Во имя бессмертия

Я устал от дорог, устал быть один, как дрозд под

дождем. Устал от того, что никогда ни с кем мне не

разделить компанию и не сказать, куда и зачем мы идем.

Стивен Кинг "Зеленая миля"

 

 

— Мужчина, белый, возраст около сорока лет. Документов на момент поступления в клинику не имел, называет себя Джоном Смитом. — Доктор Альфред усмехнулся, передавая Линде карту пациента. — Его задержали в сентябре за попытку кражи со взломом — полез в особняк на Беверли Хиллз и попался, как ребенок. Приводов за ним до сих пор не числилось, отпечатки пальцев в базе данных отсутствуют. Возможно, он нелегальный эмигрант, но он так жарко поддерживает эту теорию, что впору засомневаться в ее истинности.

— У него есть акцент?

— Да, хотя по-английски он говорит очень чисто. Но с этим есть некоторые сложности. Да и не имеет значения, американец он или приезжий. Наша задача — понять, действительно ли он болен или же просто пудрит нам мозги.

— Вы хотите сказать, что за три месяца…

— За два с половиной. — Доктор усиленно делал вид, что замечание Линды его не задело, но уж что-что, а уязвленное самолюбие она улавливала безошибочно. — Пациент очень умен и легко втирается в доверие. Мы все наслышаны о ваших профессиональных заслугах и очень рады, что вы согласились помочь нам, но при выборе кандидатуры мы не в последнюю очередь руководствовались степенью осведомленности специалиста.

— Вам чертовски повезло, что я ничего не слышала об этом деле, — снисходительно улыбнулась Линда. Доктор Альфред нравился ей все меньше и меньше.

Они вошли в лифт и вынужденно прекратили беседу. Линда с интересом разглядывала фотографию человека, называвшего себя Джоном Смитом. Ростом не более ста семидесяти сантиметров, узколицый, светловолосый, худой и немного сутулый, он напоминал клерка, сменившего в выходной день деловой костюм на легкий полосатый свитер и джинсы. В глазах его сверкали озорные искры — было видно, что минуту назад он во весь рот улыбался, но копы, не разделявшие его радости перед полицейской фотокамерой, приказали изобразить на лице что-нибудь посерьезнее.

— Вы держите его в одиночке? — спросила Линда, когда они вышли из лифта и прошли через комнату отдыха, где собрались на предобеденный моцион пациенты. — Его сочли опасным?

— Я уже говорил, что он легко втирается в доверие. К пациентам — особенно. Они наслушались его бреда и начали превозносить его почище Мессии. Мы опасались последствий.

"Скорее, потеряли контроль над ситуацией", — вздохнула про себя Линда. Они дошли до конца коридора и остановились у безликой белой двери с зарешеченным окошком.

— На него надели ремни, так что вам ничего не грозит. Я не жду от вас вердикта после первого осмотра, но если вам покажется, что…

Не дослушав стандартную формулу, Линда толкнула дверь и оказалась в небольшой квадратной комнате с белыми стенами и высоким потолком. Яркие флуоресцентные лампы, пришедшие на смену угасающему зимнему дню, как-то уж очень сильно освещали спартанскую обстановку комнаты-камеры — кровать с железной решетчатой спинкой, стул и стол у дальней стены, на котором не было ничего, кроме перекидного календаря.

— Добрый день, мистер Смит, — поприветствовала Линда сидящего на кровати мужчину. — Я доктор Гамильтон, из Вашингтона.

— Округ Колумбия. — Пациент улыбнулся не разжимая губ. — Я был там когда-то. Наверное, уже снег лежит, не то что здесь?

— Эта зима очень теплая. — Линда присела на посетительский стул. — Вы бывали в Вашингтоне? Когда?

— Давно. — Смит усмехнулся уголком рта. — Вас еще не было на свете.

Линда многозначительно кашлянула, но не стала скрывать улыбки. Летом ей минуло пятьдесят два года, Смиту же никак не могло быть более сорока пяти.

— Будем считать, что это комплимент. Итак, Джон Смит. Это ваше настоящее имя?

— Смотря что вы имеете в виду под словом "настоящее", — пожал плечами пациент.

— Это имя дали вам при рождении?

— Сомневаюсь, что при рождении мне дали какое-нибудь имя. В любом случае, рассказать об этом было некому, так что пришлось позаботиться о себе самому.

