Хоманимару

Ноэль Креспен занимал изумрудное велюровое кресло — почтенных лет: потертое, в шрамах и морщинах — с изящными изгибами резных ножек и подлокотников из темного ореха, каретной стяжкой, украшавшей спинку, и золотистыми заклепками, пылающими в лучах заката, настолько ярко, что слепили глаза. Мужчина безмятежным, чуть затуманенным взором провожал фантомные безликие силуэты, колышущиеся лучинами в строптивом потоке; эфемерные тени, скользящие по пыльным стенам ветхих домов; обветшалые повозки, нерасторопно плывущие по каменным бульварам и узким замшелым улочкам. Забинтованные пальцы правой ладони легко сжимали тлеющую трубку с экзотическими травами, а пальцы левой — «тюльпан», наполненный наполовину (или скорее опустошенный) английским янтарным элем. Его бледные жилистые колени едва прикрывал темно-синий халат, подчеркивающий нездоровый лавандовый оттенок полупрозрачной кожи. В последние несколько дней Ноэль хворал — болезнь изувечила его существо, как самое настоящее проклятье, — но не телом, а душою. Он отчетливо чувствовал на своих руках тяжелую головку одиннадцатилетней Флави — ее светлые волосы напоминали лисий хвост, а глаза — горные васильки, — слышал слабое, сбивчивое сердцебиение и последний хриплый вздох. Позже ее мать, сломленная горем, пыталась вытрясти из Ноэля если не чудотворный эликсир, возвращающий мертвых из царства вечности, то его душу, обвиняя в умышленной халатности. К сожалению, Флави скончалась на месте, упав с рассвирепевшей белой Мэри, — девочка случайно ранила шпорами свою лошадь, пытаясь обуздать ее ретивый нрав во время верховой езды. Когда девочка оказалась на земле, то инстинктивно свернулась калачиком, как улитка, а Мэри все никак не унималась: мощные копыта ударили Флави несколько раз, раздробив хрупкие ребра и череп. Липкая кровь Флави была везде, как и мозги — словно малиновое варенье, ее внутренняя эссенция растекалась по изумрудной траве. Ноэль Креспен по велению Судьбы стал участником этого происшествия, находясь рядом как врач, готовый при необходимости оказать первую медицинскую помощь. Но в тот день в нем умер сам Бог. Смерть всегда стелила перед ним тропу из трупов, но милая Флави стала ее бесценным сокровищем: сапфиром в болоте гниения и смрада. Изабель, мать Флави, приходилась родной сестрой Ноэлю; мужчина не надеялся на ее прощение или хотя бы снисхождение. Женщина заведомо считала брата ответственным в гибели своего единственного дитя и в порыве ненависти, отчаяния и боли, она наслала на него Эринний, искренне возжелав медленной мучительной смерти. Как следствие, мужчина пытался утопиться в пучине дурмана, надеясь отыскать на самой глубине, в юдоли скорби, способ усмирения трех внутренних, утративших равновесие, материй: рассудка, совести и праны. Но как бы Ноэль ни старался наладить отношения с отрешенным «Я», никакая потусторонняя сила не способна обратить вспять ход событий и предотвратить трагедию, чтобы любимая племянница осталась жива.

Креспен нервно вздрогнул, когда пропел дверной колокольчик; скрипнув от негодования зубами, он раздраженно выкрикнул «Открыто!». В проеме возникла огромная туша с лоснящимися рыжими патлами и несуразной улыбкой, разрезающей пополам упругие и жирные, как сало, щеки. Чересчур пухлые губы вежливо сообщили о «Шабли Домен Сен-Клер» за пазухой, для распития под «Крик совы». «У меня нет настроения», — презрительно буркнул Ноэль, поморщив горбатый — но весьма благородный, как хребет Карамурун-тау — нос. Его вялый язык заплетался, шурша по небу. «А вообще, лучше бы побаловал меня свиными копчеными ушками и Блё-де-Жексом. Неужели сложно ублажить мои желания? Ты бесполезен», — Ноэль неосторожно взмахнул «тюльпаном», едва не выплеснув на грудь мерцающую жидкость. Он деликатно выругался и нахмурил смоляные, тронутые пеплом, брови, а затем кивнул в сторону свободного кресла, приглашая Эдмонда Гроссо к нему присоединиться. Толстяк послушно плюхнулся в кресло — мясистые бока вывалились на подлокотники, — и под тучной фигурой жалобно застонало сухое дерево. Он собрался вовлечь Ноэля в занимательную, по его мнению, болтовню, но тот жестко осадил: «Мы можем побыть в тишине?» Эдмонд с видом побитой собаки смиренно захлопнул рот; однако терпения мужчины хватило лишь на четверть минуты. Ноэль не успел огрызнуться, когда Эдмонд загадочно изрек: «Я знаю, что может отвлечь тебя от хандры». Креспен досадливо подумал, что мсье не прочь почесать языком: крайне много и бесполезно; Эдмонд сегодняшним вечером был особенно надоедлив. Мужчина недоверчиво фыркнул и с подозрением прищурился; тем не менее, ему плохо удавалось скрыть пробудившийся интерес: «В самом деле, какая-нибудь очередная ерунда», — с напускным безразличием отмахнулся он. «Мне удалось тебя заинтриговать, верно?» — толстяк уловил в черных миндалевидных глазах искринки. «Как бы не так», — оспорил дерзкое заявление Ноэль, нарочито слукавив. Впрочем, Эдмонда так просто не проведешь: тот читал его насквозь, как раскрытую книгу, оттого точно ведал, что любопытство Ноэля изнывало от неудовлетворенности, будто похотливая дева. «Давай выкладывай, не томи», — сдавленно пробормотал он, смутившись слабости, юрко выпорхнувшей наружу, точно мотылек. Толстяк в предвкушении потер потные ладони друг о друга, вальяжно переплел пальцы-сардельки на упитанном пузе и приглушенно заговорил, будто выдавал мрачную тайну: «Мой коллега, Бернард Марсо, две недели назад заказал портрет своей жене...». «Какое скучное начало повествования», — Ноэль недовольно скривил персиковые влажные губы, обрамленные опрятными усиками и бородкой цвета воронова пера. «Дорогой друг, ты не будешь разочарован, если выслушаешь мою историю до конца, — Гроссо от обиды напыжился. — И перебивать собеседника — не по-джентльменски», — молвил он с упреком, чтобы Ноэль проявил хоть толику уважения, однако тот не испытывал ни малейшего стыда. Мужчина беззаботно потряс «тюльпан», взболтав теплый напиток некогда с нежной пенкой и изящными кисло-сладкими нотками, а теперь мерзкий на вкус. Трубку он все еще держал в пальцах, однако затягиваться больше не желал: предстоящей ночью следовало нормально выспаться, так как помимо терзающей совести, его мучили химерические кошмары. Ноэль устало выдохнул и аккуратно положил трубку на ажурный кофейный столик из красного палисандра, привезенный из Индии. Затем пристальным взглядом смерил «тюльпан», осушил одним глотком и поморщился, высунув наружу кончик языка: гадость! «Что ж, я весь — внимание», — проворковал он, ощутив свежий прилив ненавязчивой эйфории. «Хорошо. Но перед этим я хочу откупорить две бутылки вина, третья — для кондиции, трогать ее пока не смею. Итак, позволишь?» — толстяк расплылся в неизменно нелепой улыбке, верхняя губа задралась так высоко, что обнажила не только мелкие зубки, но и розовые мокрые десны. Он заговорщически хихикнул, будто