Жертва Ленусу

Эта история началась в тот странный и незабываемый день, когда заболела наша мама. Всё происходило очень давно, лет двадцать назад, но я до сих пор помню те события в деталях, так, как будто они случились вчера. Странная штука память: что-то она прячет в глубине своих бездонных кладовых и позволяет увидеть лишь тогда, когда ты искал совсем иное и случайно коснулся забытых впечатлений. А какие-то эпизоды остаются на самом верху, и ты можешь переживать их снова и снова, восторгаясь или ужасаясь…

Ещё вечером мама трудилась до самой темноты, приводя в порядок отцовскую одежду и занимаясь вместе с Кили, своей младшей сестрой, стряпнёй на кухне. Потом она пришла в кубикул, где спали мы с Руфом и Реной, и поцеловала каждого из детей в лоб. Я любила эти краткие мгновения и старалась дождаться их, не поддаваясь чарам Сомна. Хоть глаза мои и оставались зажмуренными, мама всегда догадывалась, что я не сплю, и шептала мне на ухо: «Юнис! Проказница! Спать!», и целовала ещё раз в щёку.

На следующий день отец ушёл задолго до рассвета. Он сопровождал обоз с льняными тканями и пшеницей из Галлии в Аргенторатум. Главные люди нашего города, декурионы, тогда обложили повышенными податями всех жителей Августы Треверорума, пользуясь тем, что император Траян был занят войной в Дакии. Всем заправлял избранный вергобретом Люций Альпиний.

Знающие люди рассказывали, что Альпиний служил в легионе Минервы, которым командовал Квинт Сосий Сенецион. Когда же последнего назначили легатом Белгики, он возвысил своего бывшего центуриона и добился его избрания городским головой. Люций Альпиний в должности вергобрета творил, что хотел. Особенно после того, как Сенецион стал консулом в Риме. Тогда Альпиний и вовсе потерял всякий страх. А страдали от этого все жители Августы Треверорума, кроме, конечно же, декурионов.

Чтобы наша семья жила не на верхнем этаже какой-нибудь разваливающейся инсулы, а в приличном, хотя и не очень большом доме, отцу приходилось много работать, не жалея сил. В тот год мы его почти не видели — он всё время сопровождал обозы через Белгику. Отец был тревером, но в юности пошёл в ауксиларии и после окончания воинской службы получил римское гражданство. Поселившись в Августе Тревероруме, он женился на моей маме и занялся торговлей вместе с тестем.

Когда я проснулась, в доме стояла непривычная тишина. Кили, скорее всего, ушла на форум, привратник Сир спокойно спал у двери, завернувшись в старую шкуру. Но я не видела маму. Она каждое утро поднималась на заре, чтобы успеть сделать тысячи разных домашних дел. А сегодня привычный порядок вещей оказался нарушен.

Я заглянула в родительский кубикул. Там тоже было тихо. Мама лежала неподвижно под несколькими овечьими шкурами. Глаза её были открыты, и она даже что-то бормотала, но я не смогла различить ни слова. Мне показалось, что мама меня не видит. Я подбежала к родительскому ложу и потрогала мамин лоб. Он был мокрым и очень холодным. А её губы — сухими и запёкшимися.

Мне стало страшно. Я разбудила брата и сестру. Руф младше меня на два года. Скоро ему исполнится семь, и отец займётся его обучением и воспитанием. Но пока он спал и играл вместе с нами. Выслушав мои всхлипы и сбивчивые объяснения, Руф вскочил на ноги, бросился в родительский кубикул и потрогал мамин лоб, затем взял маму за руку и тяжело вздохнул. Потом брат обернулся:

— Мама заболела. Где Кили?

— Не знаю. Наверное, на форум ушла.

Тут к нам заглянула Рена, младшенькая. Сестрёнка сразу поняла, что в доме что-то случилось, но реветь пока не стала. Втроём мы направились к двери и растолкали Сира. Тот долго не мог уразуметь, что он него требуется. Мои родители купили Сира три года назад, но до сих пор он так и не научился, как следует, говорить на латыни или треверском. Руф отправил привратника к архиатру, который жил на Декуманус Максимус недалеко от форума.

Кили всё никак не возвращалась. Мама иногда ругала сестру за слишком длительные отлучки, но та лишь загадочно улыбалась, не считая нужным вступать в пререкания. Кили нравилось кокетничать с молодыми торговцами за прилавками, хотя замуж она пока ещё не собиралась. Последнее время её часто видели возле лавки Потита, мясника.

