Плата за исповедь

Каждый раз, когда наступала ночь, он засыпал, как и все.

Засыпал для всех. Но не для себя.

В последнее время он приходил домой усталый. Обязанности, последовательно, минуту за минутой, съедающие день, отнимали даже, казалось бы, бережно спрятанные для близких людей силы. Вялый ужин, вязкий, через силу, разговор с семьёй. В который раз он хотел спросить младшего сына, какую оценку тот получил за контрольную, к которой готовился ещё неделю назад. Но забывал, в очередной раз он отвлекался на мысль, что ему бы добраться до кровати и наконец-то выспаться.

Он бессильно погружался в прохладу постели, но сон не желал входить в усталое тело. Когда же закончится это наваждение? Когда он, наконец, будет отдыхать, как и прежде. Ведь ещё месяц назад всё было хорошо. Впрочем, и сейчас вроде неплохо, вот только сон вдруг пропал.

Тихонько встав среди ночи, он брал со стола пачку сигарет и отправлялся в другую комнату. Эта комната была его собственным, никому неподвластным пространством. Никто не смел открывать старенькую, едва держащуюся на петлях дверь и ступить за порог.

Пройдя в комнату, он раскрыл окно, зажёг свечку. Тяжёлым движением упал в кресло, закурил. Обычно он ставил рядом также початую бутылку вина и хрустальный фужер из набора, доставшегося ему от родителей. Но сегодня он не хотел смотреть на вино.

Он не хотел смотреть на вино, и это было странным явлением. Он давно привык к веселящим напиткам, и уже не представлял свою жизнь без них. Благо, служба, которую он нёс, обязывала его выпивать полные кружки. Он сам выбрал когда-то такую работу и уже не мыслил себя без неё. Он не мог представить себя в другой роли. И на то было много причин.

Неспешные затяжки замедляли мысли, и это было так приятно.

За последние годы он привык к незыблемому миру. Мир, в котором он жил, почти не претерпевал изменений вот уже столетия. Он должен был принимать его беспрекословно. Иначе выпадет из седла, больно. Из седла, в котором так удобно и всё понятно.

Непроизвольно дёрнулось тело. Недокуренная сигарета упала на ковёр. Он наклонился, поднял её. На пёстром, красном ковре образовалась едва заметная, в свете свечи, подпалина.

Сколько раз при мысли о том, что в этом мире всё понятно, он невольно вздрагивал. Вздрагивал, потому что, очевидно, было так много всего, неясного ему. Тщательно, годами выстраиваемые им здания абсолютного знания незримо рушились, слетали со своих вертикалей, словно пепел с выкуренной сигареты.

Он не падал с седла, потому что даже себе боялся признаться в разрушающемся мироздании. Даже на исповедях перед вышестоящими по службе он и словом не заикался о глубоком грехе. А сколько других людей признавались ему в своих слабостях и ошибочных поступках! И никто из них допустить не мог, что раскаяния изливали перед грешником.

Но можно ли считать грехом сомнение? Сомнение в, казалось бы, светлой догме. Тем более, тот человек не осознавал, что внутреннее, пока невидимое разрушение в нём есть грех.

Грех?

— Ты опять повторяешь это слово. — Гость пододвинул стоящий неподалёку мягкий затёртый стул, сел.

Человек сделал лёгкий поворот головой:

— А я думал, ты являешься, когда передо мной терпкое вино.

— Ты хочешь сказать, что интерес к священной книге у тебя появляется только за тем фужером. — Гость движением тёмного подбородка указал в сторону старого шкафчика со стеклянными дверцами.

Человек вздохнул, промолчал. Скрипнул зубами, но не мог возразить: священную книгу он никогда не смог бы постичь в одиночку. А гость был единственным, кто раскрывал ему глаза на "истинное". "Лучше бы не раскрывал", — думал он неоднократно. Знания, в которые посвящал его гость, были чуждыми и всё же поразительными.