ребенок, затеявший совершить какую-нибудь плохую-плохую шалость; Ноэль укоризненно покачал головой и сердито изрек: «Ты слишком наглый и назойливый для незваного гостя. Я больше не намерен пить, так как не хочу устраивать дебош всю ночь напролет, а рассвет встречать с дрянной головой. К тому же, увеселяться в компании одному — дурная манера». Эдмонд предугадал подобную реакцию, и потому терпеливо, но с толикой ехидства, сообщил: «В таком случае, я уступлю своей прихоти чуть погодя — торопиться все равно некуда. Но предупреждаю: ты сам попросишь тебе налить. Так как моя история может ввергнуть тебя в глубочайший шок». Непоколебимая уверенность толстяка заставила Ноэля насторожиться; мужчина истерично хохотнул и категорически возразил: «Ты будешь травить глупые байки? Ни одна из них не способна меня напугать!» Эдмонд ухмыльнулся, достал из кожаной сумки бутылку вина и демонстративно повертел: «Вот и увидим», — читалось на его пышном, как творожная сдоба, довольном лице с вишневым румянцем. Ноэль промычал что-то нечленораздельное — кажется, с уст слетела безобидная брань, — а после смолк, не желая продолжать пререкания; он смежил веки, чтобы Эдмонд, хитрый черт, больше не смог поддразнить. «На чем я там остановился? — вкрадчиво раздался елейный голосок слева. — Ах, да. За портретом для жены, Элоизы, Бернард Марсо обратился к бродячему художнику, засветившемуся в каждом закутке Маноска. Его зовут Киш Лорен, как слоеный тарт». «Погоди, это наверняка псевдоним, — озвучил догадку Ноэль, — что логично: кто будет называть ребенка в честь пирога? Если только блаженный». «Твои подозрения не безосновательны, — Эдмонд хлюпнул от негодования — молодой мсье был не сдержан и суетлив, — но главное не это, а вот что: Киш Лорен принял заказ и пообещал навестить семью Марсо следующим утром». «Я думал, он ищет вдохновение под каштаном или сосной, а не разъезжает по домам в поисках заработка», — прервал Ноэль вновь. «По словам Киша Лорена, аура человека, окруженного личными вещами в естественной, благоприятной среде, принимает подлинную форму. Характер и эмоции человека в спокойной и уютной атмосфере, где он может расслабиться, чтобы почувствовать себя свободно, особенно глубоки и колоритны; вне зоны комфорта они обращаются, как оборотни, в фальшь: тускнеют, маскируются и даже прибегают к имитации, перенимая черты чужих личностей. По этой причине Киш Лорен считает их дефективными, извращенными, недостойными благородного дуэта: кисти и холста мастера». «Как по мне, голубое небо уютнее, чем низкий облупленный потолок», — обронил Ноэль, сложив на груди руки. «Ты не художник, Ноэль, никогда им не был и, боюсь, не будешь. Медицине, как и другим наукам, чуждо искусство: они цинично препарировали наш сакраментальный мир и вывернули наизнанку, изучив каждый орган, каждую клеточку под микроскопом; беспощадно выпотрошили его волшебное — божественное и одновременно дьявольское — ядро, как свинью. Так как с какой-то стати им приспичило овладеть «истиной»». — Гроссо поперхнулся, так как в глотке встал ком. Громко откашлявшись, он честно добавил: «К сожалению, в творческой сфере твое мнение не стоит и выеденного яйца». Эдмонд вовсе не преследовал цель как-то унизить Ноэля, но от небрежно брошенных слов мужчина почувствовал себя так паршиво, будто его окатили ведром ледяной воды. «Ты только что меня оскорбил?! А ну, сейчас же принеси извинение!» — вспылил Креспен, вскочив с кресла, как ужаленный. «Присядь, я никак не задел твое самолюбие, а лишь констатировал факт, — с требовательной — но не надменной — интонацией отчеканил Эдмонд, дабы пресечь зарождающийся конфликт, и свел тонкие брови к переносице. — Правда всегда будет яблоком раздора», — расстроенно заметил он. Толстяк напрягся, как скрипичная струна, когда Ноэль придвинулся к нему слишком близко — черные глаза застлала пелена злобы, а побагровевшие, плотно сомкнутые, губы мелко задрожали, будто вот-вот выстрелят ядом. «Прошу, вспомни о манерах и остынь, ссоры ни к чему, — с обреченностью промямлил Эдмонд. — Мне стоит продолжить рассказ, так как скоро пробьет одиннадцать часов. Уже очень поздно, ты ведь не хочешь слушать меня до тех пор, пока на деревне не пробудятся первые петухи?» «Мы не в деревне, здесь нет петухов», — прохрипел Ноэль; низкий широкий лоб покрыли глубокие бороздки, придав мужчине вид дряхлого архивариуса, хотя возраст еще не пересек черту в тридцать два. Креспен, немного помешкав для пущего вида, все-таки остепенился. «Я прощаю тебя, но только в этот раз. Следующего раза тебе не представится, так как прогоню веником прочь, усек?» — пригрозил он притушенным голосом. «Твоя обитель — твои законы, — поспешно заверил его Эдмонд, выставив перед собой ладони в капитулирующем жесте. — Только, пожалуйста, подай стакан прохладной воды, а то рот словно набит иголками — меня невыносимо мучает жажда». Ноэль едва не ляпнул «я не нанимался лакеем», но вовремя одумался — Эдмонд часто приглашал к себе в гости, в дом-павильон, расположенный на холмистой равнине, недалеко от горы Юра, и всегда вел себя заботливо и учтиво, потакая любым прихотям, как добродушный Рождественский Дед. Мужчина лениво поднялся с насиженного места, быстрыми шагами добрался до кухни и, наполнив стакан чистой водой из хрустального графина, вернулся в гостиную. Эдмонд с благодарной улыбкой принял стакан и жадно пригубил; утолив жажду, он блаженно причмокнул и облизнулся, поместил руку на подлокотник, сжав в ладони стеклянный сосуд, на дне которого испускал легкое сияние тоненький пласт влаги, похожий на льдинку. Эдмонд оставил воду про запас, чтобы зазря не тормошить Ноэля, опасаясь нарваться на хамское поведение, и заодно смочить пересохшее горло, когда станет тяжко произносить речь. Толстяк возобновил рассказ: «Киш Лорен, как и было обговорено, прибыл в дом Марсо в девять. Супругам он показался человеком легким на подъем: беспрестанно отпускал затейливые шуточки, улыбался и смеялся; ностальгировал о своем безвозвратно минувшем детстве и туристических экспедициях. Их знакомство длилось примерно час, после чего Киш попросил Бернарда удалиться из комнаты, оставив его с Элоизой наедине. А вот дальше стало происходить нечто странное, из ряда вон выходящее: Киш попросил Элоизу поглядеть — сколько пожелает — на пустое полотно, представив перед собой зеркало, а в нем — отражение: повертеться перед ним, полюбоваться своей красотой, как бы невзначай поправив волосы или дотронувшись до грудей. Киш убежден, что энергетика человека благодаря такой процедуре впитывается в ткань, проникает в краски, кисть художника. И портрет становится более чем живым. По завершению работы, Марсо предложили Лорену крупную сумму денег, но тот отказался, смутившись проявленной щедрости, так как приемлет только символическую плату. И не обязательно деньгами. Тогда в знак признательности супруги вручили Кишу целую