Внутри и снаружи

I got to keep movin`

blues fallin` down like hail

And the days keeps on worryin` me

there`s a hellhound on my trail

hellhound on my trail

hellhound on my trail

 

-Эй, парень! — крупный, высокий негр в поношенном пиджаке и выгоревшей на солнце шляпе окликнул сидящего на лавке в тени дома юношу, похоже разморенного послеобеденным зноем. От окрика тот вздрогнул и вскочил на ноги. На вид ему было лет семнадцать, не больше.

-Как тебя зовут, приятель? — спросил путник, подходя ближе. За спиной у него болталась завернутая в чехол из мешковины гитара, а в руке был небольшой саквояж.

-Роб Джонсон, мистер, — ответил паренек. Голос у него был удивительно чистый и звенящий.

-Меня можешь звать Эдди. У тебя отличный голос, Роб, — улыбнулся путник, — скажи, ты не знаешь, где здесь живет мой давний друг Вилли Браун?

-Вилли Браун? — парень улыбнулся в ответ, — да, я знаю Вилли Брауна. Он живет здесь рядом. Я покажу вам.

Они зашагали вместе по пыльной, разогретой солнцем дороге.

-А вы — блюзмен, мистер? — спросил Роб, не пройдя и пяти шагов. Эдди рассмеялся.

-Не угадал парень. Я — проповедник.

Парень посмотрел на попутчика недоверчиво.

-Никогда раньше не видел проповедника с гитарой, — сказал он, поправив шляпу.

-Да, приятель, — сверкнув на солнце крупными зубами, заявил Эдди, — это я — проповедник с гитарой.

Когда они подошли к дому Вилли, то обнаружили его сидящим на крыльце, на самом солнцепеке с выражением на лице, которое может появиться только если хорошее настроение подкрепить парой глотков виски.

-Покарай меня Господь, если это не Слепой Пес Фултон! — еще издали протрубил Эдди. Вилли тут же отставил гитару и вышел навстречу другу.

-Слепой Пес Фултон, Вилли Браун, the one and only!1 — крикнул он в ответ и друзья обнялись. Роб хорошо знал Вилли — это был приятель Чарли Пэттона, лучшего блюзмена Дельты Миссисипи. Сам Вилли тоже был весьма неплох — вечерами на плантации Доккери послушать их собиралась чертова прорва народу. "Выходит, Эдди все же блюзмен" — подумал Роб.

-А что это за парнишка, — спросил Эдди, разомкнув объятия.

-Роб Джонсон, — Слепой пес ответил не без снисхождения в голосе, — тоже хочет играть блюз. Только у него не очень-то выходит.

-Да? Ну что ж, приятель, — Эдди развернулся к Робу и снова широко улыбнулся, — блюз не всегда приходит быстро. Ты научишься — если сможешь его почувствовать. Блюз — он не в руках и не в гитаре. Он — в твоей душе.

Вилли положил руку на плечо товарища

-Сан Хаус знает, как нужно сказать, чтобы слова сразу забрались тебе под кожу. Запомни их, приятель.

Вечером Эдди играл вместе с Брауном и Пэттоном. Он был чертовски хорош. Его музыка заставляла людей веселиться и грустить, а слова проникали в самую душу, словно этот человек чувствовал потаенные струны каждого, кто пришел сюда.

Он пробыл на плантации еще месяц. Втроем с Чарли и Вилли они пили, играли и разговаривали. Роб старался быть с ними каждую свободную минуту своего времени. Гитара, которую Пэттон подарил Робу год назад, тоже была с ним, но все потуги парня скопировать музыку этой тройки выглядели жалко и вызывали у них только смех и издевки.

-Ты не слушаешь свою душу, — твердил ему Эдди, — нельзя раскрыть то, что у тебя внутри, играя чужие песни. Блюз идет изнутри, а не снаружи.