По-английски Смит и вправду говорил безупречно, но не как американец. Некоторые звуки как будто натыкались на невидимую преграду и приобретали жесткость, свойственную германским языкам центральной Европы. "Германия? Австрия? Швейцария?" — сделала Линда пометки в блокноте. Ей предстояло проверить это, как только она получит запись беседы.

— Вы сирота?

— Родителей я не помню, так что, наверное, да, сирота.

— Где вы родились?

— Точно не скажу, но предполагаю, что на планете Земля.

"Начинается, — вздохнула про себя Линда. — Спасибо хоть, что не на Марсе".

— Сколько вам лет?

— Семь тысяч пятьсот девятнадцать, — улыбнулся пациент, откидываясь на спинку кровати. — Если верить иудейской Библии.

Линда внимательно посмотрела на него, оценивая ситуацию. Беспечная поза (настолько, насколько позволяли кожаные ремни на запястьях) и легкая улыбка выдавали человека, приготовившегося наслаждаться эффектом, который произведет его откровение. "Нет уж, такого удовольствия я тебе не доставлю, — подумала Линда, механически кивая в улыбающееся лицо пациента. — Зрителей с тебя уже достаточно".

— Вы были первым человеком в Раю? Господь создал вас из глины…

— …а жену — из моего ребра. — Улыбка Смита стала шире и как будто непринужденнее. — Оставим область мифологии. Все это так же возможно, как и невозможно. Да и ребра у меня все на месте.

Похоже, поведение и слова Линды доставляли ему удовольствие.

— Значит, вы не помните, где и когда родились?

— Увы, память не бесконечна. Происходит слишком много событий, чтобы они воспроизводились одинаково живо. Человек обычно неплохо помнит то, что происходило с ним в последние три-четыре года, а вот события десятилетней давности, если они не произвели тогда особого впечатления, всплывают уже с трудом.

"Хорошо выкручивается, — уважительно отметила Линда. — Посмотрим, где картина его мира даст трещину".

— Вы ведь понимаете, что ваша долгая жизнь не совсем обычное явление?

— О, безусловно.

— У вас есть какое-то объяснение этому феномену?

— Я как-то по-особому питаюсь энергией Земли и Солнца. Они поддерживают в благоприятном состоянии мое тело и преобразуются в импульсы, которые можно материализовать вовне.

— Каким образом?

— Вылечить человека. Помочь быстрее зажить ушибу, срастись кости. Иногда даже вернуть жизнь, если сердце… Но вы, кажется, меня не слушаете.

— Нет, отчего же? — Продолжая сохранять на лице серьезность, Линда оторвалась от блокнота, в котором для вида записывала последнюю фразу Смита. — А сломанный ноготь? Вы сможете его поправить?

— А вы осмелитесь протянуть мне руку?

В глазах пациента мелькнул странный огонек, и Линда почувствовала, как по плечам побежали мурашки. Но не прошло и секунды, как неприятное ощущение отпустило, а Смит вновь принял благодушный вид.

— Не надо героизма. Во-первых, мне понадобился бы обломок ногтя, а вы вряд ли принесли его в кармане. А во-вторых, я при всем желании не могу помочь вам с маникюром в стенах клиники.

— Почему же? — Линда вдруг поймала себя на том, что машинально потирает тыльную сторону ладони, которую уже готова была протянуть Смиту. — Нехватка энергии Солнца и Земли?

— Ваш ноготь может поднять много шума. Пока мной интересуются только две инстанции, но если я начну представлять научный интерес… Это несколько противоречит моим планам. На данный момент пристанище меня вполне устраивает. Здесь куда комфортнее, чем в тюрьме или в научной лаборатории. Да и сбежать отсюда будет гораздо проще.

С каждой минутой Линда проникалась все большим интересом. То, как изящно он огибал стандартные ловушки, внушало уважение и даже разжигало азарт. Нормальный перед ней человек или душевнобольной, но ума ему и впрямь было не занимать.

— Значит, вас изучали?

— Без малого десять лет. И могу вам сказать, что это было одно из самых ужасных десятилетий в моей жизни.

Обведя в кружок "Швейцарию", Линда мысленно похвалила себя и поднялась со стула.

— Что ж, спасибо за беседу, мистер Смит, она была для меня очень познавательна.

— Уже уходите? — насмешливо спросил пациент, приподнимая брови. — Пятиминутного разговора нынче достаточно, чтобы сделать заключение о состоянии больного?

— О нет, мы с вами еще встретимся. Пока же мне надо подумать над тем, что вы мне рассказали. Не каждый день встречаешься с божьим чудом.

