уже не имел никакого права умирать в одиночестве. За ним шли. В него верили. За него погибали в темницах.

Кроули вернулся в интернет. Его обыскались. Волна негодований на власть обрела доселе невиданные обороты. Страна превратилась в пороховую бочку, которая так и ждала искры. Возникли сетевые самиздаты, проводились народные протесты, сформировались противоборствующие системе прочные взгляды, но все они не находили выхода... без Кроули.

Истощённый, на грани голодной смерти, готовый опустить руки, лидер мнений вернулся. Нашлись нелегальные способы финансово поддержать в нём жизнь, которыми Коули мог воспользоваться. Он, отнюдь, не стал той искрой, что ожидало общество, напротив, не хотел новых жертв. Лидер говорил, как кровавые революции в истории оборачивались ужасными последствиями, и тем самым вроде бы успокоил последователей. Вещал из крохотной коморки, той же самой, по соседству с проститутками, неисправимыми наркоманами и теми, кто ежемесячно сводил счёты с жизнью. Незамеченный, и в то же время слышимый всеми.

Ситуация выровнялась, но инерция осталась. Какие-то интернет-издания и общества получили всенародную поддержу и могли существовать без оглядки на арест. Только голод никуда не исчез. Свинцовое небо тоже, но тенденции вызывали оптимизм. На Кроули обрушились предложения опубликоваться, уже за гонорар. Бывший историк прислушивался, задумывался, перебрал тысячу вариантов, чтобы сказать себе: а почему бы и нет?

***

Может быть, эта голодная сука сейчас перед ним — первый звоночек перемен? — думал Кроули, скармливая банку синтетической говядины шавке. Ведь он доселе никогда не натыкался на бесхозных животных. Ничего, дорогая, — говорил он псине, — скоро всё изменится.

Тяжёлые пакеты давили на измождённые голодом руки. Они явно не привыкли к такой тяжести. Зато что-то глубоко, там, в сердце заставляло Кроули улыбнуться дню: обыкновенно серому и промозглому, но в его воображении казавшемуся солнечным.

Путь с ношей выдался изматывающим. Только Кроули почти этого не заметил — в своих руках он держал отголоски светлого сытого будущего. Но вот про пачку окорочков на сегодня ему стоит забыть — не осилит ещё более продолжительной прогулки.

Возле дома Кроули окликнули. "Извините, не вы ли тот самый Брэд Кроули, о котором так говорят?" — наивно улыбался счастливому обладателю продуктовой корзины мальчишка лет пятнадцати. "Слушайте, от вас мы все без ума, не поделитесь ли парой интересных мыслей с моими друзьями? Они тут, недалеко, за углом. Иначе мне никто не поверит, что я вас встретил!"

Добродушная улыбка мальчугана растопила сердце Кроули, и он решил: обязательно поделится! Не всё ж статейками с народом общаться, вот будет его крохотное, но живое выступление. Прямо с пакетами (никуда ж не отставить) он последовал за мальчишкой, не подозревая ничего…

В затемнённой вонючей арке откуда-то из тени материализовались трое. Силовиков нынче отличить от кого-то другого по здоровой, сытой округлости лица и крупному, полноватому телосложению крайне легко. От мальчишки и след простыл. Позади показался четвёртый с ножом. Кроули заледенел. Неизвестный вспорол ручки пакетов, и содержимое рассыпалось по грязному асфальту. Все четверо молчали.

— Брендон Кроули, вам зачитать весь список уголовных статей, которые вы посмели нарушить? Или покончим с формальностями, и вы пройдёте с нами добровольно?

— Зачитайте, — несмело прошептал Кроули.

Из внутреннего кармана куртки один из четверых извлёк толстенную подшитую папку (бумага? бумага!) и с размахом долбанул по лицу Кроули. Удар сбил его с ног, и затем посыпались остальные. Били уплотнёнными носками тяжёлых сапог, здоровенные кулачища целились во впалое лицо, трещали рёбра.

— Будешь знать, как оказывать сопротивление при аресте, — ревел один из них, но Кроули того уже не слышал.