-Уж не путаешь ли ты блюз с ремеслом проповедника, Сан? — отхлебнув виски, спросил Чарли. Эдди обернулся к нему и, забрав бутылку, сказал.

-Блюз — это блюз. Его нельзя спутать ни с чем. Можно играть блюз и в церковном хоре, главное чувствовать его и не врать ни себе, ни другим. Вот что такое блюз.

-Давай прекращай свои проповеди, Сан, — оборвал его Браун, — Проку от них — ни цента. Этому парню самому не выбраться. И если уж господь бог, через своего верного слугу, не может помочь ему, так может это сделает дьявол? А?

-Не богохульствуй, — возмутился Эдди и отхлебнул виски. О Робе они успели забыть. Парень сидел в стороне, разглядывая потрескавшуюся деку своей гитары. Он о чем-то размышлял.

 

Спустя год, по дороге к плантации Доккери, судьба забросила Эдди Сан Хауса в богом забытый juke joint2, где какой-то ненормальный начал палить во всех подряд. Эдди получил пулю в бедро и уложил мерзавца на месте, всадив в него пять пуль. Суд обвинил блюзмена в убийстве и отправил на ферму Парчмана3, где Эдди должен был провести пятнадцать лет. Ему повезло — он отсидел всего полтора года, попав под амнистию. В 1930 он попал в Робинсонвилль, где опять встретил Роба Джонсона.

Парень сильно изменился. За эти пару лет он успел жениться и овдоветь, но что было куда более удивительно — в городе только и разговоров было о том, что Роб играет на гитаре лучше любого блюзмена на всей Дельте4.

 

Когда Сан встретил его, Роб играл на углу возле входа в парикмахерскую. Вокруг него собралась прорва народу. Играл он, по большей части чужие вещи, то, что пускало народ в пляс и заставляло расставаться с мелочью. Но играл он и правда, как бог — самозабвенно, чисто и так, что казалось, не звучит не одна гитара, а две или даже три.

Когда он закончил, Сан подошел к нему.

-Здорово приятель! — сказал он, хлопнув Роба по плечу, — помнишь меня?

Глаза Джонсона были скрыты тенью полей шляпы.

-Здорово, проповедник, — кивнул он, — говорили, ты угодил за решетку.

-Это так. В той паршивой истории я убил человека. Сукин сын напился и начал палить во все стороны. Он прострелил мне ногу.

-И правда паршивая история, — согласился Роб, — Я сегодня при деньгах. Если хочешь — я куплю тебе выпить.

-Не откажусь, — широкой улыбки Сан Хауса не смогли вытравить даже полтора года в камере. Они направились к ближайшей питейке, почти не разговаривая. Жаркое, похожее на полированную медную миску, августовское солнце медленно ползло к горизонту. Тени скорченных от жары деревьев удлинялись и вытягивались — точно демоны ада тянули свои когтистые лапы к двум одиноким прохожим.

В сарае, перестроенном под питейный дом, было шумно и накурено. Большинство посетителей приходило сюда сразу после работы на плантациях. Пропахшие потом, в пыли и хлопке, чернокожие мужчины и женщины пили, разговаривали, кто-то плясал, а кто-то, прячась по темным углам, проворачивал свои темные делишки или занимался любовью.

Блюзмены купили пару бутылок виски и сели за свободный стол. Они успели выпить совсем немного, когда огромных размеров негритянка подошла к ним и, тряхнув внушительной грудью, закричала, перекрывая общий шум заведения.

-Покарай меня господь, если это не Роберт Джонсон! — толпа вокруг тут же притихла, — давай сладкий мальчик, сыграй нам!

Роб отпил виски из своей бутылки и повернулся к ней.

-Большая мама, я с радостью сыграю тебе, — сказал он приветливо, — но рядом со мной сидит человек, который играет блюз намного лучше, чем я.