Рена сказала, что хочет кушать и Руф повёл нас на кухню. Там брат нашёл вчерашние холодные лепёшки, кусок козьего сыра, достал плошку с мёдом и поставил всё это перед нами на сундук для зерна. Сестрёнка захныкала и заявила, что ей хочется пульса, каши из полбы, и что мама на завтрак всегда готовила горячий пульс. Но Руф дал Рене лёгкую затрещину и велел есть лепёшку с мёдом. Я вступилась за сестру, и мы с братом даже немного подрались, но младшая быстро нас разняла, да ещё и развеселила, сказав, что мы ведём себя как маленькие дети и что нам давно пора взяться за ум.

После завтрака наведались к маме. Она всё так же лежала в родительском кубикуле под шкурами. Мамино лицо ещё больше побледнело. Взглянув на неё, Руф сказал, что от Сира нет никакого толка и предложил самим найти врача.

Мы оделись так, как подобало детям римских граждан, и вышли за порог. Наш дом стоял в квартале между старыми термами и огромным портовым амбаром, на третьей улице слева от Кардо Максимус. Декурионы здесь не селились, но хороших людей в нашем районе хватало. И как раз один такой хороший человек шёл навстречу.

Индурис был друвисом, как и его почтенные предки треверы. Облик этого пожилого мужчины вызывал уважение: коротко остриженные волосы были чисто вымыты и осветлены известковым молоком, длинная расчёсанная борода разделена на пряди аккуратно заплетенными косичками, а широкие и густые усы закрывали всю верхнюю губу. Из-под простого серого плаща Индуриса выглядывала нижняя рубаха из некрашеного чистого полотна.

Увидев нас, друвис приветливо улыбнулся, а Руф воскликнул:

— Хвала Ленусу и Анкамне, что привели вас сюда!

Индурис странствовал по берегам Мозеля через города и посёлки треверов, нигде особенно не задерживаясь. И было великим счастьем увидеть его в этот злополучный день. Услышав моего брата, почтенный друвис остановился и принялся за расспросы. Мы с Руфом отвечали невпопад, перебивая друг друга, а Рена, пытаясь помочь, лишь только мешала. Но Индурис быстро понял, в чём дело:

— Ладно, детвора. Ведите меня к вашему дому, да побыстрее!

У порога уже маячил Сир. Выглядел наш раб-привратник, как побитая собака. Запинаясь, он рассказал, что его даже не пустили в дом архиатра Септимия Мусаларга. При этом Сир как-то странно потирал левую руку.

Заметив это, Индурис приказал рабу:

— Ну-ка, покажи! — и приподнял рукав его туники. На плече Сира виднелся большой багрово-красный синяк. Друвис поднял брови:

— И кто тебя так приложил? Архиатр?

Сир сначала не понял вопроса, но Индурис его повторил и по-треверски, и на латыни, тогда наш раб ответил, коверкая слова:

— Нет. Его привратник.

Друвис нахмурился и пробормотал едва слышно:

— Ещё пожалеют треверы, что не бились насмерть за Юлия Классика и Цивилиса.

Потом обратился к нам:

— Что же мы стоим? Ведите меня к вашей маме!

Когда Индурис оказался в кубикуле родителей, он тут же склонился над ложем и взял маму за руку. Ещё друвис пощупал мамин лоб и чуть приподнял ей веко. Вздохнув, он подозвал Сира и несколько раз распорядился, чтобы привратник вскипятил воду, а сам отошёл вместе с нами в атриум, поставил нас так, чтобы лучше видеть наши лица и начал говорить:

— Я приготовлю вашей маме отвар из целебных трав. Но этого мало. Вы тоже можете сделать кое-что.

После этого друвис замолчал, с сомнением обозревая каждого из нас. Мы переглянулись, и Руф выпалил:

— Говори, что нужно! Я сделаю всё, что потребуется!

Мой брат тогда был без ума от солдат и гладиаторов, поэтому вёл себя так же решительно и напористо, как, по его мнению, пристало держаться его героям. Я сразу присоединилась к Руфу:

— И я!

А Рена молча кивнула. Она немножко побаивалась друвиса.