 

 

***

 

 

 

Мальчик идет впереди меня, громко шмыгает носом. Шаг его неровный, он то и дело оступается, дважды чуть не упал.

— Ну, пошел! — крикнул Саныч, явно жалея, что ему выпало замыкать шествие и он не может ткнуть мальчика дулом в спину. — Вань, отвесь ему с ноги! А то ползет, как слизняк… Сука.

Мальчик что-то бубнит себе под нос и едва слышно стонет, с трудом сдерживая рыдания. Вспомнилось залитое слезами лицо Буревестника, вышедшего из барака — что-то невнятное шептали его губы, густые усы колыхались и дрожали, делая писателя похожим на кита. Таким же неровным шагом дошел он до коляски и, забравшись в нее, махнул рукой: "Трогай!" Коляска поехала в сторону дома начальника лагеря, а дети уже хлынули в барак, галдя наперебой:

"А про комариков?.."

"А как с лестницы спихивают?"

"А о ночевках в снегу?.."

"Все рассказал, братцы", — то и дело слышался усталый ответ, и в этом юном голосе было столько чувства собственного достоинства, что стало даже немного завидно.

Саныч глядел вслед коляске, плотно сжав губы. Сплюнув, чертыхнулся, с ненавистью посмотрел на копошащихся в бараке мальчишек:

"Глаз с него не спускать. С-сучонок…"

И теперь он стоит у задней стены барака — худой, оборванный пацан, черт знает какими судьбами занесенный в соловецкую Детколонию, — стоит и воет, захлебывается слезами, покачивается, судорожно дышит, сжимает кулаки.

— Что, страшно помирать? — Саныч сплюнул желтую слюну и злорадно осклабился. — В штаны нассал? Гаденыш! Я б тя дважды расстрелял, сука! Ружья!

Я поднял винтовку, приложил ее к плечу.

— Цельсь!

Прости, парень.

— Огонь!

Три выстрела грохнули, как один, заглушив плач мальчишки — и оборвав его. Он дважды вздохнул, пытаясь вобрать воздух пробитыми легкими, упал на колени и, всхлипнув, ткнулся лицом в траву.

— Совсем обнаглели, твари. — Саныч подошел к трупу и несколько раз пнул его ногой под ребра. — Стучать вздумал! На хлеб всех, на неделю! И только гад какой пикнет!

— Приберешь? — тихо спросил меня Серега. Голубоглазый, веснушчатый. Лет на пять старше расстрелянного мальчишки, а мысли все о вчерашнем проигрыше в "орлянку". Соловки — остров контрастов.

— Иди, — кивнул я вслед Санычу, твердой походкой огибающему барак, над которым все еще реет растяжка: "Нашему другу Алексею Максимычу ПЛАМЕННЫЙ ПРИВЕТ".

Оставшись один, убрал за плечо винтовку, подошел к мальчику. Его скрюченное тельце уже обрамила красная лужа, быстро впитывающаяся в землю. Едва заметно трепещут на ветру грязные растрепанные волосы. Еще не поздно. Есть еще как минимум полторы минуты.

Я подхватил его на руки и, закинув на плечо, понес к яме. Легко бьет по спине безвольная детская рука. Не боялся он смерти, не от страха плакал. Плакал он, потому что идеалы погибли, то, во что верил, сокрушилось. Уехал Буревестник, и не подумал помочь. Воспевать он приехал, а не хулить. Всплакнет потихоньку да увековечит мальчишку в одном из своих романов, наделит его внешностью какого-нибудь бродяжку — и чиста совесть [1]. А народ и имени его не узнает. Да и я скоро забуду.

Бережно опускаю мальчишку в яму, от которой уже смердит — четыре дня как первого скинули, завтра закопаем. Висок еще теплый, хотя минуту как должен был остыть. Как будто издеваясь, держится жизнь, просит: "Помоги!" Но что я могу сделать на голом острове? Ни спрятать его, ни кормить, ни бежать помочь не смогу. Это Буревестник мог, а я-то? Разве что Санычу удовольствие второй раз расстрелять доставлю.

— Прости, парень, — шепчу я, закрывая закатившиеся глаза, устремленные в белое июньское небо.

 

______________________

[1] Широко известна история о том, как Максим Горький во время поездки на Соловки встретил мальчика, который не побоялся рассказать писателю о зверствах в Детколонии. Горький вышел из барака в слезах, но не обмолвился о произошедшем ни начальнику лагеря, ни позже в публицистике. В день отплытия писателя мальчика расстреляли. Его имя осталось неизвестным.

