Любовь

— Иешуйя, так скажи, Его слово незыблемо? Оно есть закон? А не закон ли определяет греховность? 

Вопрошающий был, в отличие от большинства собравшихся, спокоен. Выделяющаяся статью фигура воителя закутана в выцветший хитон и дорожную плащаницу, длинные седые волосы хранили кое-где золотистые пряди, а красивое мужественное лицо приковывало взгляд неестественной бледностью и серьезностью. Пророк обернулся, мысленно оценил оппонента: "Ого, как его жизнь-то потрепала! Но, боже мой, сколько внутренней силы у этого человека, сколько воли в глазах! Говорит тихо, а голос накрывает гомон толпы, стоит расслабленно, но люди расступаются перед ним… Неужели Господь послал мне сторонника?" 

— Как зовут тебя, странник? Лицо твое мне смутно знакомо, но… 

— Самуил. Может и встречались. 

— Самуил, пойми, фарисеи распоряжаются законами, трактуют их в своей выгоде, а Бог живет в душе каждого. К чему храм из камня, когда загляни каждый внутрь себя — обнаружит алтарь поклонения, — пророк обвел взглядом собравшийся народ, улыбнулся и, чуть повысив голос, произнес, — Возлюбите себя, не терзайтесь грехом, поскольку навязали его нам прописными истинами. А сожги книги, что останется? Только внутреннее мерило. И возлюбив себя, возлюбите ближнего, поскольку все равны перед Богом! Поклоняйтесь не страху перед карой, поклоняйтесь любви, потому, что Бог и есть любовь! Милостью своей он… 

Громкий фыркающий звук прервал слова пророка. Иешуйя недоуменно посмотрел на седого воина — тот усмехался, а глаза грустно смотрели, казалось, через годы и расстояния. 

Жаркое немилосердное солнце клонилось к горизонту, окрашивая выжженную зноем землю в бардово-кадмиевые тона. Где-то ближе к черте, отделявшую небо от тверди, виднелась клякса пасущегося стада, но возле огромного шатра, служившего центром бивачного поселения, сложив мохнатые голенастые ноги и примяв ломкую траву, сонно скучали лежа лишь пара верблюдов. У костерка, топившегося сухим навозом, кухарила рабыня-египтянка, между делом прислушиваясь к оживленным голосам, доносившимся из-за плотного полога. Сегодня к господину пожаловали странные гости, тот распорядился зарезать белую козу, а так же подать кувшин лучшего эгейского вина. До чуткого уха рабыни долетел смех хозяйки. 

— Хе-хе, скажете тоже… Мне уж семьдесят шесть годков, мужу и того — девяносто два. Куда уж рожать… 

— Ты же, Сарра, хотела детей. Я и говорю — в положенный срок родишь сына. Аврааму нужен от тебя наследник, — гость, развалившийся на подушках, сделал глоток из глиняного кубка и потянулся к сыру. 

— Хе-хе, скажете тоже… 

Рука, тянущаяся к сыру, замерла. 

— Ты смеешься? Над моими словами? 

— Сарра, пойди, проверь, готово ли жаркое! — резким властным голосом отдал распоряжение крепкий старик до того вежливо хранивший молчание. Женский смех моментально смолк, Сарра резво вскочила с колен и метнулась к выходу. Отставленный в сторону гостевой кубок опрокинулся, намочив багряным пятном покрывало. Гость, так и не взяв сыр, проследил взглядом за сухенькой фигуркой жены хозяина. 

— Она смеялась!… 

— Господин, простите непочтение. Эх-хе — женщина, дура, — хозяин развел руками. Гость задумчиво нахмурился: 

— Да уж, женщины… — его ноздри грозно раздулись, в глазах сверкнули опасные искорки. Хозяин заботливо протянул кувшин с вином. Гость секунду помедлил, затем заметил опрокинутый кубок, кивнул досадливо головой, позволил вновь наполнить сосуд "кровью лозы". 