-Я знаю его, — женщина перевела взгляд на Эдди, — Да, я знаю тебя. Ты Сан Хаус, проповедник. Я слышала твои песни, когда гостила у сестры в Кларксдейл. Ты хорош.

Эдди улыбнулся.

-Это было давно, большая мамочка, — сказал он, — я уже не тот, что прежде.

-Что же за чертов день сегодня! — уперев руки в бока, крикнула женщина, — Почему я должна уговаривать сыграть каждого чертового негра с гитарой в руках, который попадается мне на глаза? Или я недостаточно хороша, чтобы вы играли для меня? Так я могу начистить ваши черные рожи, чтобы вы научились уважать женщину!

Сан поднял руки в примиряющем жесте:

-Не сердись, мама, мы не хотели тебя обидеть. Мы сыграем тебе — и я, и мой приятель Роб. Мы сыграем тебе блюз.

 

Луна была уже высоко, когда juke joint опустел. Осталось только несколько спящих под столами пьянчуг да двое блюзменов, которым пришлось весь вечер играть. Играли они хорошо, так что выпивки им поставили много, и бросать ее не хотелось, так что Роб и Эдди остались в пустом зале, приканчивая одну бутылку за другой. К полуночи они уже были изрядно пьяны.

-А ты изменился, приятель, — сказал Эдди, разжевывая кусок сушеного мяса, — тогда, на плантации Доккери ты был просто бестолковым желторотиком, который не мог даже толком попасть по струнам. Сейчас ты играешь лучше всех, кого я когда-либо слышал. А слышал я очень многих, уж поверь мне.

-Да, — кивнул Джонсон, делая большой глоток, — это так. Я играю лучше любого, будь он негр, белый или даже китаец. Это точно.

-Гордыня — грех, — пожурил его Сан, — ты не можешь быть лучше всех. Ты не должен быть.

-Ха! — Роб со стуком поставил бутыль на стол, — я не хвастаюсь и не задираю нос. Я просто знаю.

-Ты не можешь знать ничего такого.

-Еще как могу, проповедник. У меня есть доказательства.

-Какие доказательства? Господь всемогущий, кто может доказать такое?

-Нет, не господь, — впервые за этот день Роб посмотрел Эдди в глаза. Было в его взгляде что-то жуткое, щемящее, словно бы у него что-то отобрали. Хаус мотнул головой, отгоняя пьяное наваждение.

-Не господь, — повторил Джонсон, — совсем наоборот. Помнишь, тогда, когда мы сидели у дома Чарли и Слепой Пес сказал, что сам я никогда не научусь играть блюз. Помнишь, что еще он сказал?

-Я был пьян тогда, — покачал головой Эдди, — не помню ни слова из той болтовни.

-Он сказал: "И если уж Господь Бог не может помочь ему, так может это сделает дьявол?" Я тогда крепко задумался. Мне мать рассказывала, что если в полночь выйти на перекресток, то можно встретиться с дьяволом. И поставить на торги свою душу. Я знал, что мне было нужно. Я взял свою гитару, пошел на перекресток, что за Деккери и стал ждать.

Роб прервался, чтобы глотнуть еще виски, затем продолжил.

 

Мне было скучно просто так стоять, и я стал играть на гитаре. Когда луна поднялась уже высоко, в полночь — да, я думаю, ровно в полночь — кто-то похлопал меня по левому плечу. Я не слышал, как он подошел, как он оказался сзади. Но я помнил, что говорили люди — нельзя было оборачиваться. Я только посмотрел на землю слева от себя. Рядом с моей тенью на дороге была еще одна тень. Это был большой человек — может на целый фут выше тебя, Эдди. И еще у него был горб.

Я ничего не сказал и не обернулся, только молча протянул гитару себе за спину. Он забрал ее.

Я слышал, как он играет у меня за спиной. И, клянусь, я никогда не слышал ничего подобного. Он играл так, будто у него было десять рук по двадцать пальцев на каждой, а в руках была дюжина гитар. Человеку не под силу так играть, нет. Он сыграл три песни, затем вернул гитару мне.