В полубессознательном состоянии Кроули куда-то тащили, куда-то посадили, куда-то повезли.

***

— Любишь читать? На, прочти, — тюремщик бросил на холодный каменный пол папку с личным делом Кроули. Арестант сперва не реагировал — жался в дальнем углу, пытаясь хоть немного согреться. Старую одежду отобрали, новую не предложили.

Чувствуя зудящую боль в каждой косточке, Кроули-таки потянулся к папке. Грызло любопытство, да и отвлечься хоть на что-то было необходимо. Кроме стандартного набора обвинений, вроде подготовки государственного переворота, разжигания ненависти и прочего, он зацепился за последнюю статью: пособничество терроризму. Давно, очень давно ничего подобного не всплывало. Да даже вспомнить, что означал сам термин "террор", затруднительно. Пришлось поднапрячься. Долго думать не понадобилось — по тексту дела Кроули обвиняли за связь с организацией, что спланировала взрыв жилого дома. Доказательством служил гонорар, которым Кроули расплачивался в бакалее. Чертовщина какая-то — ни о каком взрыве он, пока был на свободе, не слышал. А ведь жил в центре информационного поля. В деле взрыв датирован следующим днём после ареста. Подшили? Скорее всего. Смущала лишь кровь, пропитавшая все страницы дела, включая статью о пособничестве...

Кроули понимал, что его ждёт только смерть. Покинутый, раздетый, голодный, одинокий он, возможно, сидел сейчас в той же камере, где умирала его матушка. И он звал смерть, чтобы... согреться. Ведь ТАМ нет холодного каменного пола, нет сквозняков, нет студёной воды, постоянной капающей с потолка. Наверняка нет...

Однажды дверь его клетки распахнулась. По всему периметру, полностью застилая проём, стояло тучное тело в махровом, отливающим холодным синем оттенком халате. На распухшем мясистом лице крохотные поросячьи глазки сверху вниз сверлили Кроули. Это создание (язык не поворачивался назвать его человеком) с трудом протиснулось в клетку и попыталось ухмыльнуться.

— Так это и есть наш жалкий протестант? — нечто говорило тонко и визгливо, — ну и где же теперь ваша отвага, Брендон.

Кроули и не собирался этому что-то отвечать.

— Вам что, плохо жилось?! Отвечайте! Как смели вы, Брендон Кроули, расшатывать столпы нашей системы? Для вас одних мы работаем не покладая рук, а вы... вы...

Существо выглядело таким огромным и таким... жалким. Кроули, скорёженному узнику темницы, убогому арестанту, ущербному диссиденту… не нужно даже разгибаться в полный рост, чтобы быть чем-то гораздо большим, чем это. Подобное не казалось очевидным — лишь ощущением, но и этого было достаточно. Он высокомерно молчал у ног этого… воплощения болезни, болезни суждений и ложных представлений.

— Ты понимаешь, что являешь собой всего лишь букашку, таракана. Куда тебе до Великих? Неужели не чувствуешь собственного ничтожества? — нечто распаялось почём зря — Кроули и ухом не повёл.

Он вскоре устал от бесконечных тирад собственного самолюбования "Великого". Негромко, но твёрдо, будто то был не голос, а скрежет металла, Кроули сказал:

— Оставьте!

— ЧТО-О-О?! Что ты себе позволяешь, насекомое, — визгливый крик бил по ушам, зато казался уместней и приятней пустой брехни обвинителя. — Да как ты смеешь, ты... ты...

"Великий" приблизился вплотную к Кроули, нагнулся, тяжело опёршись руками об колени, и стал ладошкой шлёпать узника. Это было настолько нелепо, что Кроули не смог удержать смеха. Раскат хохота невиданным эхом пробежался по угрюмым каменным стенам темницы. Прочие арестанты зашебаршили со всех сторон и прильнули к решёткам. Сколько лет тюрьма не слышала искреннего смеха?..

Запыхавшись и чуя всю глупость положения, существо выпрямилось.