— Кому ты служишь? — спросил гость и, тем самым, дал неотвратимую завязку диалогу.

Поначалу, по молодости человек гневно кричал с раскрасневшимся лицом, утверждая, что гость во власти сатаны. Он опутан его влиянием. И поэтому не должен приходить сюда. Гость уходил. У самых дверей говорил, что никогда не является без приглашения. Расстояние между встречами длилось месяцами, годами. Самый долгий период составил и вовсе почти десять лет.

Но затем наступало время новой встречи. После долгих метаний в святой жизни человек понимал, что он опять заблуждается. И рушится его мир, которому он посвятил себя целиком. Он знал, в чём причина этого разрушения. К нему снова являлся гость и снова они вели долгий ночной разговор.

— Ты уже спрашивал об этом, — ответил человек на вопрос гостя.

— Но это было в самом начале твоего пути. Ты помнишь свой ответ?

— Как его не помнить. Я и сейчас отвечу тебе, как и прежде, что служу Всевышнему.

— А помнишь, как я возразил тебе тогда?

— Что бог не нуждается в моей службе. В ней нуждаются такие же люди, как и я. Я помню, помню каждую нашу встречу и каждое твоё заявление. И не хочу спорить с тобой.

Человек закурил вторую сигарету, чуть дрожащие движения кистей выдавали в нём волнение. При общении с гостем поднимались темы, которые он вслух ни с кем более не обсуждал бы.

А был ли гость? Такой вопрос человек задавал себе каждое утро после ночного свидания. Поначалу ему казалось, что это лишь сон, странный, пугающий своей откровенностью. Бывают же сны, очень похожие на реальность. Просыпаешься утром и думаешь, что это было на самом деле. Догадку об иллюзорности встреч подкрепляло и то, что человек не помнил лица гостя. Не помнил, потому что, вероятно, никогда не видел этого лица. Вот и сейчас он сделал попытку посмотреть в глаза собеседнику. Но — как всегда — весь облик присутствующего был словно погружен во мрак. На нём не играли даже отблески весёлого пламени свечки.

— Я вижу, ты пополнил свою библиотеку.

Человек отвлёкся от созерцания тёмной фигуры и направил взгляд на полки, висящие рядом со стеклянным шкафчиком. Затем удивлённо повернулся к соседу:

— Эти книги я купил ещё в прошлом году. Я думал, ты внимателен.

— Ты не даёшь мне права быть невнимательным?

Человек промолчал. Он знал, что любой его ответ будет смешон.

— Писания о святых. Сколько ж у тебя таких книг? — продолжал гость.

— Сам видишь.

— Однако… ты позволяешь себе со мной то, чего не позволяешь с другими.

Человек замер в ожидании. Что же он не позволяет себе с другими? Ну, кроме признания в разрушающемся мире.

— Со мной ты сбрасываешь одежду смирения и неосуждения, и распрямляется обычно согнутая от поклонов твоя спина. И тебе это нравится. Тебе нравится раскрывать глубоко запрятанное. Ибо самая сильная исповедь у тебя — рядом со мной.

Человек вздрогнул. Второй раз за эту бессонную ночь.

***

Я бегу и бегу по нескончаемому лабиринту, пытаясь найти выход из этого непонятного здания.

Оказываюсь в холле со сверкающим паркетом, мягкими стульями, фикусами в кадках. Нет, здесь не может быть выхода. Перед выходом пол всегда протёрт от бесконечного шарканья подошв приходящих и уходящих людей. И стулья должны быть жёсткими, старыми, наполовину сломанными. Здесь же всё сияет нереальной для казённого здания чистотой. А то, что это здание казённое, у меня никогда не возникало сомнения.

Снова начинаю бег. Мимо проносятся многочисленные двери, за которыми должны быть какие-то помещения, но явно — не выход на улицу. Длинный-предлинный коридор, нескончаемая череда дверей.