-Так ты пришел, чтобы научиться играть блюз? — спросил он, и от голоса его, у меня по хребту пробежал мороз. Но отзвуки его игры еще звучали у меня в голове, и я сказал:

-Да. Я хочу, чтобы ты научил меня играть блюз.

-Вот как? А что ты готов заплатить за это?

Я молчал. Перед моими глазами, словно наяву проступила картина, описать которую не хватит слов. Я увидел страдание и муку — и вечную пустоту впереди. Я испугался.

-Что же ты молчишь, приятель? — его голос стал вкрадчивым, как мурлыканье сытого кота, — подумай, кем ты можешь стать. Я сделаю тебя самым великим гитаристом на всем свете. Сила твоя будет так велика, что одним только звуком своих песен ты сможешь пробуждать в людях любовь и ненависть, радость и печаль, горечь и сладость… Никто не устоит перед тобой.

И тут перед моими глазами открылась иная картина. Я видел огромный зал весь в золоте и бархате, роскошно одетых белых людей… Я видел славу — мою славу. И страх, сковавший меня, пропал.

-Если ты сделаешь меня лучшим гитаристом, я отдам тебе свою душу, — сказал я

Дьявол рассмеялся, и смех его был похож на лай больной собаки.

-Душу? — переспросил он, — ну что ж. Давай ее сюда. Отдай ее мне.

-Я… я не могу достать ее, — эта игра совсем сбила меня с толку, и я мог только стоять, разведя руки.

-Вот так-то, приятель. Как ты можешь отдать то, что не можешь удержать в руках? — дьявол за моей спиной снова расхохотался.

Я молчал, потому что не знал, что ответить.

-Ладно! Считай, что мы договорились, — сказал он наконец, — Иди домой. Слава величайшего блюзмена ждет тебя.

 

Эдди выслушал рассказ Джонсона в молчании, даже не пошевелившись. Он не проронил ни слова и когда Роб замолчал, приложившись к бутылке.

-Чего ты молчишь, проповедник? — спросил он, глядя на старшего товарища зло. Боль и пустота в его взгляде сделались еще сильнее — теперь Хаус словно смотрел в бездну сквозь две дыры в лице напротив.

-Пусть Господь смилостивится над твоей душой, — прошептал он едва слышно, — над твоей бедной, пропащей душой.

 

Вскоре Джонсон покинул родные края. Он отправился вниз по Миссисипи, играя во всех городах и селениях, которые попадались на его пути. Везде, где он появлялся, люди тут же собирались вокруг него, а если в городишке оказывался еще один блюзмен — Роберт разносил его в пух и прах.

Роб выжидал момент, когда его противник играл свою музыку на каком-то городском перекрестке. Он становился на противоположном углу перекрестка и начинал играть свои песни. Толпа, которая успевала собраться вокруг другого музыканта, слыша музыку Джонсона, постепенно переходила на его сторону улицы. Собрав вокруг себя всю окрестную публику, Роб уходил.

Он путешествовал вдоль Миссисипи, перебираясь из города в город на попутках или товарных поездах. Редко где он оседал надолго, ни к кому не привязывался по-настоящему. Единственное, перед чем он не мог устоять были женщины и виски.

 

Джонни Шайнз встретил его в небольшом городке Хелена, штат Арканзас, на правом берегу Миссисипи. Роб вечерами играл на танцах, а жил в доме Эстеллы Коулман, которая была старше его на пятнадцать лет. У Эстеллы был сын, почти ровесник Джонсона — тоже Роберт и тоже музыкант. Трое дружков часто играли и пили вместе — хотя в выпивке Джонсон заметно опережал остальных.

-Никто не встанет между мной и бутылкой виски, — говорил он, вливая в себя очередную порцию, — и между мной и женщиной.