корзинку свежих ягод и фруктов, и он с лихорадочной поспешностью — что показалось Бернарду подозрительным — покинул дом. Позже Бернард сослался на свою гипертрофированную мнительность, и он опрометчиво проигнорил эту — скажу по секрету: важную — деталь. Вечером того же дня Элоизе внезапно стало скверно: ее одолели слабость, головокружение и поднялась температура. Она слегла в постель. Бернард отнесся к этому явлению совершенно спокойно, справедливо посчитав, что жена подхватила легкую простуду, и ей требуется лечащий врач. Врач пичкал Элоизу антивирусными препаратами, но ей становилось все хуже день за днем: кожа прела и покрывалась безобразными кровоточащими язвами и пузырями, заполненными бурой поганой жижей. Выпадали ногти, волосы, зубы; семь жизненно важных отверстий в ее теле источали тухлый запах мяса и выделяли мерзкую темно-коричневую слизь. Ее постепенно раздувало от копившихся в чреве газов — Бернард помогал его высвобождать, проделывая в животе дыры, но такой способ спасал ненадолго, да и прибавлял лишних хлопот. Элоиза билась в агонии, и ни один антибиотик не облегчал ее страданий; врачи один за другим беспомощно разводили руками: здоровая женщина буквально подверглась тлению, как труп». «Имеешь в виду танатоморфоз? — с профессиональной компетентностью подсказал Ноэль; он был ошеломлен услышанным, однако не до конца соображал, к чему клонил Эдмонд. — И в этом парадоксальном феномене как-то замешан Киш Лорен... Ты подталкиваешь меня к этой абсурдной идее?» — смекнул он. «Именно, — не стал тянуть резину толстяк, но из-за гаденького характера так и норовил отвесить какую-нибудь невинную колкость. — Потрясающая прозорливость!» «Полнейшая чушь! — вспылил Ноэль, что было предсказуемо; угловатая челюсть заходила ходуном. — Хватит измываться надо мной! Если считаешь это забавным, тогда проваливай вон!» «Разве все вышесказанное — плод моих воспаленных фантазий? Я лишь озвучил догадку Бернарда, которая — если в данном мистическом деле прибегнуть к дедуктивному методу, отыскав кусочек за кусочком и собрав воедино — не беспочвенна», — Эдмонд испил последние капли освежающей влаги и нахохлился, так как на языке все еще перекатывался песок. И покрутил пустой стакан перед собой, явственно представив в нем заветный напиток соломенного цвета с зеленоватым оттенком. А вот Ноэль не проявлял желания отведать по-королевски изысканное вино из шардоне, классического сорта белого винограда с маслянисто-цитрусовым ароматом, оттого Эдмонд сидел, как на иголках — обливался потом и исходил мелкой судорогой. «Ты владеешь железными аргументами? Иначе ты — неисправимый пустоплет!» — Ноэль рычал, как дикий зверь, и брызгал слюной во все стороны; лицо вспухло и посинело от ярости — еще чуть-чуть и щеки лопнут от натуги, как мыльный пузырь. «Ты вновь несешься вперед паровоза. Неужели я раскрыл все карты? Внимай же дальше: Бернард не одинок в своей беде, ему и раньше доводилось слышать об идентичных случаях: его лучший друг, Луи Фрей, поделился аналогичной историей, в точно такую же историю попал товарищ Луи, а у того — двоюродный брат. Бернард отнесся к ним предвзято, с ослиным упрямством, однако скептический настрой развеялся, как дым, когда он испытал все прелести темного проклятья на собственной шкуре. К прискорбию, эта таинственная, тревожная история не исчерпывается двумя-тремя именами, коих в действительности несметное число. И если на секунду представить, что тысячи имен — звенья одной цепи, то она протянется от Франции до Аргентины, а оттуда: до Канады, а затем Австралии. Несомненно, любая история обязательно начиналась и заканчивалась совершенно одинаково: Киш Лорен рисовал портрет человека, удирал в неизвестность, сверкая пятками, а человек разлагался, пока его не настигала неотвратимая смерть. Между прочим, после несчастья с Элоизой Бернард кое-что понял: беспричинная с первого взгляда суетливость художника имеет под собой закономерную подоплеку: Киш Лорен в курсе происходящего ужаса. Сперва он умело втирается в доверие, а затем бесследно исчезает, чтобы не вызвать неудобных резонных вопросов, способных связать его персону с грядущими событиями. Из чего следует логический вывод со всеми вытекающими последствиями: либо Киш Лорен — сверхъестественное создание, либо он спутался с какой-то потусторонней могущественной сущностью, помогающей творить чудовищные сюрреалистические вещи». Эдмонд затих и удрученно прикусил нижнюю губу, неотрывно следя за сменяющимися, как погода, состояниями Ноэля, пребывавшего на границе сумасшествия: мсье то впадал в панику, то принимал суровый вид, то торжественно щелкал языком, то испытывал гнетущее чувство безысходности, продиравшей легкие на хохот, то в смятении щерил жемчужные зубы. «Безумие какое-то! — с усилием выдавил Креспен осипшим от стресса голосом; на его скулах заиграли желваки. — У меня от всей этой чепухи в голове сумятица. Беря во внимание нынешнее обстоятельство, мне стоит выпить». Эдмонд про себя возликовал, мудро воздержавшись от ироничного «я же говорил»; он разлил вино до краев и жадно присосался к своему стакану. Ох, все-таки какое замечательное вино с неповторимым вкусом! Ноэль тоже оценил его по достоинству. «И что ты от меня ждешь в итоге?» — мужчина флегматично глядел сквозь сумеречное пространство, не сосредотачиваясь на конкретной точке. Расслабленная кисть рассеянно покачнулась и чуть накренила бокал с вином, окрашенным в шафрановый цвет горящей свечой, оно, достигнув кромки сосуда, волнительно затрепетало в намерении пролиться вниз. Однако Ноэль легко одернул руку, чтобы драгоценный нектар не был так бессмысленно растрачен. «Мы можем самостоятельно провести расследование и выяснить, за какой целью гонится душегуб Киш Лорен», — судя по всему, толстяк давно вынашивал столь дивную затею — такие не зреют в неясной головушке после полуночи. Ноэль заливисто рассмеялся, схватившись свободной рукой за бок: «Ах! Я официально объявляю союз «Шерлока Холмса и доктора Ватсона» зарегистрированным! По окончанию грязной работенки, стоит написать книгу о наших невероятных приключениях и назвать: «Пленение Велиара»»; он смахнул проступившую слезу. «Боишься?» — Гроссо почти физически ощутил исходящую от Ноэля липкую тревогу. Тот замешкался прежде, чем отрицательно мотнул головой: «Мне не страшен сам Дьявол, но я, как и ты — смертен, и если что-то пойдет не по плану, мы окажемся в опасности. Откуда знать, с каким разумом, скрывающимся в чертогах Вселенной, нам придется столкнуться?» «Кто не рискует, тот не пьет «Шабли Домен Сен-Клер»», — бесстрастно парировал Эдмонд. «Надеюсь, наши усилия не будут напрасны», — холодно протянул Ноэль; он выглянул в окно и томно вздохнул, околдованный одиноким Ночным странником, что бороздил по иссиня-черным небесным просторам. От него веяло бархатистой меланхолией, и мужчина невольно погрузился в ностальгию.

