Плохое поведение

— А ну показывайся, сволочь!

Я тяжело вздыхаю. Пятнадцатилетняя соплюшка вовсю качает свои права, мечтая расправиться с божьим вестником (со мной, то есть). И куда, спрашивается, мир катится?

Впрочем, это сейчас пятнадцать лет не возраст. Своего первого я убил в тринадцать. В шестнадцать, к моменту появления первого сына, перестал их считать. Не сбился, просто перестал. И вот теперь …

— Если ты сейчас не появишься, я вскрою себе вены!

Ну, это Мария, допустим, врёт. А вот таблеток всяких наглотаться — запросто! Временами мне кажется, что я всё-таки попал в ад, только мне забыли об этом сообщить. А как иначе объяснить, что молодые люди шантажируют окружающих своим самоубийством ради удовлетворения сиюминутных прихотей?

— Слышишь ты, урод?

Я не выдерживаю и являюсь. В зеркале ванной комнаты заменяю её отражение своим — в ангельской тоге и с нимбом над головой.

Она, как обычно, голая. Это вызов такой. Знает, что меня смущают обнажённые женские тела, и получает удовольствие, видя это смущение. А я ничего не могу с собой поделать. При жизни не часто видел голых женщин. А в роли ангела-хранителя до этого опекал только мужиков. Настоящих несгибаемых бойцов, которым и без моей помощи уготовано место в райских чертогах.

А тут женское тело, за которым ты вынужден наблюдать всё время.

Пока она была маленькой — ещё ничего. А вот как начала расти грудь! А первая менструация! Верите, я чуть от стыда не сгорел! Восемьсот лет себя помню, а о подобном раньше как-то не задумывался.

В чём я провинился, что приставлен охранять это чудовище?

— Явился наконец!

Вообще-то люди не могут нас видеть. И общаться с нами тоже не могут. А теперь попробуйте объяснить всё это невинному пятнадцатилетнему созданию, озабоченному своей слишком большой грудью, своими слишком длинными ногами и аниме-сериалами в стиле нуар.

Попробуйте, попробуйте!

— Что-то случилось?

Сохранять невинное выражение лица в последнее время мне всё труднее.

— Ни-че-го!

Сказано это стиснув зубы, по слогам, и с такой ненавистью во взгляде, что иной на моём месте сквозь землю провалится. Да и мне что-то не по себе.

— А что в этом плохого?

Я понимаю, что Марию душат гормоны. То сатанинское семя, что мешает нам оставаться людьми. То, что отдаляет нас от бога.

— Это ты всё подстроил!

Если она про вчерашнюю вечеринку, на которой двое переростков пытались лишить её девственности, то да. Это я.

И дело даже не в том, что я буду чувствовать всё то же, что и она, только стократ сильнее. Но губить свою душу в пятнадцать … Просто потому, что все так делают …

В моё время люди раскаивались. Люди пытались давить в себе антихристово начало. И их грехи были не так страшны. Сегодня раскаивающихся нет. Грех стал нормой жизни.

Наверное, именно поэтому двести лет назад меня выдернули из чертогов, отведённых по праву, и вернули на землю ангелом-хранителем. А теперь вот, презрев все нормы и условности, заставили оберегать это чудовище.

— Ты понимаешь, что надо мною все смеются, святоша хренов! Ненавижу!

Вот это пожалуйста! Это — сколько угодно! Уже через год она превратится в красавицу (по меркам современного мира, естественно). Появятся кавалеры и воздыхатели, и она перестанет чувствовать себя белой вороной.

Мне осталось терпеть эти выходки всего год.

— Если ты ещё раз вмешаешься …

Я знаю, что не должен испытывать гнев. Не должен поддаваться на провокации. Но всякому терпению приходит конец, даже ангельскому.

— Рассказать, что тебя ждёт, если я не вмешаюсь?

Вот этого она не ожидала. Но Мария, девушка смелая:

— Расскажи!