Роба-младшего такие слова злили — он знал, что его новоявленный отчим не ограничивает себя только его матерью. Но не в обычаях Джонсона было заводить нескольких женщин в одном городе. Ему нужна была одна — чтобы заботилась о нем, чтобы было что есть, где спасть и с кем спать. Все остальное его волновало мало.

-Завтра намечается большая вечеринка, — сказал Джонни Шайнз, отхлебнув из своей бутылки. Куча народу соберется с окрестных плантаций.

-Тоска, — отозвался Роб, — мне здесь уже надоело. Засиделся я здесь.

Это была одна из его привычек — уходить не прощаясь. Даже уползая спать после крепкой попойки, он делал этот так, что все замечали его отсутствие, только когда он был уже далеко. Он будто растворялся в воздухе, словно ему уже были абсолютно безразличны все, кто оставался позади. Но мало кто в городе жалел о его уходе.

-Когда ты напиваешься, ты становишься просто скотиной, — говорил ему Шайнз, когда они тряслись в пустом товарном вагоне, — а ты напиваешься всегда и везде, где есть виски.

-А виски, хвала дьяволу, есть везде, — отвечал Роб, невесело усмехаясь. Колеса стучали размеренно, вагон плавно раскачивался, мимо проплывали дубовые рощи и хлопковые поля.

-Тебе не понять этого, Джонни, — вдруг продолжил разговор Роб, — не понять мою боль.

-Ты болен, Роберт? — убаюканный поездом Шайнз вздрогнул от слов попутчика. Роб покачал головой.

-Нет, это не болезнь. От этого нельзя излечиться. Тот проклятый хитрец знал, что делал! У меня есть все, о чем я мечтал тогда, на ферме Доккери — но это не приносит мне радости. Блюз не вернет мне жены, не воскресит ребенка. Я один в этом мире. Я ни к кому не могу привязаться, оттого и ношусь по Дельте туда и сюда, пытаясь найти приют. И только мне начинает казаться, что я его нашел — как тут же я понимаю, что должен снова уйти. Моя слава стала мне врагом. Все вокруг видят не меня, а ее. Они видят только блюз, проклятый подарок дьявола — а меня за ним нет. Я должен пить, Джонни — иначе эта боль сожжет меня изнутри.

Роберт редко вел такие разговоры. Он вообще не любил говорить о себе. За бутылкой он мог рассказать сотню историй, которые приключались с ним в дороге, но истории эти были словно не про него, будто он видел их со стороны.

Джонни Шайнз хорошо запомнил те слова, которые Роб произнес в товарном вагоне. Но никому и никогда не пересказал их.

 

В 34-м Джонсон и Шайнз забрели на плантацию Хисмена-Дедхема, где незадолго до его визита окончил свой земной путь Чарли Пэттон, умерший от болезни сердца. Роб отправился на кладбище, чтобы почтить память своего вдохновителя.

-Подох-таки, — заключил он, глядя на могильный камень и обращаясь скорее к плите, чем к Джонни Шайнзу стоящему рядом, — Он был как настоящий клоун, только с гитарой. То похлопает по ней, то постучит, а то вдруг начнет крутить ее над головой. В этом с ним никто не мог потягаться.

-Я ни разу не видел, как он играет, — сказал Джонни, — но однажды, кто-то зашел в Хелену, и у него была пластинка Пэттона. Я слушал ее до глубокой ночи и все не мог наслушаться. Чарли был хорошим блюзменом.

-Он был чертовым чернокожим индейцем, — огрызнулся Роб так, что Джонни удивился, — намешал в своих жилах всех кровей, что только были.

-Мне казалось, что он тебе нравился, — осторожно заметил Шайнз, удивленный такой вспышкой Роба.