Сквозь шторы с каскадными фестонами и бахромой, сшитые из китайского шелка, робко просачивались золотистые лучи солнца. «Проснись и пой!» — вибрирующим голосом произнес Ноэль и в танце грациозно покружился по комнате — впервые он воспрял духом и ощутил легкость. Прекратив исполнять пируэты, он на цыпочках подкрался к прикорнувшему в кресле Эдмонду и бесцеремонно пошлепал по оплывшим щекам. «Который час?» — не поднимая свинцовых век, промямлил толстяк и пустил слюну, пребывая на рубеже грез и реальности. «Почти девять!» — возбужденно воскликнул Креспен и потеребил мужчину за рукав льняной рубашки. — «Ты храпишь, как тысяча чертей! Взбодрись и иди душ: в отличие от тебя я пахну кедровыми шишками!» «Ты демон в шкуре овцы, натравить бы на тебя Святую Инквизицию», — Эдмонд вяло покряхтел, но волей-неволей подчинился. Толстяк принял горячий душ с ромашковым мылом и вразвалочку проковылял на кухню, где дожидалось сытное кушанье: бризоль из рыбы, парфе и горячий шоколад с круассанами. Мужчины вместе сели за стол; за завтраком никто не вел бестолковых бесед, сосредоточенно употребляя пищу, только и слышалось позвякивание посуды, да глухое причмокивание. Первым прервал трапезу Креспен: его порция была скромнее, чем у бесхребетного толстяка, грешащего обжорством; как обычно выражается Ноэль, когда Эдмонд заталкивает в нутро третью жареную утиную ножку или пятую пиццу «Валле-д’Аоста»: невинную душу вновь обольстил Бегемот. К тому же, Ноэлю свойственно оставлять легкое чувство голода, а Эдмонд в любое время суток набивает желудок до отвала, накапливая подкожный жир, будто готовясь к зимней спячке, как медведь. Креспен в меру своих возможностей следил за здоровьем мужчины — хотя Эдмонд всячески противился его целебным наставлениям, считая мешковатые телеса — даром, доставшимся от матушки, — и частенько заставлял Гроссо подрабатывать на него почтальоном. Так, за час до обеда Эдмонд в бодром темпе разносил по почтовым ящикам рекомендательные письма пациентам Ноэля. Порой Ноэль ездил за ним на велосипеде и подгонял ивовой веткой, хлестая по студенистым лодыжкам, икрам и ягодицам, не давая ни минуты на привал. «Сегодня для тебя есть три письма», — заикнулся как бы невзначай Ноэль. Честно говоря, их можно отправить в конце недели, так как две семьи из трех отбыли на острова Ко Липе и Лефкада, но зачем откладывать на потом то, что можно сделать сейчас. Да и любая тренировка пойдет Эдмонду на пользу. Конечно, тот сразу же выразил негодование, даже жевать перестал, словно эта «чудесная» новость смогла отбить неуемный аппетит. «Нам бы ловить за хвост пронырливую крысу Киша Лорена, а не заниматься чепухой», — проворчал Эдмонд, машинально проткнув вилкой филе рыбы десяток раз. «Твое здоровье — не чепуха, Эдмонд. Попробуй заменить диван в гостиной — и никто не заметит разницы», — Ноэль положил ладонь на пальцы Эдмонда, и бряцанье металла по фарфору вмиг затихло. «Тебе в угоду могу пойти на компромисс: до обеда съездим к Бернарду, чтобы лично его опросить, вдруг всплывут какие-нибудь новые детали, которые дадут подсказку для последующих действий. А заодно осмотрю Элоизу... Надеюсь, она не пропела лебединую песню?» — Ноэль цинично подумал, что было бы неплохо исследовать гниющее тело женщины. Если, конечно, еще не состоялись ее похороны. При возможности он бы провел аутопсию, чтобы удовлетворить свою блажь — что, несомненно, эгоистично и неэтично, но Ноэль был приверженцем сциентизма, — и выяснить, самобытный ли это юмор природы, или проделки богомерзкого отродья, зачатого во мраке, в самом сердце космоса. «А вечером ты отнесешь письма. Как тебе такой расклад?» «Ты — чудовище, Ноэль! Окропить бы тебя церковной водой!» — рявкнул Эдмонд и направил вилку на мужчину. «Я не бу-ду от-но-сить пись-ма! На-до-ело!» — прогнусавил он резко, по слогам, чтобы до Ноэля наверняка дошел смысл сказанного. «Ты незаконно дискриминируешь меня, как человека с избыточным весом! Я протестую! Твою деспотию должно искоренить, как лютик ползучий! А если продолжишь в том же духе, моя нога больше никогда не переступит порог твоего дома!» — выпалил Эдмонд на одном дыхании. Ноэль недоверчиво уставился на торчащие вверх зубчики вилки, что угрожающе сверкнули в естественном освещении кухни; они, точно острые клыки мифического монстра, какого-нибудь абааса, были готовы безжалостно проткнуть его плоть насквозь, или того хуже — размолоть вместе с костями в порошок. Мужчина поежился и зычно сглотнул: «Убери, пожалуйста, эту штуку от меня подальше. Кажется, я слышал, как она хищно клацает». «Клац-клац, — непроизвольно вырвалось у Эдмонда, — клац-клац», — повторил он, звонко лязгнув зубами, но на этот раз вилку убрал. Эдмонд, пыхтя, с трудом поднялся и подошел к Ноэлю вплотную: «С этой поры не смей заикаться о моих складочках, понял? Бестактный болван!» — он тыкнул пальцем-сарделькой в худощавую грудь мужчины. Ноэль натянуто улыбнулся и все-таки осмелился уточнить: «Не руби с плеча: добираться всего-то два квартала. Не изменишь своего решения...?» Толстяк приобрел цвет вареной свеклы — вот-вот пар из ушей повалит, его щеки затряслись, как бульдожьи брыли. Схватив влажное вафельное полотенце с настенного крючка, он принялся хлестать Ноэля, не щадя своих сил и при этом приговаривая: «Ах ты, паршивец, хочешь, чтобы я совершил свое первое в жизни убийство?! Так ведь и роешь себе могилу, окаянный! Вот тебе, вот!». Ноэль едва успевал уклоняться от смертоносного оружия в виде полотенца, а когда оно достигало оголенных участков кожи, визгливо ойкал. Спустя пять минут, мужчины, развалившись на полу кухни, выравнивали сбившееся дыхание. «Женщина пока жива, — внезапно проронил Эдмонд, со свистом выдохнув, — но ты от нее ничего не добьешься — нема, аки греческая богиня Тацита. Ее язык распух до размеров печенки и вываливается из глотки. А к телу Бернард тебя не подпустит — Элоиза, как мумия, сбежавшая из египетской гробницы: с макушки