Тогда Индурис продолжил:

— Вы знаете, что треверы приносят богам в жертву белых быков. Но Ленусу угодна не только кровь. Он любит играть со смертными, чтобы развлечься, а заодно и помочь тем, кто нуждается, и наказать тех, кто этого давно заслужил. Он и вашей маме поможет, если его хорошо попросить. А для этого мы сделаем так: вы сейчас хорошенько подумаете и принесёте что-нибудь важное, первое, что придёт вам в голову. Вы меня поняли?

Мы вразнобой прокричали «Да!» и оглядели дом. Рена тут же побежала в наш кубикул и вернулась с глиняной куклой в кожаном фартуке. Руф сначала кинулся к своим игрушечным гладиаторам, но потом остановился и снял с шеи длинный сложенный втрое шнурок с бронзовой буллой, амулетом, который он носил с рождения, а я принесла чёрный шестигранный кристалл с заострённой вершиной. С него-то друвис и начал. Взяв камень в руку, он полюбовался его матовым смоляным блеском, потом проговорил:

— Морморион. Очень интересный камень. Откуда он у тебя, девочка?

— Папа привёз из Цизальпийской Галлии.

— Очень хорошо! Ленус останется доволен!

Потом Индурис бережно принял от Рены куклу, оглядел её и снял кожаный фартук. Саму же игрушку друвис вернул нашей младшей:

— С Ленуса хватит и фартука.

Буллу у Руфа Индурис тоже не взял, ограничившись шнурком:

— Амулет оставь себе и храни его до совершеннолетия.

После этого друвис торжественно спросил, приподняв руку с нашими дарами:

— Согласны ли вы принести всё это в жертву Ленусу?

Мы недружно закричали:

— Да! — а Индурис церемонно ответил: — Да будет так!

Тут вернулась Кили. Друвис поспешно спрятал наши дары в складках плаща, подмигнул нам и отправился на кухню готовить отвар. Мы же в три голоса рассказали тёте, что происходило дома в её отсутствие. Кили кинулась в родительский кубикул, всплакнула там над сестрой, потом, зарёванная, пришла на кухню, где Индурис рассказал ей, как ухаживать за больной и чем её лечить. Вскоре друвис поил маму с ложки своим зельем и мазал ей виски каким-то снадобьем…

Когда Индурис покинул наш дом, отказавшись от любого вознаграждения за труды и вежливо попрощавшись, Руф сделал мне знак и отошёл в самый дальний угол атриума. Там он огляделся, убедившись, что мы остались вдвоём, и шепнул на ухо:

— А давай проследим за друвисом!

— Зачем?

— Он же наверняка будет встречаться с Ленусом!

Такая мысль даже не приходила мне в голову, и я подумала, что брат мой — тот ещё хитрец. Увидеть бога — это было что-то невероятное, волнующее и опасное. Мы соврали Кили, что пошли смотреть на зверей, которых должны были привести к амфитеатру к завтрашним играм, и выбежали на улицу.

Я считала, что друвис направится к храму Ленуса на левом берегу Мозеля, и повернула в сторону моста. Но Руф дёрнул меня за руку: спина Индуриса виднелась почти на Кардо Максимус. Дойдя до главной улицы, почтенный друвис повернул в сторону форума и скрылся за углом. Мы побежали изо всех сил, чтобы не потерять его из вида.

Успели как раз вовремя! Я заметила серый плащ Индуриса возле портика, окружавшего форум, а потом Индурис пошёл по Декуманус Максимус вдоль акведука. И это было хорошо, поскольку в случае чего мы могли прятаться под нижними арками водовода.

— Он идёт к амфитеатру! — первым догадался Руф. Я даже не стала спорить. А друвис неспешно дошагал до северного входа на арену и скрылся в арочном проёме.

Наш амфитеатр построили в прошлом году. Декурионы схитрили и не стали возводить арену с трибунами целиком из камня. Вместо этого, они приказали вырыть огромную овальную яму в западном отроге горы Хендун, со стороны города повелели укрепить склон насыпями и подпорными стенами, а сиденья трибун выложить из камня прямо на наклонных откосах этой ямы. Но и этой хитрости декурионам показалось мало! Они сделали амфитеатр западными воротами города! Путники, следующие в Августу Треверорум, должны были пройти по арене, чтобы добраться до форума.

Мы подошли к амфитеатру, но друвис уже скрылся в полутёмных подтрибунных галереях. А когда Руф попытался найти Индуриса, он наткнулся на служителя, который вытолкал нас прочь.

— Завтра нужно обязательно попасть на игры! — обиженно произнёс брат.