Историю о мальчике подробно рассказывает А.И. Солженицын в книге "Архипелаг ГУЛАГ".

 

 

***

 

 

— Снимите с него ремни, — сказала Линда санитарам, подойдя к комнате Смита.

— Должен вас предупредить, что сегодня он неспокоен, — сообщил доктор Альфред. — Ночью пришлось ввести ему успокоительное.

— Кошмары?

— Или новый способ привлечь внимание.

Линда отмахнулась и вошла в комнату.

— Очень любезно с вашей стороны, — раздался глухой голос пациента. — Надо думать, сегодня вы принесли обломок ногтя.

Судя по всему, поспать ему не довелось: под глазами залегли тени, лицо осунулось, да и голос звучал как-то иначе.

— Вы нездоровы?

— Пустяки, — улыбнулся Смит уголком рта. — Так, хандрю немного. Некоторые воспоминания не доставляют особого удовольствия.

— Расскажете?

— Не приведи Господь. Поговорим о чем-нибудь более приятном.

Внезапно Линда поняла, что подразумевал доктор Альфред под сложностями с акцентом. Если вчера Смит говорил как уроженец немецкой земли, то сегодня его речь приобрела иное звучание: сохранив резкость и топорность, она стала неожиданно мелодичнее за счет мягких согласных, несвойственных германским языкам. "Неужели он делает это намеренно? — изумилась Линда, помечая в блокноте факт широких лингвистических знаний пациента. — На скольких же языках он говорит?"

— Хорошо, мистер Смит. У вас есть семья? Жена, дети?

— Не в этом веке. Я не испытываю потребности в женщине уже лет пятьсот, а мой последний сын умер в двадцатых годах четырнадцатого века.

— И как вы это можете объяснить?

— Старею, — улыбнулся он, насмешливо подмигнув Линде. — Да и надоело, знаете ли. Не самое большое удовольствие — знать, что твои жена и дети обречены, и все, что ты можешь сделать для них, это закопать в землю.

"Потерял близких", — записала Линда. Это могло стать хорошей зацепкой.

— Они умирали своей смертью или…

— По-разному бывало. Некоторых я покидал, когда неизменность моего внешнего вида становилась предметом толков и сплетен соседей. Две женщины дожили со мной до глубокой старости. Одна покончила с собой, когда я открыл ей правду. Последняя погибла в цвете лет. Из-за меня.

Карандаш несколько раз обвел слово "потерял" и замер. Линда пыталась распознать в голосе пациента боль и муку, вызванные чувством вины, но слышала лишь усталость невыспавшегося человека.

— Расскажете, как это случилось?

Смит оценивающе посмотрел на нее, словно прикидывая, стоит ли игра свеч.

— Ее схватила инквизиция. В Испании это, знаете ли, было нормально — подозревать в колдовстве всех и каждого, а если ты дочь знахарки, а муж твой на досуге исцеляет прокаженных, у тебя немного шансов избежать костра.

И хотя голос его так и не дрогнул, Линда снова почувствовала, как ее сковывает изнутри мертвенный холод. Его равнодушный и повседневный тон нагонял куда больше страху, чем привычные спектакли со слезами и истериками.

— А это исцеление — как оно происходит? Вы просто кладете на человека руки, и он…

— Увы, все очень непросто, — прервал ее Смит, отвернувшись к зарешеченному окну. — Это безумно…

 

 

***

 

 

 

…больно. Кажется, что все тело пронзают раскаленные иглы. Нечто похожее пришлось испытать в подземельях Гаруна аль Рашида, когда металл загоняли под ногти, но на этот раз во сто крат хуже. Как могло принести такую боль это юное создание, только начинающее жить?

Девушка глубоко вздохнула и открыла глаза. Несколько мгновений смотрела на меня непонимающим взглядом, а затем тихо вскрикнула и прижала руки к разорванному лифу платья.

— Беги, — махнул я рукой, не отдавая себе отчета, в ту ли сторону. — Предупреди своих. Это была разведка, завтра их будет в сто раз больше. Пусть вам пришлют помощь из Вокулёра.

— Что произошло? — прошептала девушка, перебирая в пальцах окровавленные лохмотья. — Я упала… И лошади… Это были англичане?

— Нет. — Язык словно порос волосами и еле ворочается, так что сам с трудом разбираю, что говорю. — Французы.

— Но как же?..

— Это война. Здесь нет своих и чужих, здесь каждый сам за себя. Беги в Домреми, возьми троих мужчин, и скачите во весь опор в Вокулёр. Вы еще можете спасти деревню.