И вот, наконец, лестница! Теперь-то я точно смогу вырваться из закрытой пасти.

Но — это выясняется, лишь когда я подбегаю к самым ступеням — лестница ведёт только вверх! А любой выход — на первом этаже. Значит, где-то я просмотрел нужную дверь. Как это получилось? Я ведь всё тщательно изучал. Да, я осматривал всё на бегу, но я делал это внимательно. Не мог я пропустить того парадного вестибюля, из которого, открыв главную дверь, можно выйти наружу. Любая прихожая узнаваема. И там обычно много людей. А может, сейчас глубокая ночь — и поэтому нет ни одного человека? Как бы это выяснить? Или — такое тоже вероятно! — я нахожусь на цокольном этаже или подвале. Тогда всё понятно. Тогда единственный путь, чтобы выбежать на улицу, это подняться по лестнице вверх.

Прыжком одолел пролёт, в одно мгновение — другой. Вот он, другой этаж. Но какой? Я стою перед большим окном. За стеклом — большая улица. В том, внешнем, мире светло. Значит, сейчас день. А, может, утро или вечер?

Начинаю вертеть головой, пытаясь увидеть наружные стены здания. Мой взгляд упирается в выступающую пристройку из красного кирпича. Наверно, в нём находится часть того лабиринта, в котором я плутаю много лет. Но где же выход?

Снова нескончаемые лестницы и глухие коридоры. Лабиринт без начала и конца. Попадают в него неожиданно, мгновенно. А вот выход у каждого свой. Какой же выход у меня? Что надо сделать, чтобы навсегда покинуть это пустынную ловушку? И за что я угодил в неё?

Мне нужно обязательно, непременно исчезнуть отсюда. Иначе нельзя. Пружинка, заложенная во мне с самого начала, как только я попал в это место, рвёт меня на части, заставляя каждый день, без устали, без передышек, ежеминутно бежать и бежать.

Я случайно просыпаюсь. И вспоминаю, отдалённым сознанием, что всю ночь снова мчался по бесконечным коридорам здания, в котором очутился непонятно как и непонятно когда.

***

Гость сидел рядом и внимательно слушал. Это была очередная исповедь человека. Зачем он решился на неё? Только ли для того, чтобы просто выговориться или получить ответ — где же выход?

Гость молчал. Он никогда не позволял себе давать советы. И в этот раз лишь напомнил:

— Этот повторяющийся сон длится у тебя много лет. Как только просыпаешься, ты его тут же забываешь.

— И вспоминаю, лишь когда приходишь ты, — грустно продолжил человек.

Он посмотрел на гостя, его взгляд в одно мгновение словно обрёл ясность. Он выдохнул:

— А, может, распахнуть окно? Это же так просто. И почему во сне ко мне не приходит эта мысль, поразительно сильная в своей очевидности идея? — Человек задумался. — Ведь окно, любое окно можно раскрыть. А если все задвижки туго закрыты, то испробовать другое средство — одним сильным движением разбить стекло. Хоть стулом, хоть креслом, хоть даже рукой.

Гость молчал. Он не имел права давать советы. Человек об этом знал и услышал:

— Ты ждёшь от меня очередного откровения. И оно будет. Ещё одно разочарование. А не слишком ли много их было?

Человек молчал, с сигареты скатился столбик пепла. Он вспомнил свою самую первую встречу с гостем. Тот вытянул из полки священную книгу, полистал, произнёс одну фразу. Всего лишь одну и спросил, понимает ли человек её смысл. Человек сказал, что понимает, она очевидна, как дождь за окном. Гость ответил, что это его заблуждение. Он вообще заблуждается, читая эту книгу. Впрочем, не он один такой. И сказал истинный смысл прочитанного. Человек долго смотрел окаменевшим взглядом. Это было первое откровение, сказанное гостем.