— Как мы это сделаем? — я попыталась вернуть его к реальности, ведь детей на трибуны обычно не пропускали.

Но Руф лишь хитро и снисходительно улыбнулся. Мне захотелось стукнуть его по лбу, чтобы не зазнавался, и я едва удержалась от этого соблазнительного желания.

Когда мы вернулись домой, Кили выбранила нас, а потом покормила горячими лепёшками из спельты, яйцами, сыром и оливками. Утолив голод, я заглянула к маме. Она всё так же лежала под овечьими шкурами, но теперь её глаза были закрытыми, а дыхание сделалось ровным и спокойным. Мама спала. Я побежала к ларам и попросила Пенатов, а заодно и Ленуса с Анкамной, чтобы мама скорее поправилась.

В тот день Кили больше не отпускала нас из дома. Мы с Руфом играли в чёт и нечет, потом нашли во внутреннем дворике глину и лепили из неё, что получится. У брата получались криворукие и кособокие воины, а у меня — странные диковинные звери. Потом Руф выстроил своих солдат у стены и расстрелял их камнями. Я же отдала зверей Рене, и та очень быстро сделала из них большой комок глины.

Перед сном я снова молила Ленуса, чтобы он исцелил нашу маму, а Руф услышал и предложил тайком выбраться из дома и отправиться в храм этого бога на левый берег Мозеля. И я почти согласилась, но тут Рена очень жалобно попросила нас не уходить…

Утром мама разговаривала с нами, но с родительского ложа не вставала, жалуясь на слабость. Есть мама тоже не могла. Кили дала ей целебного отвара, потом уговорила поспать ещё.

Мы позавтракали горячим пульсом, к которому тётя разрешила добавить мёду. А позже Руф заявил Кили, что друвис Индурис обещал нам сделать маленькие стилусы и подарить восковые таблички для письма, церы. Не успела тётя хоть что-либо сказать на это, как брат взял меня за руку и повёл к двери.

Оказавшись на улице, я спросила:

— Какие ещё церы? Ты опять что-то придумал?

На что Руф рассмеялся и ответил:

— Надо же было как-то выбраться из дома! Ты разве не собираешься посмотреть игры?

Я вспомнила, что брат говорил вчера, и кивнула. Мне было очень интересно, как мы попадём на амфитеатр, но Руф слишком задавался, поэтому спрашивать я не стала.

Обычно перед играми августалы приносили жертвы в честь императора в храме возле ручья в священной роще Анкамны. Потом процессия во главе с декурионами и августалами в парадных одеждах направлялась к амфитеатру.

С утра должны были выступать венаторы. Руф по дороге рассказал мне, что в этот раз привезли львов из Нумидии и медведей из-за Лимеса. И откуда он это успел узнать? Объявление на улице прочитал? Брат повздыхал, что не будет слонов, но мне казалось нечестным выпускать людей, пусть и вооружённых, против этих громадин. Руф в ответ напомнил о наших славных предках, сражавшихся с Пирром и пунийцами, на что я заметила, что это были не наши предки, и что настоящие треверы скорее могли биться в кавалерии Ганнибала, чем в армии римлян. Тут-то мой братец и замолчал. В кои-то веки я его переспорила, да ещё в военных вопросах!

Мы шли в толпе горожан, предвкушающих зрелища. Многие на ходу уже бились об заклад. Принимая ставки, среди свободных людей крутились рабы декурионов. Их можно было отличить от прочих по деревянным окованным бронзой коробкам с деньгами и чёрным сланцевым дощечкам, на которых светлым известняком писались возможные выигрыши.

Оказавшись у северных ворот арены, Руф повёл меня не к арочным проходам, а к Хендуну. Поднявшись по склону горы чуть выше трибун амфитеатра, брат уверенно подошёл к высокому раскидистому буку.

— А вот и наши места! Тебе как больше нравится: повыше или пониже?

На самой нижней ветке уже сидел какой-то мальчишка, поэтому мы забрались на следующую. Вид отсюда был замечательный: удавалось разглядеть всю арену, посыпанную жёлтым песком, а заодно и западную трибуну. Торжественная помпа, процессия перед началом игр, уже закончилась. Вот в большой ложе, прикрытой от солнца красным тентом, показался Люций Альпиний. Вергобрет был облачён в тогу, расшитую золотом и пурпуром. На шее его блестел массивный витой торквес. Альпиний уселся в курульное кресло с подлокотниками. Позади городского головы маячили два ликтора с секирами и фасциями.