до пят обмотана бинтами, мокрыми от гноя, крови и испражнений. Бернард только успевает их менять, каждые два часа. Тошнотворное зрелище», — перед взором замаячила голова: на месте лица — зловонное месиво; от нахлынувшего отвращения меж лопаток засеменили мерзкие мурашки. «Да и что ты можешь теперь сделать», — с печалью добавил он, имея в виду покалеченную кисть Ноэля. «Не сыпь мне соль на рану, — промычал мужчина. — Я сам себя наказал, и жалеть об этом не стану», — он поднес ладонь к лицу и, покривившись, с трудом пошевелил пальцами — бинты прятали уродливые швы после порезов, которые он нанес заточенным перочинным ножом. Креспен дал незыблемую клятву самому Господу: покуда он не покинет земную сень, проклятая длань деяния не коснется чужих жизней. Будь он смелее, то отрубил бы ее к черту; но все равно, сколько бы Ноэль ни платил своим телом за летальную ошибку, ничто не вернет назад душу юной Флави, угасшей в его объятиях седьмого мая. «Болит?» — озабоченно осведомился толстяк. «Нет, — невозмутимо соврал Ноэль, не хватало нарваться на сочувствие, ведь он давно не сопливый мальчишка. — Тогда что нам делать?» Их ближайшее будущее казалось ему запутанным, как клубок вязальных ниток, и таким же грязно-серым, как чечевичная похлебка. Эдмонд почесал ногтем гладкий подбородок, на котором прорастал раз в неделю птичий пушок: «Бернард упоминал вскользь одно имя...».

Автомобиль стремительно мчался, будто опаздывал на пожар, по проспекту Серре, подпрыгивая на кочках и колдобинах; в салоне стояла густая духота, мужчины обливались потом, как в пору июльского зноя. Через полчаса они прибудут в часовню Святого Патрика, где смогут отыскать постоянного посетителя — Жоржа Бейля, охочего до крепкого пойла и распутных девиц. Доходяга и скряга Жорж Бейль периодически зависает в кабаках и, окутанный хмельным мороком, точит балясы с кем ни попадя, охотно разносит молву и сам коллекционирует сплетни, как бывалый графоман. Однажды он пил на брудершафт с Бернардом Марсо. «Думаешь, он безвозмездно выдаст всю подноготную Киша Лорена?» — Ноэль промокнул хлопковым платком свой лоб, и тот мгновенно пропитался влагой. «В таких случаях обычно угощают огненной водой, — Эдмонд откинул назад промасленные бронзовые волосы; по лысым вискам струился соленый пот, как ручеек по гористому склону, — чтобы задобрить и развязать язык, но в часовне пить запрещено, поэтому мсье Жоржу я пожертвую часть своих карманных денег. Надеюсь, сэр Патрик поймет, что в моих намерениях нет ни намека злого умысла, и все они направлены на благо нашего дела». «Лишь бы сработало», — пробухтел Креспен, созерцая пейзаж за окном: улица Сен-Патрис пролегала вдоль фермы Мишель Жан-Мари, чьи виноградные поля простирались на десяток миль. Последний поворот налево, и скромная крохотная часовня Святого Патрика застенчиво отвесила приветственный поклон. Кирпичное строение имело цвет пожелтевшей слоновой кости, над красно-коричневой черепичной крышей виднелась башенка с медным миниатюрным колоколом; на фасаде висела табличка, упоминавшая покровителя прихода, Святого Патрика, победившего чуму в 1631 году. Его обступали вековые дубы и олива, и, точно духи почивших прихожан, они тянулись ветвями вверх и забвенно роптали молитвы. Мужчины крадучись ступили внутрь — в помещении висела полумгла, воздух был спертый, пропитанный сладковатым бальзамическим запахом. Тонкие лепестки оранжевого пламени, встревоженные новоприбывшими незнакомцами, затрепыхались, зашелестели, словно тополиная листва. Дюжина обшарпанных дубовых скамей выстроилась вдоль стен, и на одной из них, повернувшись к выходу спиной, горбилась неопрятная фигура. Она дернулась, заслышав протяжный стон половиц, однако не изменила своего положения, будто специально проигнорировав. «Добрый день. Извините, вы — Жорж Бейль?» — друзья подошли к фигуре ближе; голова — на макушке которой зияли проплешины размером с грецкий орех — совершила полуоборот и воззрилась на двух таких разных мужчин выпуклыми прозрачно-голубыми глазками. Смуглое рябое лицо, казалось, принадлежало юродивому, ибо черты его были неказистыми и отталкивающими: приплюснутый с ассиметричными ноздрями нос, раскосый «рыбий» взгляд, выступающая вперед нижняя губа, гораздо толще верхней, и оттопыренные уши, чуть заостренные на концах, как у сказочного эльфа. В общем, впечатление мсье Жорж производил не самое благоприятное, однако его речь оказалась внятной и вполне осмысленной: «Кем будете?» «Мы хотим получить кое-какую информацию от вас, мсье Жорж», — Эдмонд выудил портмоне из нагрудного кармана и беспардонно потряс перед Бейлем, как костью перед дворовым псом: в тряпичной полости радостно зазвенела горсть монет. Жорж вроде бы не оскорбился на такой жест — видимо, его не впервой подкупали подачкой, — и лишь с усмешкой хмыкнул: «Вижу, вам очень нужна эта информация, раз ветром задуло в степную глушь. Я не могу принять вашу милость, так как не желаю кощунствовать перед ликом Святого Патрика — а то кровавыми слезами обольется, какого алчного прохиндея пригрел под своим крылом». Эдмонд, помешкав, убрал портмоне обратно в карман и озадаченно почесал затылок; Ноэль чувствовал себя некомфортно, оттого переминался с пятки на носок, сцепив пальцы в замок за спиной. Жоржа это представление потешило, однако смеяться во весь голос, как помешанный, он не стал, а лишь доброжелательно улыбнулся: «Что же вы как не родные, присаживайтесь, да поудобнее. Я не в праве вас выгонять из приюта покоя и мудрости». Мужчины безропотно опустились подле мсье, тщательно вслушиваясь в порченную речь: инородную, с каким-то акцентом, кажется, баварским; голос его шипел и клокотал, а порой переходил на хрип. «За чем конкретно вы пожаловали?» — голос его не изменился, но по взгляду было видно, что он догадывался о чем (или точнее, о ком) пойдет разговор. «Мы хотим знать все о Кише Лорене», — ответил Эдмонд, не отводя сизых глаз от вафельного лица. Жорж