Человек впервые тогда закричал, обвиняя гостя в сделке с нечистым. Гость спросил: "Допустим, придут к тебе двое. Один назовётся дьяволом, другой — ангелом. Кому из них ты будешь верить?" — "Конечно, тому, кто назвался ангелом". — "Не допускаешь ли ты, что назвавшийся ангелом лжёт, а назвавшийся дьяволом ведёт честную игру? С кем бы ты предпочёл общаться?"

Затем были другие встречи с гостем. Сколько же было этих встреч, задумался человек. Он никогда не считал их. Но когда наступало очередное затруднение на службе, и метания души становились невыносимо мучительными, он снова и снова обращался в мыслях к своему гостю, словно пытаясь найти у него ответ.

— Знаешь ли ты, кто есть мессия-самозванец? — спросил человек и, тем самым, задал тему для нового откровения. — Когда он явится в этот мир?

Гость ответил не сразу. Иногда он словно исчезал из комнаты, а затем неожиданно возвращался. И такое случалось часто. Куда же он погружался в эти минуты? Может, являлся другим, таким же мятущимся, как этот человек?

— За год ты успел купить восемь книг о мучениках. Ты считаешь их святыми?

— Это те, у которых я должен учиться.

— Учиться? Чему? Высокомерию? Пренебрежению к живущим на этой земле? — Впервые за эту ночь гость показал слабое волнение. — Да, преданность богу была для них превыше всего. Но была ли эта преданность истинной? За любой такой преданностью стоит интерес. Осознанный или скрытый — это уже другая тема. Но никогда ни один из тех мучеников не совершал свои аскетические подвиги бескорыстно. Кроме того, этим людям неведомо понятие любви. Да и многим из твоих сослуживцев тоже. Ты исключение. Это одна из причин, почему я принял твоё приглашение когда-то, в самый первый раз.

— Ты считаешь меня человеколюбивым? Ты мне льстишь. — Человек довольно улыбнулся.

— Отчасти человеколюбивым. Тебе так же, как и остальным, свойственно ханжество, но в меньшей мере. В меньшей мере — а это немало.

— Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил человек.

— Кто есть мессия-самозванец? Неужели ты не понял этого до сих пор? После стольких встреч со мной… Твоя служба и есть мессия-самозванец. И вообще весь твой ритуальный мир, в котором ты живёшь вот уже двадцать лет.

— Не двадцать, а девятнадцать.

— После девятнадцати идёт двадцать.

— Я уже слышал этот твой ответ. Про мою службу и ритуальный мир. Что ты предлагаешь мне взамен? Я уже не так молод, как раньше. Не представляю, чем смогу заняться, если вдруг… оставлю службу.

— Скажи точнее: если потеряешь власть над душами.

— Какими душами?

— Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Над душами тех, кто пришёл к тебе, твоей паствой. Твой маленький мир, где ты имеешь пусть маленькую, но всё же власть.

Человек нервно заёрзал в кресле. Гость опять, как всегда, сумел задеть больное.

— К тому же, — продолжал он, — тебе будет трудно осознать, что ты бессмысленно потерял двадцать лет своей жизни.

"Девятнадцать", — хотел поправить человек, но вовремя спохватился и сказал другое:

— Получается, мне не стоит менять свой уклад жизни?

— Зачем менять жизнь, если в ней комфортно, — задумчиво проговорил гость, словно подтверждая так мысль человека.

— А если… — Человек замолчал, посмотрел на соседа. — А если ты в этой жизни чувствуешь себя грешником?

А кто из нас не грешник, с горькой усмешкой ответили глаза гостя. Человек закрыл глаза: эта банальная мысль была хорошим успокоительным средством.

***

Про убежище я стал думать давно.

Сначала эта мысль явилась случайно. Я пребывал в безнадёжно сером, мрачном мире. Тягучем и тяжёлом. В такие дни нет возможности выбраться из пасмурной действительности.

Неожиданно, словно случайное недоразумение, являлось тусклое, едва различимое светлое пятнышко. И через мгновение исчезало.