— Женщины… — задумчиво повторил гость вновь, когда сделал очередной глоток вина. Брови сошлись над переносицей. 

— Скажи, Авраам, встречалась ли тебе моя первеница? 

— Та, что именуется в Ханаане Богиней Черной Луны? Нет, господин. Знаки ее встречал, жертвенники, последователей… Говорят, что ушла в египетские земли под именем Исса… 

— Угу, а на севере наследила под именем Земун… Лилит, своенравная девка, вечно ей неймется… Вот и достойного мужа нашел, — суровый гость кивнул головой в левую сторону. Там, чуть поодаль, сидели два его спутника, молчаливые, с лицами лишенными эмоций, недвижимые словно камни. Авраам, если бы подумал, что перед ним люди, принял бы воинов за братьев, уж очень они походили друг на друга, хотя один был необычайно светел лицом и волосом, а другой смугл и черняв. Кто из них приходился мужем Лилит Авраам не понял, но уточнять не стал. 

— И, что? — продолжил гость, — Успокоилась? Как бы не так! Все поперек моей воли норовит! Ну, я ей покажу — выжгу ересь серой и огнем, будет знать мою любовь и ее границы! Всю южную долину побережья моря, с ее приспешниками, жертвенниками, развратными обрядами — в пепел! Тоже мне, нашли богиню… — гость скривился, как будто бы его мучила зубная боль, — Ужаснется, одумается, будет помнить урок… 

Лоб Авраама стукнулся о коврик, руки распростерлись в разные стороны, спина согнулась в рабском поклоне: 

— Я пыль под твоими ногами, я грязь на подошвах ступней. Милости прошу. Загляни в душу, оцени мою преданность, не сочти за слабость веры — разъясни вопрос. 

— Хей, Авраам, не волнуйся — праведнику не стоит волноваться! 

— Вопрос мой о справедливости. Неужели отойдешь ты от нее, если есть в долине иные праведники? 

— Пятьдесят человек наберется — никто не пострадает. Мое слово — закон. Только проклятая девка так хорошо всех там взбаламутила, что не сыскать ни одного… 

— А сорок пять? 

— Хоть и тридцать! 

— А двадцать пять? 

— Хоть десять! 

— А пять? 

Гость рассмеялся: 

— Авраам, не переживай, и одного праведника не обижу, я же сказал! Подними голову, да позови жену — мясо наверняка уже готово, пора ужинать. 

Когда ночь стремительно овладела пустынными пространствами долины Мамре, сменяя дневной жар на ночную прохладу, гости собрались в дорогу. Они вышли из шатра, размяли затекшие ноги, воины повесили на плечи походные сумы, а старший глянул на звездное небо, где взошел молодой месяц. Отец народов, вышедший провожать гостей, разобрал, как тот проворчал: "Время темной луны закончилось…". Еще долго, после того, как ночь растворила в непроглядности три шагающие фигуры, стоял хозяин стойбища и смотрел в сторону, куда последовали ушедшие. Вера его была сильна, поэтому он отчетливо понимал, что вскоре внутреннее море Ям Ха-Мэлах назовут Аль-Бахр Аль-Майит, то есть Мертвым.  

Сзади, постанывая, подошла жена. 

— Авраам, либо Агарь подсунула мне яда в пищу, либо я и вправду беременна — тошнит, спасу нет. 

— Яхве слов на ветер не бросает, — мрачно ответил муж, вздохнул, чуть слышно прошептал: 

— Там же Лот со своим семейством… — затем тряхнул бородой и гаркнул на жену, — Не стони, рано еще! Прикажи принести посыльного голубя, стило и пергамент… 

Рассвет встретил трех путников на содомской дороге. До середины дня они шли, поднимая ногами облачка пыли, оседающей на одежде, а когда достигли местечка под названием Сигор, решили устроить привал. 