Вергобрет махнул рукой и тут же зазвучали трубы. Игры в честь дня рождения императора Траяна начались. Через южные ворота на арену выскочили три венатора, чьи тела защищали лишь полоски кожи, обёрнутой вокруг ног, рук и кое-где поверх короткой туники. Им навстречу уже выталкивали нескольких львов. Публика на трибунах восхищённо зашумела.

Венаторы, вооружённые лишь копьями, не торопились. Самые нетерпеливые из публики, чтобы побудить бойцов к более активным действиям, начали кидать оливки и перезревшие фрукты. Один из звероборцов, стирая с лица остатки спелой груши, отвлёкся на мгновение, и его тут же атаковали два хищника. Участь венатора оказалась незавидной: он упал на песок, пытаясь разжать челюсти, сомкнувшиеся у него на плече. В этот момент другой лев прокусил человеку бедро. Кровь брызнула фонтанчиком. Даже с нашего дерева это выглядело ужасно! Я взвизгнула, едва не свалившись с ветки. Но зрители на трибунах встретили эту сцену одобрительными выкриками.

— Какие же они звери! — возмутилась я.

— Хорошие нумидийские львы! — ответил брат, не отрываясь от побоища.

В этот момент два других венатора напали разом на ближайшего хищника и пронзили ему копьями шею и живот. Лев дёрнулся, пытаясь достать людей, но те крепко держали своё оружие, и вскоре величественное животное затихло, истекая кровью. Бойцы выдернули копья и без промедления атаковали зверей, которые закусывали человеческим мясом.

Один из венаторов оказался невероятно точным или везучим и смог попасть прямо в сердце. Другой же пронзил своему льву переднюю лапу, не смог выдернуть копьё и был вынужден спасаться бегством. Хищник уже почти настиг врага, когда получил в глаз яблоком, запущенным с трибуны, и остановился, потрясая лохматой головой. Это отвлекло зверя, и убегающий человек смог описать большую дугу по арене и подхватить копьё убитого бойца.

Два оставшихся льва разошлись в разные стороны. Венаторы, осторожничая, сначала вместе прикончили одного, потом и второго. Публика встретила их победу одобрительными криками, впрочем, не самыми громкими. Я же со слезами на глазах ругалась на игры, на декурионов, устроивших это кровавое зрелище, на римлян, придумавших такое жестокое развлечение, и на Руфа, из-за которого я всё это увидела. А брат невозмутимо произнёс:

— Сейчас медведей выведут!

Следующие побоища мне запомнились плохо. Хищники дорого продавали свои жизни, хотя их погибло больше, чем венаторов. Я жалела и тех, и других, и призывала кары богов на голову Люция Альпиния.

Когда в играх наступил перерыв и на арену вышли рабы, чтобы засыпать песком многочисленные пятна крови, на трибунах появились разносчики еды. Они предлагали зрителям пирожки, лепёшки и другую закуску. У меня заурчало в животе, и я повернулась к Руфу:

— Вот бы чего-нибудь пожевать!

Брат загадочно улыбнулся и достал откуда-то финик:

— Угощайся, Юнис!

Предусмотрительный Руф стащил дома с полдюжины фиников. Ими мы и пообедали. Потом посмотрели на арену: там должны были начаться полуденные игры. Из южных ворот вытолкали мужчину и двоих юношей, почти мальчиков. Все они были одеты по-треверски, в узкие штаны и длинные разрезные туники с рукавами, но без традиционных коротких плащей.

Глашатай объявил, что это опасные бунтовщики, виновные в государственной измене и оскорбившие величие римского народа и императора Траяна. Зрители, среди которых треверы и потомки треверов составляли большинство, встретили эти слова ропотом. Тогда Люций Альпиний поднялся со своего кресла и выкрикнул, что не потерпит никакой смуты в Августе Тревероруме, и что все мятежники будут казнены по законам великого Рима. Вергобрет подал знак — и через северные ворота на арену выпустили трёх львов.

Хищники медленно приближались к приговорённым, принюхиваясь к песку, ещё пахнувшему кровью. Мужчина вышел вперёд, закрывая собой юношей. Но что он сможет сделать голыми руками? Ведь даже венаторы, вооружённые копьями, не всегда справлялись со львами. У меня на глазах выступили слёзы, мне стало очень жалко этих несчастных. Даже Руф забормотал:

— Ленус! Интарабус! Спасите их!