-В нем мне нравилось только то, что среди всей этой нищеты и беспросветности, он мог жить так, как ему хотелось. У него были деньги, выпивка и женщины — столько, сколько нужно. Когда другие гнули спину на плантации за пятнадцать долларов в месяц, он жил как король. Но теперь и я живу как король, и мне плевать на это дохлого черного индейца.

 

Спустя два года, Джонсон попался на глаза Генри Спейру, владельцу небольшого магазина в Джексоне. Помимо торговли, Спейр промышлял тем, что искал талантливых блюзменов и записывал их песни на грампластинки. Чарли Пэттон, Сан Хаус и Вилли Браун уже успели попасть в его список. Растущая слава Роба давно интересовала Спейра, и когда блюзмен оказался в его краях, ловец талантов не упустил свой шанс.

-Послушай парень, — сказал он Робу между песнями, когда тот играл в местном juke joint, — ты чертовски хороший гитарист. Но даже носясь вот так по всей Дельте, ты вряд ли заработаешь настоящую славу.

-Хочешь поспорить? — невозмутимо заявил Джонсон, — я лучший гитарист в этих краях, и любой, кто меня слышал, подтвердит это.

-Да, но тебя слышало не так много народу, — продолжал увещевать Генри, — я же хочу предложить тебе путевку к вечной славе — грамзапись! Все настоящие блюзмены уже записали свои пластинки, и их теперь слушают тысячи людей — не только в Миссисипи. Подумай об этом.

Роберт взял в руки бутылку и задумчиво посмотрел сквозь мутное, коричневое стекло.

-А что тут думать, — сказал он и сделал большой глоток, — я согласен!

 

23 ноября 1936 года Роберт Джонсон приехал в Сан Антонио, штат Техас. Следуя указаниям Генри Спейра, он направился в отель Гантера, где в комнате 414 Брунсвик рекордс устроила временную студию специально для него.

Впервые за время своей музыкальной карьеры, Роб ощущал смущение и робость. Он постучал в дверь. Ему открыл коренастый белый мужчина, в рубашке с подвернутыми до локтей рукавами. Поздоровавшись, он пригласил его войти.

-Ты когда-нибудь раньше записывался? — спросил он, закрыв за Робертом дверь. Музыкант отрицательно мотнул головой. Тогда белый указал ему на стул, стоявший в центре комнаты.

-Садись здесь. Когда я скажу — просто начинай играть.

Роб никогда не рассказывал, что он чувствовал в этот момент. Он отвернулся от белого человека и его машин, сев лицом к стене и стал играть. Он заметно нервничал, играл грязно, часто ошибаясь. Но у ребят из Брунсвик рекордз, было достаточно времени и терпения — они позволили Робу записать пару дублей многих вещей — что для блюзовых записей было не частым явлением.

За три дня, проведенные в номере 414, Джонсон записал шестнадцать песен. Спустя полгода, уже в Далласе, будут записаны еще тринадцать. Услышать же Робу довелось только одну из них. Terraplane Blues разошелся по Миссисипи довольно большим тиражом — почти 5000 копий, но сам Джонсон никогда не говорил, что он думает по поводу этой записи.

 

Он по прежнему жил, как и раньше — всегда в дороге, редко задерживаясь на одном месте дольше, чем на пару недель. Его музыка позволяла не заботиться о виски и женщинах, деньги приходили к нему легко, но так же легко он расставался с ними — без сожалений и планов на будущее.

Он снова встретил Сан Хауса весной 38-го. Дела у проповедника шли не хуже, чем у Роберта и оба они были в общем-то довольны своей жизнью. Но все же от Сан Хауса не укрылась тоска, которая грызла Роба изнутри.

-О чем ты грустишь, приятель? — спросил Эдди, когда выпито было уже достаточно. Роберт покачал головой.

-Я не грущу. Годы проходят, а я все думаю — не лучше ли было снова обзавестись семьей, найти обычную работу, построить дом…

-Ты не из того теста, приятель, — заявил Сан, — ты из тех людей, кто рожден для дороги. Для дороги и блюза.