передернул плечами и затрясся, как осиновый лист; лицо недовольно сморщилось подобно сушеной груше. Вездесущее гнусное имя трещало на зубах, как яичная скорлупа. «Он Мишель Нуаре от рождения. А французский пирог (только с курицей и грибами) любит его младшая сестра, Инес; Киш Лорен — знак преданной любви к ней». «Младшая сестра?» — изумился Ноэль, и Жоржу захотелось отвесить ему щелбан. «Разумеется, как и у всех, у него есть семья. Он же вылупился не из лягушачьей икринки! Мать-швея, Абель, живет вместе с дочерью в Сен-Кантене, а потому с Мишелем видятся очень редко. Отец, Нарсис, погиб в Шестинедельной войне, в 1940 году, когда Мишелю было всего семь. Когда Мишелю стукнуло восемнадцать, он покинул родительский дом и стал мотаться по всей Франции, охотясь за музой. Парень с двенадцати увлекался изобразительным искусством: марина, пейзаж, анимализм, натюрморт присутствовали в его живописи; некоторые картины он успешно продавал. В двадцать три Мишель обучился портретной живописи, и она, как морская волна, захлестнула мальчишку с головой, утащив в бездну безумия, экстаза и страсти. В основном он изображал людей с врожденными патологиями: лимфедемой, анэнцефалией, гидроцефалией, с синдромом Патау или Дауна. Он испытывал специфическое, едва ли не сексуальное, влечение к генетическим мутациям и стремился передать на холсте их уникальную чужеродность: представлял больных людей существами внеземной цивилизации, пришельцами-кочевниками с неизведанных планет за пределами Млечного Пути. Его неординарное хобби внушало первобытный ужас и одновременно восторг; однако в 1969 году Мишеля словно подменил брат-близнец: он стал каким-то... другим. И если раньше пугала его аморальная, иррациональная любовь к уродам, то теперь он сам стал неотличим от них. Только вот у них обезображено тело, а у Мишеля — душа». «Душа?» — переспросил Эдмонд. «Да, — настоял Жорж, — и не что иное. Не присущие Мишелю черты — садизм, беспринципность, сумасбродность — затеплились в нем, как угольки, именно с 1969 года. Если встретитесь с ним лицом к лицу, не верьте ничему, что увидите перед собой: Мишель умеет, как презренный фигляр, ловко пародировать самого себя прежнего. Его притворство удачно обмануло наивных и несведущих». «Чем же примечателен 1969 год?» — вставил Ноэль, ему не терпелось докопаться до самой сути, как до ракушки под песком. «Тогда он стал рисовать портреты простых обывателей, непримечательных мужчин и женщин, которые позже обязательно погибали: разлагались за считанные дни, как свиной окорок. Сперва беды приписывали злому року, но когда подобные случаи стали фиксировать тут и там регулярно — словно Мора грянула из мира Нави, — людское подозрение обоснованно перекинулось на Мишеля. Ходили кривотолки, что Мишель заключил сделку с Сатаной: преподносит ему души в обмен на здоровье и долголетие». «Здоровье и долголетие?» — Эдмонд и Ноэль обменялись красноречивыми взглядами. «В свои тридцать шесть он выглядел значительно моложе, да и сейчас, когда перевалило за пятьдесят — он ничуть не постарел: ни седого волоска, ни морщинки. Будто на завтрак употребляет молодильные яблоки или что-то вроде того. И знаете, в пересудах доля правды присутствует, однако искаженная, а все благодаря суеверности, невежественности и богатому воображению. А теперь я вам поведаю, как все есть на самом деле, и это не ересь умалишенного, а истина, подобная слитку чистого золота. Все началось в 1969 году, когда Мишель привез из Шато-Тьерри фаянсовую статуэтку — идола Молоха, или Ваала. Он купил ее у торговца антиквариатом на черном рынке. Корни идола Молоха уходят в далекое прошлое: в Библейские времена существовал Ханаан — страна, простирающаяся от северо-западной излучины Евфрата и от Иордана до берега Средиземного моря. Ее жители, хананеи, поклонялись Молоху, кровожадному божеству. Его созидание ассоциировалось с сельским хозяйством, и когда ожидался скудный урожай, предвещающий неизбежный голод, хананеи приносили в жертву девятилетних детей, но чаще всего младенцев (они считались божьим деликатесом) — дабы насытить прожорливого Молоха и воззвать к милости. Перед жертвоприношением непосредственно проводился обряд: ребенка купали в отваре розмарина и мирамии, а после обмазывали миртовым маслом. Помимо прочего, его унизывали побрякушками: браслетами и бусами из зубов животных, ракушек и перьев; ребенок должен был попасть в лоно Молоха — у нас бы сказали: «нарядным» — подготовленным, чтобы не осквернить грязью его чрево и не накликать гнев на весь народ. Главные участники церемонии — жрец, осуществляющий жертвоприношение, его помощники, обеспечивающие необходимыми орудиями убийства, а так же жертвователь — собирались в парадную процессию и сопровождали ребенка до алтаря. Они, щеголяя голыми телами, испещренными орнаментами и символами и увешанными хеттскими золотыми украшениями, чинно вышагивали через двор святилища, под музыку дудок и трещоток. Достигнув алтаря, жрец выпускал из ребенка кровь, отрезал голову и помещал ее на самую верхушку каменной насыпи, а затем поджигал. В это же время к подножию алтаря преподносили пшеницу, вино и оливковое масло, словно бы «добавляли к основному блюду гарнир». По окончании церемонии жертвователь воздвигал стелу в ознаменование «торжественного и благословенного дня». Кхе-кхе. Итак, жизнь в Ханаане размеренно текла веками, но однажды Молох во время обряда явил себя им». «Явил себя? То есть? Облек свой дух плотью и кровью? И спустился с небесной лестницы, как Иисус», — отпустил саркастичный комментарий Ноэль; он слушал Жоржа завороженно, но последняя фраза вмиг избавила его разум от наваждения: ощущение сродни оплеухе. «Не в буквальном смысле, — опроверг Жорж. — Хотя, я бы не был так уверен. Однако сами хананеи описывали на папирусе «голос, говорящий с Избранными». К сожалению, не известно, кем были эти «Избранные», и какими качествами «Избранность» определялась. Но не суть важно. Между