— Что-то у меня нога разболелась, — старший из путников с прищуром посмотрел на светлого воина, одновременно кроша лепешку в миску козьего молока, — Пожалуй, я останусь в этой деревеньке. Слово Аврааму нужно держать — поищу здесь праведников. 

— Что делать нам? — подал голос темноволосый. 

— А у вас, что, тоже ноги больные? — усмехнулся старший. Головы воинов склонились в почтительном поклоне, затем братья встали и продолжили путь. К чему задерживаться в маленькой деревушке, если их ждут пять переполненных жизнями городов? 

Лот караулил гостей с полудня, как только прочитал послание от дяди, привязанное к лапке крылатого посланника. Сегодня завершались празднества Лита: три ночи и три дня безумств, веселий и воздаяний богине любви. Содом утомился, сделал передышку, чтобы к полуночи завершить восхваления ритуалом соития и объединения, поэтому дорога была пустынна, только бродячие собаки время от времени купались в ее пыли. Солнце уже стало клониться к закату, когда терпение Лота было вознаграждено — из дрожащего марева возникли две фигуры путников, с четкой размеренностью переставляющие сильные ноги. Под вечер город уже ожил, у южных ворот появилась детвора, где-то в стороне площади Сухэ раздавались радостные возгласы, посвист свирелей и звон цимбал. Лот тяжело вздохнул, свидетели явления путников в город осложняли его задачу. 

— Мир вам, добрые странники, — с улыбкой он вышел навстречу двум решительного вида мужчинам, остановив ход их шагов. 

— И тебе того же, — глухо ответил светловолосый, смуглый лишь кивнул головой. 

— Сегодня великий для содомитов праздник, поэтому я, как гражданин этого города, хочу пригласить вас в свой дом, разделить со мной трапезу, познакомить с семьей. 

Путники переглянулись. Темноволосый пожал плечами, а светлый повернулся к Лоту и покачал головой. 

— Мы благодарны тебе, добрый человек, но нас ждут дела… 

— Во имя солнца и дождя, какие могут быть дела под вечер? Мы, торговцы, прекрасно знаем, что праведные сделки всегда надо проводить днем, а вечер создан для отдыха. Но на улицах сегодня ночью спокойствие маловероятно — праздники Лита. Вы же окажете мне честь своим присутствием, скрасите вечер обществом и беседами, а утром я выступлю для вас проводником — половина жителей мне хорошо знакома. И эти знакомцы вам подтвердят, что Лот — добродушный хозяин, который с гостей не возьмет ни монеты, ни иной платы. 

— Если все, как ты говоришь, правда, то мы с радостью окажем тебе эту честь, — ответил светлый совершенно безрадостным голосом. 

— Вот и хорошо, — хлопнул в ладоши Лот, — мой дом совсем недалеко, скорее пойдемте. Жена приготовит воду для омовений, а дочери выстирают вам одежду. 

Самуилу нравились дети, и те отвечали ему взаимностью. Маленьким людям было неведомо, что перед ними карающий ангел, пламенный меч которого обращал в прах даже камни, страх не одолевал их чистые души и от того архангел ненадолго забывал про свое предназначение. Благоволил он так же сказителям, поэтам и художникам, и все по той же причине. Его звали Лучезарным, Приносящим День, но кому, как не ему было знать, что приносит он только забвение. 