 

 

Окрестности Кастельнодари пылали — обычная практика на такой войне. Девчонке было тринадцать. Грудь только начала формироваться, но девственности уже не было и в помине. Почти год она занималась бесовскими богомерзкими игрищами, свальным и содомским грехом. В насмешку над Церковью она называла себя чистой. Сегодня её час пробил.

Я вошёл в неё первым. Я старался причинить как можно больше боли. Она лежала колодой и смотрела на меня. И в её глазах отражались равнодушие пополам с презрением. А из уголка рта стекала слюна.

Если она думала, что от такой картины у меня пропадёт желание, она ошиблась. Я разорвал ей все внутренности, но не добился даже стона. А потом в неё по очереди входили люди моего копья. Гастону уже ничего не досталось. В этот день мы славно выполнили приказ: "Убивайте всех. Бог своих отыщет!" Впрочем, "своих" здесь быть не могло.

Эта тринадцатилетняя ведьма по достоверным данным руководила местным ковеном "чистых". И умерла она по праву.

Воздух медленно наполнялся смрадом палёных человеческих тел.

 

***

 

Эту картинку в деталях, звуках и запахах я передал Марии. Шестьсот лет, что провёл в чертогах, я вспоминал не жену, не детей, не славные битвы и даже не свою мученическую смерть. Я вспоминал ту девчонку, которая по глупости и скудоумию своим попала в геенну огненную.

Так что, Мария увидела очень подробную картину.

— Хочешь закончить, как она?

— Это ты сделал?

В глазах у моей подопечной плавал ужас. Как будто только что она увидела демона.

— Трудно представить, что когда-то я тоже был человеком?

— А меня ты тоже убьёшь?

Я закрыл глаза и выдохнул, пытаясь сохранить хладнокровие. Она ждала. И я чувствовал волны паники, затопляющие всё её существо.

— А надо?

Она выбежала из ванной комнаты и упала на кровать. Рыдать в подушку и чувствовать себя несчастной. Теперь я видел лишь её душу — чистую искорку божественного творения. Слава богу. Вид обнажённого женского тела мешает сосредоточиться.

В который раз я повторил про себя заклинанием: "Год! Ещё один год!"

 

Мария что-то задумала. Она начала встречаться с парнем.

Три раза ха!

В её девичьих представлениях это почти принц на белом коне. (Или на белом "Мерседесе", как принято сейчас говорить.) На самом же деле это неуверенный в себе трусливый переросток, с дикой причёской на голове и аморальными высказываниями на языке. Бледная немощь, щеголяющая в рваной чёрной одежде, тяжёлых ботинках на шнуровке и с рюкзачком с сатанинской символикой. Она зовёт его Севой, но, на мой взгляд, тут больше бы подошло имя Изя.

Слушает это жалкое подобие мужчины скрипы и визги, именуемые тяжёлым металлом или как его там, прости господи!

Встречаясь с ним Мария испытывает страх и удовлетворение. Это вызов мне. Бунт против старших. Я вспоминаю, как сам в четырнадцать убежал воевать в Святую Землю, и закрываю глаза на её шалости.

Зря.

Очередное свидание этой парочки происходит в заброшенном осквернённом храме божьем. Мария подходит к алтарю, целует перевёрнутое распятие и …

Когда она отходит, я остаюсь прикованным к обесчещенной святыни. Потом появляются ещё люди. В чёрных балахонах, в рогатых масках и с пением гимнов сатане на устах. Люди, отдавшие свои души врагу рода человеческого.

Мария улыбается:

— Понял, урод! И на тебя найдётся управа!

Я стою в магическом круге и чувствую, как поднимается жар. Все эти вошедшие не могут меня увидеть, но точно знают, где я. Они собрались на свой обряд не случайно.

— Назови себя, враг нашего Господина!

Это вещает главный сатанист. И я против воли начинаю складывать буквы в своё имя. Девица, держащая доску и пытающаяся вывести имя какого-то серафима, застывает в панике. Похоже, раньше она ничего подобного не испытывала.