тем, исследователи развели по поводу «прихода» Молоха демагогию, и многие из них пришли к выводу, что бог, снизошедший до земных реалий — вовсе не Молох, а дух, Homicida animarum (губитель душ) — Хоманимару, происходящий от племени яли. Яли — обитатели горных лесов Папуа-Новой Гвинеи, культивирующие варварский обычай: каннибализм. Что примечательно, в разгар пиршества принято произносить имя своей жертвы, тогда вместе с физической оболочкой поглощается и духовная сущность, обогащающая тела яли своей силой. Когда-то у племени был вождь Ноах, славившийся особой жестокостью и любовью к человеческому мясу; по слухам, после кончины его душа не успокоилась, а отправилась скитаться по свету в поисках жертв, но ни одной не смогла полакомиться. Ослабшая душа едва не сгинула в омуте вечной тьмы и тишины, но сумела — случайно или по милости фортуны — откликнуться на призыв и найти способ добывать пищу». «Души в обмен на долголетие?» — догадался Эдмонд. «Верно, хотя способ являет собой сложный ритуал: устный договор скрепляется духовными узами. А вот подробности исполнения договора не разглашаются ни в какой из существующих книг. Кхм, итак, самозванец «Молох» захватил власть над жителями Ханаана, а его жадность не знала границ: люди дохли, как мухи; хананеи забили тревогу, когда проблема приняла масштаб эпидемии, и решили усмирить неистового бога. В часовне хананеи провели обряд: по периметру зажгли огонь и установили защитные руны, чтобы «Молох» был скован в ее пределах. Тотемическими плясками и умиротворяющими песнопениями они запечатали бога в статуэтку, ставшую для него усыпальницей. Вокруг статуэтки разместили тринадцать акациевых колышков, стянутых меж собой сухожилиями животных, повесив на них камешки, металлические монетки, трубочки с отверстиями — чтобы ветер играл мелодию, «песнь Вселенной», обращающейся к истокам Мироздания. Считалось, что «Молох» абсолютно глух, но слышит только эту песнь, способную его убаюкать. На самом деле, статуэтка была не тюрьмой для Хоманимару, а временным пристанищем. Наиболее эффективным средством против таких духов является огонь, способный выжечь внутренности или испепелить целиком. Хананеи осознанно не стали уничтожать «бога», так как для них он — священен; но в итоге, из-за слепого поклонения хитрой и безжалостной сущности, они открыли ящик Пандоры, выпустив в мир зло, похлеще чумы. На Ханаан постоянно совершались нападения, инициаторами которых были греки, евреи, римляне; а в 1366 г. до н.э. какая-то разбойничья шайка под шумок разгромила святилище и выкрала ради наживы ритуальную атрибутику, в том числе — статуэтку. Как следствие, статуэтка растворилась в веках, в сопровождении Мейли блуждая по свету, вплоть до наших дней». «Пока не попала в загребущие лапы Киша Лорена, который, как трусливый призрак, ныкается по темным углам Франции», — закончил за Жоржа Эдмонд. «Хотите знать, где он? А ведь мог догадаться — наведались к старику не за восточными сказками. Что ж, в 1952 году он осел в городке Эгин — тогда мы и познакомились — а в 1985-ом я уехал оттуда, и больше мы не встречались. Но зачем ищите его? Советую оставить эту дурацкую затею в покое, так как ясно вижу, Мишель утащит ваши души в Преисподнюю», — слова сквозили горечью и сочувствием. «Не зарекайтесь, мсье Жорж. Охота в самом разгаре», — огрызнулся Эдмонд. «Боюсь, она скоро завершится, и ваши души станут почетными трофеями», — не без иронии ввернул Бейль. «Поживем-увидим. А теперь разрешите откланяться, нам нужно закончить начатое», — отрезал Эдмонд и бойко засеменил к выходу. «Вы остаетесь? Здесь одиноко», — брякнул напоследок Ноэль, будто помышляя забрать Жоржа с собой. Тот осклабился: «Отнюдь. Столь отчужденное прибежище — точно палуба корабля «Вестервальд», дрейфующего по безмятежному океану. Меня окружают неукротимая стихия, тоскливые китовые песни, вольные танцы дельфинов и звезды, переливающиеся, как фианиты на фиолетовом шелке. Разве тут может быть одиноко?» Ноэль мягко вздохнул и, прикусив губу, понятливо кивнул. Он снял черную фетровую шляпу на прощание и ринулся вдогонку за Эдмондом.

С просьбой подбросить до Эгина они обратились к местному пасечнику, Кристофу Шеро, экспортирующему по регионам вересковый мед; за одну купленную баночку он с радостью отвезет куда угодно, в радиусе торговых точек. В Эгине он бывает частенько, поэтому сразу согласился доставить мужчин в город, как только они купили две баночки отборного меда: Ноэль был без ума от этого душистого лакомства! Вечером, примостившись возле потрескивающего поленьями камина, под чтение книги он непременно уплетает мед ложкой, как десерт, не хуже шоколадного бланжаме. А после, прикованный к кровати до самой зари, страдает в муках от боли в животе: но разве эта пытка не стоит столь несправедливо коротких минут наслаждения? Мужчины забрались в телегу и устроились на деревянных ящиках, почти пустых: люди скупали мед с лихвой! Кристоф дернул за поводья, и телега тронулась. Пегая кобыла рысцой рассекала улицы: подкованные копытца цокали, как капли дождя по крышам домов во время грозы. Телега скрипела и пошатывалась, а теплый резвый ветер свистел в ушах, раздувал волосы и одежды: мужчин ожидало длительное путешествие.

Дорога заняла больше часа езды: троица минула Валансоль, ее стройные поля лаванды, разлившиеся лиловым озером к югу до Пюимишеля и к северу до Кенсона. Прокатилась через Пюимуассон и Мутье-Сент-Мари; преодолела живописный Природный Заповедник Вердон, знаменитый Вердонским ущельем, отвесными скалами, лазурными реками и озером Сен-Круа. В окружении зеленых долин, зубчатых хребтов и шороха крыльев орла друзья ощущали себя заброшенными в глубокое средневековье, достойное сюжета рыцарского романа «Окассен и Николетт» XIII века. Они в унисон восхищенно вздыхали, да так часто, что Кристофу это надоело, и он вежливо попросил их заткнуться хотя бы на пару минут. Мужчины стыдливо притихли до самого Эгина.