Роб посмотрел на него исподлобья.

-Рожден для блюза? Я не был рожден для блюза. Ты помнишь меня в славные времена, что мы провели на Доккери? Я хотел быть блюзменом, да — но я им не был. А потом я заключил эту чертову сделку. Нет, Эдди, блюз не имеет никакого отношения ко мне. Это подарок. Проклятый подарок, который ничего мне не принес.

-Послушай приятель, — Эдди навис над столом, придвинувшись почти вплотную к Робу, — я хочу сказать тебе кое-что. Я мог не запомнить слова Слепого пса Фултона, но я хорошо помню, что сказал тебе сам.

Блюз — он внутри. Никто не может дать тебе блюз снаружи — ни дьявол, ни сам Господь Бог. Это будто такой маленький огонек. Он горит в нас с рождения. Можно не обращать на него внимания, и он будет совсем слабым. Но можно опекать его и питать — и он разгорится и осветит не только своего хозяина, но и все вокруг него. В тебе есть такой огонек, Робби. Всегда был. И дьявол тут ни при чем.

Роберт кивнул, стараясь не смотреть в глаза Эдди. Он слышал его слова, но уже не верил им. Он знал, что дьявол уже послал своих слуг по его следу, и времени осталось совсем мало.

 

Летом 1938 года дорога привела Джонсона в Гринвуд, где он осел в небольшом придорожном juke joint в пятнадцати милях от города. Там его нашел один из приятелей-блюзменов — Сани Бой Вильямсон.

-Хей, Роб! — подозвал он музыканта, когда тот сходил со сцены. Джонсон ответил на приветствие и даже сел рядом, но вид у него был такой, будто его неделю лихорадило.

-Что с тобой, дружище? — хлопнув его по плечу, поинтересовался Сани Бой, — или ты не рад меня видеть? Так я тебе сейчас расскажу новость, и ты точно расцелуешь меня. Ну!? Попробй угадать, что за новость я принес?

Роб отпил из стоящей на столе бутылки и посмотрел на приятеля. В глазах его бился страх, руки дрожали, а лицо блестело от пота.

-Посмотри, — сказал он сипло, глядя за спину собеседника, — кто это там, в углу сидит?

Обернувшись, Санни увидел в углу залы лишь пустой столик, под которым спал старый черный пес.

-Там никого нет, Роб, — сказал он удивленно, — дружище, ты не заболел? Нет, тебе сейчас нельзя болеть. Только не сейчас.

Он полез в карман пиджака, достав оттуда аккуратно сложенный клочок бумаги.

Посмотри на это, — сказал он, протягивая бумагу Джонсону. Тот взял ее и развернул.

Это было письмо от некоего Джона Хеммонда, в котором тот восхищался музыкой Джонсона и приглашал его выступить в Нью-Йорке на большом концерте черной музыки "From Spirituals to Swing", который состоится перед Рождеством в Карнеги Холл. Роберт вдруг вспомнил, как много лет назад ему привиделся концертный зал, слепяще роскошный и полный богатой публики. Ради него он и прошел весь этот путь, ради этого горел внутри всепожирающий пламень, который ничем было не загасить. Он бережно сложил бумагу и спрятал ее за подкладку пиджака.

-Да, приятель, — ответил он на немой вопрос светящегося от восторга собеседника, — я еду в Нью-Йорк.

И в этот самый момент он услышал смех. Смех, похожий на лай больной собаки; смех, который преследовал его в ночных кошмарах. Он резко оглянулся, пытаясь найти его источник.

-Пошла прочь, чертова псина! — выругался один из посетителей, пнув лаявшую на него собаку. Взвизгнув, та убежала, спрятавшись в одном из темных углов. Сердце Роба готово было выпрыгнуть из груди.