Архангел сидел на каменной лавочке во внутреннем дворике дома Лота, расслабленно привалившись спиной к стене, и наблюдал, как маленький сын хозяина играет со щенком. Сифирь, старшая сестра, вышла из дверного проема, улыбнулась Самуилу и позвала братишку — пора малышам спать. Тот без каприз кивнул головой, заботливо взял щенка под передние лапы, подошел к ангелу, положил питомца тому на колени и назидательно сказал: "Он любит, когда живот чешут", а затем ушел вслед за сестрой. Самуил поднял, рассматривая, щенка двумя пальцами за шкирку, на уровень глаз. Будущий грозный пес засопел и лизнул ангелу кончик носа. Каратель криво усмехнулся — у него плохо получался этот мимический жест, слишком мало практики. Из дверного проема вышел собрат Самуила, присел рядом на лавочку. Ангелы некоторое время молчали, прислушиваясь к стрекоту цикад, к приглушенным звукам проходивших в городе гуляний, к шуму листвы чинары, растущей во дворе. Гости недавно вышли из-за стола, что накрыл радушный хозяин, немного утомленные обильной трапезой и оживленной беседой. 

— Чего мы ждем? — наконец спросил темноволосый, подставляя лицо теплому ветерку. 

Самуил почесал щенку животик и тот радостно заскулил. 

— Слово его — закон, — ответил задумчиво каратель собрату, — И если бы не слово, данное Аврааму, я бы не медлил. Но мы встретили праведника… 

— У нас приказ, — равнодушно констатировал второй, — Если бы отец хотел искать праведников, то не остался бы в той деревеньке. 

— Михаил, я понимаю, ты воин, лучший из воинов, поэтому сомнения тебе неведомы. Но я создан для исправления его ошибок… Иногда нужно просто их не совершать, чтобы потом не… 

В дверь, ведущую на улицу, раздались удары кулака, ангел не закончил фразу и прислушался к происходящему.  

— Хей, Лот, открывай! Мы знаем, что ты принимаешь гостей, но это не по-соседски лишь самому оказывать радушие хозяина! 

Засов заскрипел, входная дверь приоткрылась, в проеме показался Лот, захлопнул за собой створки и оглядел собравшихся возле его дома людей. Человек пятнадцать, кое-кто с факелами, некоторые пьяные, некоторые одурманенные благовониями, но все радостные и возбужденные. Кричал Фарух, дом которого стоял следующим по улице от Лотового. 

— Процветания и щедрот, сосед! — приветливо кивнул Лот, — Знаешь, мои гости слишком устали, а, сам понимаешь, закон гостеприимства священен — не хочу их беспокоить. 

— В любые другие дни я согласился бы с тобой, сосед, — согласно кивнул головой Фарух, — но сегодняшняя ночь более священна. Или ты не знаешь, что завещала праматерь? Если в нас не будет смешения кровей, то, о каком урожае может идти речь? Сам видишь, зной уничтожает посевы. 

— Фарух, я чту Лилит и ее заветы. Сейчас же позову дочерей, они еще не познали мужчин. 

— Вот, это радостные слова! — засмеялся Фарух, обнимая стоящую рядом женщину. Та закатила глаза и подставила шею для поцелуев. 

— И путников зови, — со стоном проговорила она, — мужчины… ох, великолепны, особенно златовласый… 

— Гостей не могу, — Лот покачал головой. 

Фарух отпустил женщину, кивнул головой: 

— О, сосед, я понимаю, ты беспокоить их не можешь. Ну, тогда, мы сами пригласим их на празднество… — он сделал шаг в сторону дверей, но Лот оттолкнул его в сторону. 

— Фарух, нет, ты не понимаешь… 

— Эй, полегче, — опьяненный сосед споткнулся и упал на дорогу. Смех в толпе стих, женщина подскочила к упавшему, помогая ему подняться. 

— Ты, говорящий о традициях, отталкиваешь ближайших к тебе людей! — воскликнула обиженно содомитка. 

— Да он только о своем благополучии и печется! — крикнул кто-то из толпы. 

— Подождите, вы просто не понимаете!... — крикнул Лот, поднимая руки, но в живот ему неожиданно ударил камень, брошенный чьей-то уверенной рукой. 

— Если кровь не хочешь мешать приятным способом, придется по-другому! — услышал Лот сердитую тираду и получил удар в лицо. 