Кристоф высадил друзей возле часовни Святого Пьера. С первого взгляда городок почти ничем не отличался от Маноска, однако, пока они слонялись по архаичным улочкам, вымощенным серой брусчаткой, Эгин казался все более мрачным и зловещим: унылые здания с невзрачной архитектурой перемешивались с безотрадной атмосферой, пропитавшей прохладный воздух. Даже коренное население словно бы подражало его затаенной сути: угрюмое и настороженное; люди недоверчиво оглядывались на незнакомцев, хмурили брови или кривили недовольно рты, и убирались куда подальше, словно опасались их, как каких-нибудь разносчиков заразы. Ноэль и Эдмонд тщетно пытались вынюхать что-нибудь про Мишеля: им в ответ булькали что-то невнятное, прикрывали лицо газетой или натягивали воротник повыше, до самого носа и сбредали прочь: в основном так делали мужчины. Женщины вели себя благосклоннее: охотно щебетали, а некоторые не скупились на приветливые улыбки. И не зря: когда Ноэль говорил спокойно, и притом имел намерение очаровать, то тембр его голоса наполнялся колдовским обаянием: терпким, как виски, и тягучим, как нуга. Наконец, после нудных поисков, лишь одна девушка, умница и красавица Хлоя Руссо, словно нить Ариадны, оказала помощь в трудный час. Она содержит лавку «Рукодельница», куда часто наведывается Мишель, чтобы приобрести художественные принадлежности, а заодно поболтать с хозяйкой. Хлоя решила, что мужчина очень одинок, хотя странно, что он выбрал затворничество, отделившись от города и поселившись на близлежащем островке, что на территории коммуны Ампюс. «Быть может, ему не нравятся здешние жители, — поделилась она своими мыслями, кокетливо взмахнув ресницами и надув алые губки. — Но среди них нет по-настоящему плохих людей. Просто они заняты своими проблемами — да и кто ими обделен?» — резонно рассудила она. В благодарность Ноэль подарил Хлое баночку меда, а она чмокнула его в щеку. Ноэль на радостях готов был взмыть в синее небо, выше пушистых облаков!

На лодочной станции мужчины арендовали шлюпку и доплыли до острова, где обитал Мишель. Поднявшись на причал, они очутились на тесном клочке земли, заросшем густым вереском и низкорослыми кустарниками; а посередине, словно болячка, торчала плюгавая лачуга. Они постучали в дверь, и когда им никто не открыл, проникли внутрь, как ушлые воришки. «Ищи статуэтку в правой стороне, а я пойду влево», — распорядился Эдмонд. «А что потом?» — Ноэлю вдруг стало не по себе в этом гнетущем жилище, пахнущем красками, парафином и маслами. «Скормим огненной пасти вместе с духом», — раздраженно пояснил Эдмонд. Они обошли весь дом за пять минут, но ничего не обнаружили. «Я думаю, эта дрянь на чердаке», — догадался Ноэль. «Надо же, а ты можешь быть полезен», — с сарказмом заметил толстяк. Статуэтка и правда оказалась на чердаке: она венчала мраморный пьедестал напротив высокого зеркала. Мужчины подошли ближе; Ноэль наклонился, чтобы лучше разглядеть существо с бычьей мордой, одутловатым туловищем и крыльями за спиной. Глазницы были инкрустированы лазуритом, грудь и ладони усеивали сложные символы. Оторвав взгляд от статуэтки, он невольно встретился с отражением и, вскрикнув, отпрянул назад. На него пристально взирало инфернальное создание, похожее на сгусток эманации: смоляное, с пурпурными глазами — но лишь мгновение, растворившись, словно мираж. «В чем дело?» — обеспокоенно спросил Эдмонд. Ноэль не успел и рта раскрыть, когда сзади раздался приторный голос: «Так, так. Кажется, у меня завелись мыши. Выпьем?»

Мужчины, сидя на стульях в убогой затхлой комнатушке, уставленной гротескными картинами, потягивали розовый вермут. Мишель, с ангельским лицом и статной осанкой, томно вещал: «Если не повинуюсь, или попробую его изгнать, он вывернет мою душу наизнанку, что непременно меня убьет. Чтобы выжить, мне пришлось обучиться ремеслу «Сбор урожая душ», и строго следовать его правилам. Так, на предмете отражения души — на выбор: чаша с водой, зеркало, холст — наносится фраза на пуническом языке: «Разделить кожу и тело, мясо и кость, кость и душу». Затем знак «Врата», запирающий душу жертвы в «клетку» — трансцендентальное замкнутое пространство, куда приходит питаться Хоманимару. На ритуальный предмет человек обязательно должен посмотреть, и тогда душа покинет тело. Даже после заточения их соединяют эфирные нити, но как только Хоманимару поглотит душу, нити навсегда оборвутся, и тело подвергнется разложению». Через полчаса Ноэль внезапно ощутил недомогание, Эдмонд, судя по всему, тоже: заторможенный, он тупо пялился перед собой, вцепившись в стул, чтобы не упасть. На последних словах Мишеля: «...и сожрал так много душ, что обратился в Мефистофеля. Его нельзя остановить», они погрузились в глубокий сон. Очнувшись, Ноэль понял, что крепко связан по рукам и ногам; его мутный взгляд заметался по сторонам в поисках Эдмонда, и случайно устремился вниз: подле стоп бесхозно валялось такое родное окровавленное тело. Мужчина всхлипнул, но закричать не смог: помешал кляп. На глазах проступили слезы горечи, и с немым вопросом «За что?» он уставился на Мишеля. «Твой дружок визжал, как недорезанная скотина, и я вспорол ему брюхо. Он долго барахтался, потешно путаясь в кишках, — насмешливо сообщил тот, сощурив голубые глаза. — Он балласт, а вот ты — другое дело, ибо Господин возжелал твою душу. Прошу, не противься его воле, Ноэль, и взгляни на холст. Он ждет». Ноэль, потеряв всякую надежду на спасение, обреченно подчинился: голова тут же упала вниз, а дыхание выровнялось, будто он задремал.

Вскоре Ноэль распахнул веки и узрел темно-зеленые стены, покрытые слизью. Она шевелилась и хлюпала, испуская зловонный дух. Мужчина замер, как истукан, объятый ужасом и отчаянием, ожидая Его прихода. Хоманимару явился, словно Жнец Смерти, и обвил мерзкими черными щупальцами, забравшись в глотку, в самое нутро, чтобы испить до последней капли вязкую пьянящую амброзию. «Мои милые Флави и Эдмонд, как бы я хотел увидеть вас еще раз, чтобы извиниться за все, что натворил», — подумал Ноэль прежде, чем ощутил боль, пульсирующую и жгучую, а затем канул во мрак.

Мишель трепетно наносил краску на холст, ласково мурлыча песню: «Да, Мари всегда мила, всех она с ума свела».