Публика на трибунах притихла. Эти трое мятежников не были похожи на бандитов или бунтовщиков. Скорее, многие горожане увидели в них соседей или родственников из деревни, и прониклись сочувствием.

Самый большой лев подошёл к мужчине на расстояние вытянутой руки, мотнул гривастой головой и потёрся о ногу тревера. После этого хищник отошёл в сторону. Другие звери забрались в тень от каменной стены, окружающей арену, и разлеглись на песке.

Вдруг Руф толкнул меня локтем. Он неожиданности я чуть не свалилась с ветки:

— Ты чего?

Брат указал рукой на верхний ярус трибун:

— Смотри! Это же Индурис!

Почтенный друвис стоял, подняв обе руки и обратив взгляд в небеса. Руф возбуждённо произнёс:

— Он молит Ленуса!

И действительно, фигура Индуриса так сильно отличалась от окружающих, что некоторые зрители начали оборачиваться и показывать на друвиса соседям. Тем временем служители вытолкали на арену медведей, но те тоже убежали в тень, не обращая внимания на приговорённых к казни. Я заметила, что Люций Альпиний вскочил со своего кресла и что-то заорал, но расслышать его слова мне не удалось. На трибунах стоял такой гул, какого не было во время избиения зверей. Народ любил кровь, но это необычное зрелище воспламенило сердца зрителей. Кто-то молился, уподобившись Индурису, кто-то ликовал. Декурионы обеспокоенно переговаривались.

И тогда из южных ворот на арену вышел огромный человек, на три головы выше обычного взрослого мужчины. Его русые волосы были связаны в пучок на затылке, а усы и брода подстрижены чуть длиннее, чем сейчас у знатных римлян, но значительно короче, чем у друвисов. Могучий торс воина вызвал восторженные крики зрителей.

— Это Маровибий, германец из свевов, — сообщил мне Руф. — Он любимый гладиатор Люция Альпиния.

Великан-германец, облачённый ретиарием, поднял свой трезубец и очень зычно закричал. Трибуны ответили бешеным рёвом, даже те, кто несколько мгновений назад сочувствовал обречённым треверам, а вергобрет сразу заулыбался и пару раз хлопнул в ладоши.

Маровибий знал, как вести себя, чтобы воодушевить публику. Он повторил воинственный клич ещё дважды, поворачиваясь так, чтобы зрители с каждой трибуны полюбовались его мускулистой фигурой. Потом совершил круг почёта по арене. А осуждённые на казнь треверы сникли. Но тут один из юношей снял что-то с шеи и обратился к товарищам по несчастью. Те собрались в кружок и начали какую-то поспешную деятельность. Чем они там занимались — с нашего дерева разглядеть не получалось.

Великан-германец тем временем закончил приветствовать публику, перехватил трезубец поудобнее и направился к треверам, ускоряясь с каждым новым шагом. Его движения свидетельствовали о невероятной мощи свева. Такой, наверное, смог бы сделать круг по арене с лошадью на плечах или высадить плечом дверь любого дома в городе! Я задержала дыхание от волнения.

Тут юноша-тревер повернулся в сторону набегающего Маровибия, чуть отвёл в сторону руки и сделал несколько быстрых движений одной кистью над головой. Когда германцу оставалось не больше дюжины шагов, чтобы нанести ужасный удар трезубцем, что-то произошло. Зрители на нижних рядах восхищённо завопили, а великан-свев вдруг запнулся, зачем-то откинул голову назад и выронил своё оружие. Потом колени Маровибия подогнулись, и он медленно осел на песок. Ничего не понимая, я посмотрела на брата, а тот размышлял вслух:

— Как? Почему? Лужа крови у головы… Праща! Они сделали пращу!!!

Только тут до меня дошло, что треверы успели связать шнурок с шеи юноши с каким-то кусочком кожи, а потом запустили из этой самодельной пращи камень прямо в голову германца. У них было лишь мгновение на единственный успешный выстрел! Как же им повезло!

Я ещё глядела на брата, когда Руф завопил:

— Смотри!!!

Юноша-тревер на арене подошёл к поверженному гиганту и склонился над его головой. Затем выпрямился, обернулся лицом к Люцию Альпинийу и вложил в пращу тёмный окровавленный снаряд, который показался мне странно знакомым. Но из-за большого расстояния трудно было утверждать наверняка. Публика на трибунах смолкла. Казалось, что само время замедлилось.