— Подождите, послушайте… — бормотал хозяин, избиваемый на пороге собственного дома, но его никто не хотел слушать. Сильный рывок за тунику отбросил Лота внутрь помещения, а затем уверенный голос гостя приказал: 

— Глаза прикрой! 

Даже через зажмуренные веки племянник Авраама увидел ослепительную вспышку, прорезавшую темную ночь. Крики толпы из угрожающих превратились в болезненные, отчаянный женский визг вонзился в уши, кто-то застонал с громкостью ревущего осла. Лот неожиданно понял, что тупые частые звуки, прерывающие стенания людей, это гулкие удары кулаков. Хозяин дома приоткрыл глаза — в дверном проеме он увидел сцену закончившегося побоища, посреди которой, широко расставив ноги и развернув в стороны огромные ослепительно белые крылья, стоял золотокудрый гость, бледная кожа которого светилась мертвенным сиянием. На улице вдали слышались возмущенные и растерянные возгласы, кто-то убегал, громко стуча деревянными подошвами сандалий о брусчатку, но вокруг начинала расстилаться тишина. Испуганные домочадцы выглядывали из дверного проема, через хозяина переступил и подошел к собрату второй гость. Он был спокоен, даже равнодушен, с ленивой неторопливостью жевал финик, затем выплюнул косточку и вопросительно глянул на светлого. Тот опустил глаза, и, казалось, медлил с каким-то решением. Затем неожиданно вскинул голову, и Лоту стало жутко от решимости гостя во взгляде. Ангел быстро подошел к хозяину, поднял его за грудки, хорошенько встряхнул, ровным голосом стал говорить: 

— Слушай меня внимательно, добрый человек. Бери своих близких, и сейчас же уходите из города. Идите, как можно быстрее, бегите, как можно дальше, и не вздумайте оборачиваться, чтобы не произошло. Запомнил? Действуй! 

Лот поспешно закивал головой, обнял жену, крикнул Сифире, чтобы взяла младшего братика, Элайне сказал, чтобы бросила собирать вещи и спешила за женихом, дежурившим у городских ворот…  

Суета закончилась минут через пять, когда семейство убежало по направлению к горам. Михаил в это время неторопливо достал походные сумы, расчехлил пламенный меч, протянул Самуилу. Тот мрачно покачал головой, мол, оставь себе. С нескрываемым удовольствием предводитель небесного воинства обнажил лезвие, вспыхнувшее гулким огненным столбом. Меч озарил окрестности, и Самуил заметил в нише дома статую местной богини. Неизвестный скульптор хорошо передал черты лица его жены, играющие же тени добавляли живости — казалось, что мраморная женщина смеется. Ангел одними губами прошептал: "Прости…". Как бы в ответ что-то мягкое и пушистое погладило Самуила по ноге. Он опустил глаза и увидел забытого щенка, ластившегося к архангелу. Михаил, с мечем в руках, распустил крылья и вновь вопросительно глянул на старшего брата. Тот склонил голову к плечу, хрустнув шейными позвонками, растер ладони — двум лучшим убийцам воинства Элохима пора было приниматься за работу. 