Снова наступала длинная череда беспросветно тягостных дней. И снова казалось, что депрессия — обычное, самое реальное состояние.

Затем опять являлся едва заметный свет. Мой путь к большому был таким слабым, неуверенным. А свет казался лишь маленькой игрой того большого, что впереди.

Наконец, я увидел своё убежище. Это было уже не едва различимое светлое пятнышко, а отчётливый блеск разноцветной мозаики. Не возникало сомнений: это и есть то, что я искал, вынашивал в себе ещё задолго от осознанных мыслей о другом мире, втайне от всех, даже от себя.

Но внезапно видение превратилось в птицу, взмахивающую огромными крыльями и кидающую на меня хищный взгляд. Крылья сложились за спиной, убежище исчезло.

Мир вокруг продолжал разрушаться.

***

— Каждый создает своё убежище, просто не каждый знает об этом.

Человек раскрыл глаза, с удивлением на лице осмысливая услышанную фразу. Он даже не заметил, как раскрыл перед гостем ещё одну свою тайную сторону. Ещё одна исповедь перед гостем. В эту ночь — сразу две. Не слишком ли много за один раз?

Но если про повторяющиеся сны человек говорил гостю неоднократно, то про убежище — впервые. А ведь именно про убежище он решил не рассказывать никому, ни при каких обстоятельствах, никогда.

Человек понимал, что с каждым годом он всё сильнее подпадал под власть гостя. Раскрывая перед ним самые потаённые части себя, он получал взамен не только пагубные знания и ответы на терзающие его вопросы, но и зависимость. Это была самая дорогая плата за встречи с гостем. А рассказ про убежище и вовсе давал тому силу над исповедующимся.

Человек вскочил, с силой швырнул пачку сигарет в гостя. Но тот на мгновение раньше успел встать и отойти. Человек увидел себя — в зеркале, что висело на стене. Пачка мягко шлёпнулась о стекло, упала на пол. "Неужели это я?" — вспыхнула мысль.

Это был он, больше некому — с искажённым от ужаса и гнева лицом, в прыгающем свете догорающей свечи.

Человек тряс руками, топал ногами, кричал:

— Это ты, ты! Из-за тебя рассыпается мироздание. Оно было таким надёжным, крепким, незыблемым навсегда. Но вот ты пришёл и дал мне плод с червоточиной. Зачем приходишь? Зачем пришёл в самый первый раз? Ты знал, что я тогда был слаб духом и слишком молод. Ты воспользовался моей неопытностью. Ты всегда пользуешься или неопытностью или слабостью духа и вносишь разрушение. Уходи и не приходи никогда! Ты слышишь, никогда!!!

Гость спокойно двинулся. Он молча ушёл от разбушевавшегося человека, лишь у самых дверей произнёс:

— Я никогда не являюсь без приглашения.

Оставшись в комнате один, человек провёл рукой по горячему от волнения лицу, тяжело упал в кресло.

Утром постучали в дверь. Человек спал. Стук повторился ещё и ещё раз. И только скрип открываемой двери разбудил его.

— Папа, — словно оправдываясь, произнесла дочь. — Прости, что вошла. Но ты опоздал на службу.

Он молчал, направив взгляд в раскрытое окно. Затем обернулся.

— Все мы когда-то опаздываем. Главное, чтобы это опоздание было по приглашению.

Он встал. Проходя мимо побледневшей девушки, остановился. Она смотрела словно сквозь него. Человек с изумлением глядел на дочь. Потом понял: её что-то сильно испугало. Он обернулся.

С зеркала на него смотрел портрет, нарисованный чёрными красками — словно выжженный огнём. Гримаса ужаса и ярости исказила черты лица.

Потом он долго думал, кто же там изображён. Но в тот момент, самый первый, сомнений не было.

Человек вздохнул. Он понял, ему казалось, он всё понял. Или почти всё.

Но ведь впереди будут другие ночи?..