Раскрыв рот, я смотрела, как тревер раскручивает шнурок над головой. При этом в поле зрения попадала и ложа, где сидел Люций Альпиний. Вергобрет не пытался сбежать: он был солдатом и привык встречать опасность лицом к лицу. И тут его облик исказился: глаз вспучился и рассыпался кровавыми брызгами. Голова Люция безжизненно откинулась назад, потом сам он свалился с кресла. К большой ложе бросились декурионы.

Зрители на трибунах в ужасе притихли. Такого происшествия во время игр никто не мог даже предположить. А потом на арене в нескольких местах поднялся дым. Кто-то закричал: «Пожар!» и началась паника.

Я тоже заволновалась и предложила Руфу:

— Давай уйдём отсюда!

Брат тяжело вздохнул: уйти с игр, не дождавшись самого интересного, боёв гладиаторов, было очень тяжело для него. Но спорить Руф не стал. Он помог мне слезть с дерева, а затем мы спустились по склону Хендуна к Декуманус Максимус. Из амфитеатра уже выбегали испуганные люди. Неужели пожар?

И тут Руф сказал:

— Идём в храм Ленуса!

— Зачем? Нас наверняка уже дома хватились. Знаешь, как Кили будет ругаться?

Но брат настаивал:

— Пусть ругается! Хуже не будет. Зато мы сможем сами попросить Ленуса вылечить маму и не дать городу сгореть. А заодно и поблагодарить за то, что этих треверов не растерзали звери и не убил Маровибий.

— Хорошо. Но только быстро! И потом — сразу домой!

И мы понеслись по улице. Когда пробегали мимо форума, отметили, как мало возле него было людей. Ведь все пошли в амфитеатр. Я подумала, что эти игры жители Августы Треверорума запомнят надолго. Не каждый день при всём честном народе убивают вергобрета! Потом мои мысли обратились к тем несчастным треверам. За что их приговорили к такой ужасной смерти? Удалось ли им сбежать, пользуясь суматохой на арене?

Перед мостом мы ненадолго остановились, чтобы перевести дух. Я полюбовалась этим римским сооружением, построенным тридцать лет назад. Вода медленно струилась мимо толстых дубовых свай, обрамляющих могучие опоры из камня. Между опорами были переброшены деревянные балки, на которых мастера настелили проезжую часть моста. Наш берег Мозеля низкий, но противоположный — весь в холмах, поросших лесом.

Мы с Руфом перешли реку, стараясь не попасть под колёса повозок, и направились к подножию холма Ирменвингерта. Там, на лужайке возле ручья Ирр, стоял храм Ленуса. Жрецы каждую весну белили его каменные стены. На фоне светло-зелёной травы и тёмной, местами начинающей желтеть листвы деревьев, храм, окружённый крытой колоннадой, смотрелся очень ярко.

Войдя в обитель бога, я бросилась к изваянию, изображавшему Ленуса голым, но в шлеме и с копьём в правой руке, и произнесла:

— О, великий Исцеляющий, супруг Анкамны и покровитель всех треверов! Молю тебя, вылечи нашу маму и спаси наш город от пожаров и прочих бедствий!

Следом подошёл Руф и добавил:

— И спасибо тебе Ленус, что спас тех несчастных! Молю тебя, не оставь их и дальше! Помоги им найти безопасное место!

Тут сзади раздался знакомый голос:

— Он услышал ваши молитвы и принял ваши жертвы!

Мы обернулись и увидели Индуриса. Почтенный друвис стоял в дверях храма, а за ним угадывались очертания людей, одетых по-треверски, но без коротких плащей.

Когда мы вышли на лужайку, Руф с обычной бесцеремонностью обратился к мужчине-треверу:

— А почему вас хотели казнить?

Тот молча вздохнул. Вместо него ответил Индурис:

— Оргеторис — сын Юлия Классика. Когда славные батавы, вслед за треверами и лингонами, устали воевать с римлянами, они присягнули на верность императору Веспасиану. Вождям восстания, Цивилису и Классику, пришлось бежать в Каледонию. Но спустя год в Каледонский лес пришёл тревер, который рассказал, что по всей Галлии люди только и ждут, чтобы снова выступить против римлян. Юлий Классик поверил ему и убедил Цивилиса пересечь Германское море, чтобы вернуться к борьбе. Больше этих благородных людей никто не видел. Говорили, что их корабль у берегов Фризии перехватила боевая римская трирема.