Лот бежал, задыхаясь, что было мочи, одной рукой прижимая к себе сына, другой волоча, как на привязи, Рахиль, свою жену. Та плакала навзрыд, что мешало бегу, однако Лот мало обращал на это внимание, повторяя, как молитву: "бежать, не оборачиваться, бежать…". Жених Элайны помогал обеим дочерям и те опередили родителей шагов на тридцать, когда за спиной раскатисто ударил гром. "Не оборачивайтесь!" — крикнул им отец семейства, подтянул к себе споткнувшуюся жену и, напрягаясь, потащил ее дальше. Сзади воздух гудел и вибрировал, наращивая мощь, удары грома сыпались все чаще, постепенно превращаясь в гул. Упругая стена воздуха неожиданно сбила с ног, земля вздрогнула, резво прыгнула, подбрасывая вверх упавших, женские надсадные визги смешались с басовитыми мужскими криками. Со стороны города потоки ветра превращались в ураган, несший мелкую каменную крошку, пыль, соленую морскую воду, которая непонятным образом тут же кристаллизовалась и сдирала одежду вместе с кожей. Выжимая из легких весь воздух и раздирая в вибрации голосовые связки, Лот закричал: "За скалы!", но все равно призыв его тонул в какофонии звуков, заполнивших уши. Сефир, жених Элайны, то ли услышал Лота, то ли сам догадался — толкнул девушек под прикрытие каменной тверди, которая, впрочем, начинала крошиться. Лот, отчаянно прижимая сына к груди, чувствуя, что на спине не осталось живого места, буквально вполз под другую скалу, из последних сил подтягивая руку Рахили. Неизвестно, сколько времени прошло, пока ураган кончился — оно просто застыло чудовищной липкой массой, не поддающейся счету.  

Тишина окутала переживших трагедию людей. Лот чувствовал, что лицо его заледенело в ужасной оскаленной маске, но ничего поделать не мог, он просто не ощущал своих мышц. Сын, прильнувший к груди, зашевелился, что вывело отца из ступора. Лот глянул на зажатую руку Рахили — та застыла в каменном объятии, а самой жены не было видно, она осталась за скалой. Мужчина отцепил от себя сына, выполз из убежища. Жена была мертва, с ее лица, повернутого в сторону Содома, жестокий ураган сдул практически всю плоть, обнажив кости черепа, а глаза превратились в два соляных кристаллика, безучастно смотревших в черное звездное небо. Лот завыл, тонко, хрипло, без слез, практически на одной ноте. На него смотрели, прячась в тени соседней скалы, расширившиеся до размеров блюдец, глаза дочерей. "Я забыл щенка…" — неожиданно раздался детский голосок. Истерический смех Сефира заставил девушек вздрогнуть. 

Смех Самуила озадачил пророка, ему было неведомо, что тот только вернулся из воспоминаний. 

— Милость господня, говоришь, — воин последний раз фыркнул и покачал головой, — Закон, это порядок, это черта, с которой все четко и понятно, ты по ту сторону или по другую. А любовь… Шаг в одну сторону — безумие, шаг в другую — ненависть. Тонкая, как лезвие, черта, по которой нужно пройтись, а в конце пути понять, что любовью называют страдания. Да, они есть в душе у каждого, но пестовать их, поклоняться им — вечное мучение. Какой мир воцариться, если люди уверуют в любовь? Мир, полный страданий и несправедливости, мир, в котором закон лишь буквы на бумаге, мир, в котором высшей ценностью можно назвать трагедию и смакование ей… Ты поймешь это, назаретянин, но не сразу, лишь, когда принесешь свою жертву. Потому, как без жертв не получится, хоть любовью назови, хоть благодатью. 

Светловолосый повернулся и зашагал прочь, раздвигая толпу. Иешуйя смотрел ему вслед и все никак не мог вспомнить, где встречал Самуила, а тот тоже погрузился в недра памяти. Падшему ангелу вспомнилось, как он заглядывал в воды Иордана и в первый раз увидел седину в волосах, как они с Михаилом уничтожили второй город, даже не приблизившись на полет стрелы, как Лилит, с расширенными от ужаса глазами, колотила ему кулачками в грудь и шептала: "Так нельзя, Самаэль, так нельзя…", а довольный Яхве наблюдал за ползающей в грязи умоляющей ослушницей с нескрываемым самодовольством, и милующий оставшиеся города, как в голове Ангела Смерти угнездилась мысль: "Дающий слово и забирающий его обратно не достоин моего служения". Самуил шел прочь из Иерусалима и понимал, что момент, когда он разделил вечный бунт своей жены и есть момент начала их любви. Как же он соскучился по незнамо, где шляющейся блуднице, кто бы только знал!