— Брэндон Кроули, как уполномоченный по делам человека, приговариваю тебя к публичной казни! За расшатывание столпов нашего славного строя, за умышленный протест против заслуженного величества, за террористический акт, — последнюю фразу нечто произнесло как-то неуверенно. — Бдрэндон Кроули, я с гордостью приношу вас в жертву нашему славному государству, как неугодную болезнь, как вредную бактерию. Брэндон, вы понимаете ту честь, которую мы вам оказываем, и которой вы недостойны?

Кроули вытянул руку и тыльной стороной ладони бросил жест, которым отмахиваются от докучающих мух.

***

На центральной площади было непривычно многолюдно. Народ толпился и жался у эшафота, сколоченному в самом центре на скорую руку. На скрипучем возвышении уместились личная охрана, сам "Великий" (тот самый, который донимал Кроули), что скандировал обвинительный приговор, покосившаяся постройка, слабо напоминающая гильотину, и сам приговорённый. Последний стоял на коленях, приклонив голову, и был всё так же гол. В толпе о чём-то озабоченно шептались.

Кроули с некоторой завистью смотрел на одёжки людей из толпы. Замызганные, запачканные жиром и мазутом, плащи и куртки казались ему роскошью — он окоченел до ужаса и не чувствовал ни рук, ни ног. Ни на "Великого", ни на гвардейцев Кроули не обращал никакого внимания — для него они были пустым местом. Народ же напротив — с любопытством рассматривал господ, столь редко являвших им свой лик.

Оратор решил не утруждать себя заранее подготовленной речью и сухо по пунктам перечитывал личное дело Кроули. В его мясистых руках уместилась папка всё в том же испачканном виде: с кровавыми кляксами обвиняемого. Перелистывать страницы послюнявленными пальцами доверили одному из гвардейцев.

— Сим приговариваю Брэндона Кроули, диссидента, бунтовщика и террориста к смертной казни! — подытожил "Великий", немного запыхавшись. — И пусть это будет достойная жертва нашему славному справедливому и великодушному государству!

На минуту над всей площадью воцарилась тишина. От самых отдалённых прошла волна шёпота: "Это Кроули?.. Ведут расправу над Кроули?.. За что?.. Зачем голого вытащили на такой холод?.. Какой худеньки!.. Все там будем!.. А можно что-то сделать? ". Волна переросла в гул, гул в протест. Рёв толпы заглушил визг "Великого":

— Граждане! Вы защищаете ублюдка! Послушайте меня! Этот человек взорвал жилой дом и похоронил под его обломками огромное количество ваших товарищей. Он покусился на святое, наконец! Как смеете вы, еретики, его защищать?!

Эшафот зашатался. Гвардейцы спрыгнули с раскачивающейся пристройки усмирить протестующих. Но их было слишком мало, а голодная толпа неиствовала.

С ошарашенными от испуга глазами "Великий" бросил единственному оставшемуся на возвышении гвардейцу (тому, что перелистывал страницы), как палачу:

— Кончайте, да побыстрее.

Гвардеец оказался расторопными. Пока его сослуживцев давили со всех сторон, он обхватил тонкое тельце Кроули и просунул его голову в выемку под огромным наточенным металлическим листом. Околевший диссидент и в то же время глас народа не оказывал никакого сопротивления. Последние силы его покинули, оставив лишь оболочку, в которой еле теплилась жизнь. Гвардеец взялся за ручку, запускающую смертоносный механизм, но вдруг замешкал. Непонятная и непреодолимая сила парализовала его. Он что-то понял.

— Друзья! — подобно грому раскатился на всю округу голос Кроули. — Любой шаг вперёд — это шаг к свободе. К свободе вашей и ваших детей! Чего стоит жизнь на коленях? И чего стоит свобода? Не мы ли сами являемся причиной того, чего заслуживаем? Помните, ничто не разрушает жизнь человека, как продолжительное бездействие!

Массивное лезвие опустилось. А вместе с тем...

началась революция.

***

На площади имени Брендона Кроули было тихо. Как в ту злополучную минуту после оглашения приговора двадцать лет назад. Возле постамента, который уже давно заменил шаткий эшафот, сквозь брусчатку пробился колос. Худенький и неуверенный, он упорно тянулся вверх, к лучам ласкового солнца.