После друвиса заговорил Оргеторис:

— Недавно я захотел показать сыновьям родные края. Мы переплыли Германское море, потом поднимались вверх по великому Реносу через земли фризов, батавов и убиев. В Конфлуентесе мы вошли в Мозель. Я был счастлив, что Думнорис и Киндеирн повидают прекрасную страну треверов. К началу осени мы прибыли в Августу Треверорум. И первым, кого я заметил на пристани, был тот самый человек, который увёл из Каледонии моего отца и Гая Юлия Цивилиса. Он немножко постарел и погрузнел, но, клянусь всеми богами треверов, это был именно он!

Голос Оргеториса звенел от негодования. Тревер стиснул кулаки и посмотрел в сторону храма. Потом, переведя дух, продолжил:

— Когда я сошёл на берег, то бросился к этому человеку. Я лишь спросил у него, что случилось с моим отцом, Юлием Классиком. А этот человек позвал ликторов и повелел схватить меня. Думнорис и Киндеирн всё видели и бросились на выручку. Их тоже взяли под стражу, потом всех нас посадили в клетку под трибунами амфитеатра. И если бы не добрый человек, который передал нам шнурок, кусочек кожи и кристалл, не знаю, чтобы с нами стало.

Индурис легко похлопал по плечу Оргеториса:

— Благодари Ленуса и этих детей за ваше чудесное спасение…

Дома нас с Руфом ждал скандал. Сначала ругалась Кили, её звонкий голос разносился по всему атриуму. Тётя грозилась, что больше не выпустит нас на улицу без присмотра Сира, потом стращала Руфа, что попросит мясника Потита выпороть его розгами за такое безобразное поведение. Когда Кили устала и отошла на кухню, глотнуть воды, появилась наша мама. Она не кричала, а укоряла нас тихим усталым голосом, и от этого было хуже всего. Я заплакала первой. Руф продержался чуть дольше, но вскоре мы оба ревели, обняв маму. Так и помирились.

Мы с братом не рассказали взрослым про жертвы Ленусу. Боги — они такие капризные и переменчивые, что лучше их не дразнить. К счастью, великий Исцеляющий, супруг Анкамны и покровитель всех треверов был к нам милостив. Мама поправилась и больше не болела.

Вместо Люция Альпиния декурионы избрали нового вергобрета. Он оказался не таким наглым и сребролюбивым, как Альпиний, а, может быть, просто боялся императора, вернувшегося в Рим и отпраздновавшего триумф за победу над даками, поэтому жить в нашем городе стало проще. Отец чаще бывал дома. Через год у нас появился младший брат, Публий.

Мы же с Руфом вскоре начали учиться чтению и письму. Cначала с нами занимался отец, потом его сменил Орест из Эфеса, вольноотпущенник одного из декурионов. Под его руководством мы читали, а затем писали по латыни и греческому. Учитель не жалел нас и частенько наказывал, но вскоре приохотил к свиткам.

Брат, после всего того, что случилось на арене, охладел к гладиаторам и военному делу. Зато ему хорошо давались подсчёты и операции с числами. Через несколько лет он уже вёл записи о торговых делах отца и деда.

Меня же болезнь мамы очень напугала и заставила обратиться к Эскулапу. Я почитала этого римского бога наравне с Ленусом. Я упросила Ореста раздобыть сочинение Авла Корнелия Цельса «О медицине» и не расставалась со свитками ни дня, пока не поняла, о чём писал великий врач. Потом Орест принёс «Медицинские вопросы» своего земляка Руфа. И этот трактат я заучила наизусть.

Однажды, когда отец направлялся в Рим, я упросила его взять меня с собой. Орест написал рекомендательное письмо врачу Сорану, тоже его земляку. И когда мы прибыли в столицу империи, я смогла встретиться с великим целителем и произвести на него впечатление своими познаниями. Теперь я помогаю Сорану в работе над трактатом о женских болезнях.

Амфитеатр Августы Треверорума после тех ужасных игр не пострадал. Оказалось, что кто-то поджёг на арене мокрую солому, которая сильно дымила, но почти не горела. Мне кажется, что я знаю, кто это был.

Индурис всё так же странствует по землям треверов. Говорят, что его волосы и борода сделались совсем белыми, так что их теперь не нужно осветлять известковым молоком. Но друвис остался таким же бодрым и подвижным. Иногда мне приходит в голову странная мысль, что это сам Ленус бродит среди людей и помогает тем, кому это больше всего нужно…