Пошатываясь, он пошел к стойке. Хозяин этой juke joint ненавидел Роба. Еще бы — только появившись в этом месте, в первую же ночь, блюзмен соблазнил его жену, и теперь регулярно спал с ней. Хозяин был человеком слабым и трусливым, а Роб — молодым и сильным, потому хозяин не решался драться с ним и даже просто выставить его вон.

Роб подошел к стойке, глядя на хозяина исподлобья, и бросил скомканную купюру на полированное дерево. Тот молча сгреб деньги и поставил перед Джонсоном бутыль. Музыканту показалось, что достал он ее не из общего ящика, будто она стояла отдельно. Но он не стал обращать на это внимания. Страх подкатил к горлу, начисто пересушив его, кровь стучала в висках гулко, как барабан. Схватив бутылку, Роб побрел назад к столику, где его ждал приятель.

Жена хозяина, смазливая милашка, преградила ему путь.

-Стой, Робби, погоди, — горячо зашептала она, глядя в его пустые глаза, — Робби не пей это. Не надо.

Она попыталась выхватить из его рук бутылку. Какое-то время блюзмен даже не реагировал на нее. Он смотрел поверх ее головы, туда, где стоял огромный чернокожий горбун.

Он стоял у самой стены и был так высок, что даже сгорбленный, был выше прочих, а кожа была такой черной, точно ее натерли сажей или углем. Он тоже смотрел на Роба — внимательно, не мигая. Его темно-карие глаза были почти неразличимы, утопая в тени кустистых бровей. Он ждал.

Роб упрямо мотнул головой, словно надеясь, что черный человек исчезнет.

-Иди к черту, женщина! — наконец произнес он, вырывая бутылку и отталкивая ее, — никто не встанет между мной и бутылкой виски.

Шатаясь, словно в сильном подпитии, он вернулся за столик, где тут же прикончил эту бутылку, расправившись с ней буквально в пару приемов. Его не смутил ни едкий аромат виски, ни его странный привкус.

Через несколько часов ему стало плохо. Он продолжал играть и пить почти до утра, аока боль не стала невыносимой. Его отнесли в его комнату, где он провел несколько часов в жутких конвульсиях. Он плакал и кричал, произносил фразы и слова, лишенные смысла. Все, кто присутствовал при этом, испытали жуткий, необъяснимый страх. Никто не рискнул остаться с ним до конца.

 

Утром 16 августа 1938 года Роберт Джонсон умер.

 

Прошло много лет, прежде чем его песни вновь привлекли к себе внимание. Большинство тех, кто знал Джонсона, так же растворились в вечных тенях. Даже место его захоронения осталось тайной — в Миссисипи есть три камня, на которых выбито имя великого гитариста. Его жизнь превратилась в легенду, а вместо живого человека остался лишь образ, миф о непревзойденном музыканте.

Кто знает, каким был его путь на самом деле? Кто знает?..

 

This little light of mine

I’m gonna let it shine

Jesus gave it to me

I’m gonna let it shine

Let it shine, let it shine…

 

 

1. the one and only — "Единственный и неповторимый" (англ.) — традиционное для блюзменов добавление к имени.

2. juke joint, так же barrel house (англ.) — питейные заведения, большой площади, работавшие на оживленных дорогах, близ плантаций и в крупных негритянских поселках. Предоставляло стандартный для подобного заведения круг услуг — выпивка, еда, музыка, танцы и прочее. Именно в таких местах и зародился Дельта Блюз.

3. Ферма Парчмана — нарицательное название известной тюрьмы в штате Миссисипи.

4. Дельта (Дельта Миссисипи, Mississippi Delta) — район на северо-западе штата Миссисипи, между реками Миссисипи и Язу. Если придерживаться строгой терминологии — это не дельта, а заливные луга, крайне плодородные и оттого массово используемые в сельском хозяйстве. Этот район считается местом рождения блюза, и потому стилистика ранних авторов и исполнителей того времени относится к отдельному стилю — Блюзу Дельты.