В ее голубых глазах снова появились слезы.

— Что они со мной сделали?

— Ничего.

— Но я помню… Лошади… Я упала, а они окружили… И так больно…

Нет, девочка, ты не знаешь, что такое боль. Боль — это когда глаза лопаются и текут по обгоревшим щекам. Это когда кровь в жилах закипает, а в горле словно кол застрял, дым и пепел заменяют воздух, и ты горишь, словно факел, ты уже мертва, но все еще чувствуешь… Тебе только предстоит это узнать.

— С тобой все в порядке. — С трудом поднявшись на ноги, помогаю ей встать. — Они не причинили тебе вреда. Господь сохранил твою невинность.

Ее испуганное лицо перемазано землей и кровью. Грязный чепчик съехал на бок и открывает взору рыжевато-бронзовые волосы. Вот она, передо мной — девушка, которая станет легендой. Спасительница Франции, Дева-воительница. Я только что помог свершиться воле Всевышнего — я обрек ее на страшную гибель во имя бессмертия.

— Как вас зовут? — тихо спросила она, благодарно пожимая мои ладони.

— Жан, — с трудом улыбнулся я.

— Как и меня. — В заплаканных глазах светится восхищение и благоговение. — Благодарю вас, Жан.

— Храни тебя Бог, Жанна.

 

 

***

 

 

— Вы путешествуете согласно какому-то плану?

— Как правило, нет. Иногда меня озаряет, и я спешу через полмира в какой-нибудь богом забытый уголок Земли, но это случается не так уж и часто. Смерть и болезни есть везде.

— И вы помогаете всем?

— Что вы, доктор. Вы представить не можете, сколько людей страдает в эту минуту в радиусе одного километра.

— То есть, вы сами выбираете, кому жить, а кому умирать?

— Как и любой врач. Есть случаи благоприятные, есть безнадежные. Хотя иногда я просто закрываю глаза и жду, какая рука коснется меня первой.

В этот день его речь была тороплива, как у южанина, а легкое грассирование навевало мысли о бескрайних виноградниках Шампани. Линда разослала запросы во все европейские клиники, но ни одного похожего случая в последние годы зафиксировано не было.

— Как по-вашему, зачем все это? Ваше существование — случайность или закономерность?

— Мне кажется, это своего рода попытка сохранить равновесие. Мне приходилось слышать о таких, как я, но встретить так ни разу и не довелось. Я думаю, это тоже часть плана.

— Что вы имеете в виду?

Смит улыбнулся и покачал головой. Было в его глазах что-то умиротворяющее и одновременно тоскливое, так что у Линды то и дело сжималось сердце. Она никак не могла понять, что именно чувствует по отношению к этому пациенту. В тени его уверенности и логичности она чувствовала себя как никогда спокойно и, как ни смешно это звучит, защищенно. Спустя пять дней поиски прорех в его рассказах превратились в захватывающее путешествие по неведомым мирам, которые представали перед ней как наяву. Она не могла верить ему, но не могла и прийти к какому-то определенному решению — симулянт он или шизофреник. Да и кто сказал, что одно исключает другое?

— Если не дадут сбой магнитные поля и Солнце с прежней силой будет освещать космические просторы, я не умру своей смертью. Но для смерти насильственной я уязвим так же, как вы или доктор Альфред. Меня можно зарезать кухонным ножом, утопить в озере, расплющить колесами грузовика. Вы не представляете, насколько ужасно бесчисленные годы странствовать в одиночестве, но будь рядом со мной человек, обладающий теми же особенностями — окончу ли я когда-нибудь свой путь? А он? Мы не дадим друг другу уйти из жизни, и тогда равновесие может нарушиться. И бог знает, к каким последствиям это может привести.

— Вы боитесь смерти? — еле слышно прошептала Линда.

— Больше всего на свете, — так же тихо ответил Смит, сцепив пальцы в замок. — Потому что знаю, что ждет меня по ту сторону.

 

 

***

 

 

 

— Учитель? Осанна, он дышит!

Свод пещеры едва освещен мерцающими огнями. Чья-то рука лежит на моем плече. Слышится лай собак.

— Что? — Я попытался приподняться, но тело от ладоней до ступней пронзила дикая боль. — Иоанн? Петр? Вам позволили снять меня с креста?

— Мы выкрали тебя из гробницы. — Губы Иоанна сильно трясутся, по щекам катятся слезы. — Выкрали вчера, а сегодня…

Пытаюсь перевести дыхание, но дышать становится все тяжелее. Кажется, я понял, что произошло.

— Сколько я был мертв?

— Два дня, учитель.

— Мы вышли за хворостом, а когда пришли — он уже был здесь, — шепчет мне в ухо Иоанн, суетливо поглаживая по плечу. — Сидел над тобой и держал тебя за руки. Я крикнул, чтобы он оставил тебя, но он не пошевелился. Тогда Петр схватил камень…

— Где он? — в ужасе прошептал я, боясь услышать страшное.

— Он ушел, — покачал головой Петр. — Я хотел удержать его, но ты пошевелился, и мы бросились к тебе, а он…

Превзнемогая боль, от которой ноет и рассыпается тело, держась за плечи учеников, я наконец поднялся. Ноги трясутся и отказываются стать ровно. По ладоням потекла кровь, воскрешая в памяти крест… веревки… гвозди…

— Что ты делаешь?

— Я должен найти его.

— Тебе нельзя выходить! Солдаты Кайафы рыщут по всем окрестностям! Он приказал вернуть твое тело, а если они увидят, что ты жив… Они не побоятся! Они уже убили Лазаря!

— Я должен… — Сжав зубы, ковыляю вперед. Еще несколько шагов — и я хватаюсь за выступающий камень. В непроглядной тьме, тишину которой нарушает лишь лай собак, теплится одинокий огонек, быстро удаляющийся от пещеры. — Надо задержать… Остановить…

Но я не могу позвать его. Щурясь в темноту, впиваясь пальцами в камень, я могу лишь кусать в отчаянье губы, потому что не знаю даже его имени.

 

 

***

 

 

Линда укладывала вещи. Самолет в Вашингтон вылетал через четыре часа, и хотя ей не терпелось вернуться домой, сердце не отпускало щемящее чувство тоски, которое преследовало ее с той минуты, как она попрощалась с Джоном Смитом. С этим же чувством сделала она вчера заключение относительно состояния пациента:

— Этот человек болен. Верит он в то, что говорит, или нет — ему требуется серьезная психиатрическая помощь. Несомненно, на его долю выпало много невзгод, и наш долг — сделать все, чтобы помочь ему вернуться в общество полноценным гражданином.

Доктор Альфред был вне себя от ярости.

— Как я, по-вашему, должен его лечить, если не считаю больным? Ваш диагноз ровным счетом ничего не значит, такой можно поставить каждому второму! Его место в тюрьме, а не в клинике!

Но Линда знала, что выбрала правильное решение. Если Джон Смит и выйдет из тюрьмы, его психика будет изувечена навсегда. Да и кто знает? — вдруг и вправду есть в этом человеке…

Зазвонил телефон.

— Вам звонит доктор Герхард из Цюриха, — сообщил секретарь с ресепшена.

Линда почувствовала, как все внутри напряглось и вытянулось в струнку. Неужели они нашли его?

— Доктор Гамильтон? — зазвучал в трубке мужской голос с сильным немецким акцентом. — Я доктор Герхард из клиники "Кильхберг". Вы оставляли запрос, связанный с установлением личности вашего пациента. Прошу прощения, что не ответил раньше, у меня была долгосрочная командировка, а большая часть персонала не в курсе того, что здесь произошло десять лет назад.

— Что произошло?

— Жуткая история, доктор. Если я не ошибаюсь, этот парень, ваш пациент — наш доктор Йохан Шмидт. У него была жена и сын — прелестный мальчуган, сейчас, должно быть, уже колледж закончил. Жена его откуда-то с юга — то ли испанка, то ли португалка. Привязалась к одному больному — как сейчас помню, он все о вечной жизни говорил, мол, он секрет знает или что-то в этом роде. А потом возьми да спали все восточное крыло, да и ее заодно. Ну, у Йохана на этой почве и пошло… Запил, наркотики… Медикаменты воровал… В суд на него не подавали, но от работыотстранили, родительских прав лишили, а потом и сам он сгинул куда-то. Годы,конечно штука серьезная, но мне кажется, что…

— Пришлите мнефакс, — деревянным голосом выговорила Линда и, бросив трубку, быстро набраланомер доктора Альфреда. — Это Линда Гамильтон. Мне нужно еще раз увидеть ДжонаСмита. Похоже, что я…

— Боюсь, этоневозможно, доктор Гамильтон, — устало и язвительно прервала ее трубка. — Этойночью мистер Смит сбежал.