Мне не по себе. За восемьсот лет своего существования я ещё ни разу не попадал в такую гадкую историю. Даже когда меня убивали, всё было проще и понятней.

Я вдруг понимаю, что эти люди собрались здесь не для моего уничтожения. Они вообще не верят в ангелов-хранителей. Ими движет похоть.

Обряд инициализации. Так называет это главный сатанист. Одиннадцать послушников и послушниц принимают посвящение у рабы божьей … Скоро уже совсем не божьей! … Марии.

И я, именно я, подтолкнул её к этому! Сейчас после ритуальных песнопений и действ начнётся свальный грех. Душа Марии будет проклята на веки вечные, и искорка творца в ней угаснет.

Хочется выть и орать во весь голос. Только вот у меня нет голоса!

Я наблюдаю, как богомерзкое действо близится к финалу.

Внезапно сатанисты преподносят мне сюрприз. Они вызывают Хозяина (как им кажется) чтобы расправиться с тем, в кого не верят.

И приходит он.

Граф де Фуа. Проклятый богом и людьми. Нечестивец, позорящий звание рыцаря.

Мой убийца.

Он убивал меня пять часов, отрезая куски тела и прижигая раны, чтобы я не истёк кровью раньше времени. И бесстрастно наблюдал за мучениями.

Я убивал женщин и детей, чтобы эта гнусь навсегда исчезла в глубинах ада. Чтобы не было этой мерзости пред ликом господним.

Я не справился.

И сейчас недобитые последователи этого исчадья готовятся совершить очередное святотатство сродни тому, что вершил их предок. Они не видят прародителя, явившегося во всей диавольской красе. Они заняты низменным делом — срывают одежды с Марии, начавшей наконец-то сопротивляться. Щенок, заманивший её в эту ловушку, пытается помешать сатанистам. Но один только окрик главного, лишает его сил и мужества.

Мне уже не до того. Потому что я сцепился взглядом с де Фуа. И на всей земле сейчас остались только мы.

— Убийца!

Это говорю не я. Это говорит он. И в его голосе звенящая ненависть. Ярость, убивающая вернее меча.

Я растерян и пропускаю первый удар огненным шаром. Потом собираюсь с силами и закрываюсь.

 

 

Он застал меня врасплох под Монсегюром. Осада затягивалась, и приходилось ездить на фуражировку всё дальше. В трёх лье от лагеря на нас напали. Силы были неравны. Я со своим копьём остался прикрывать отход отряда. Мы продержались полчаса.

Потом, когда меня повалили на землю и скрутили, подошёл этот трус. Он назвал меня по имени и спросил, я ли это. Мне нечего было скрывать.

И он улыбнулся.

А потом, презрев все законы рыцарства, приказал меня пытать. Чего ещё ожидать от мерзкого христопродавца?

 

 

Де Фуа продолжает метать в меня огненные шары. Сатанисты не видят этого, но чувствуют. Внутри храма разливается свечение.

Ангел господень не должен испытывать ненависть. Ангел господень должен терпеть лишения и подставлять щёки под удары.

Я обязательно исправлюсь. Я обязательно смирюсь.

Но не сейчас.

Восемьсот лет я ждал этого момента. И ничто не сможет меня остановить!

Я делаю шаг за пределы своей ловушки. Ногу охватывает пламя. И этот огонь чувствует всё моё бестелесное существо. Это больно. Наверное, так больно, как никогда ещё не было.

Я делаю второй шаг, выходя на свободу. Теперь я охвачен огнём полностью, и меня видят даже сатанисты. Осквернённый храм наполняется визгом и воплями.

Де Фуа прекращает швыряться огнём и достаёт фламберж. Ублюдок не терял времени даром в аду. Проклятый церковью меч — уже веский повод для его убийства.

И какое дело, что при жизни у нас не было подобного оружия? В моих руках появляется бастард. Появляется, чтобы встретиться со смертью и победить её.

Схлестнувшись, клинки открывают сатанистам и второго гостя их нечестивых игрищ. И от вида де Фуа в его адовом обличьи люди теряют рассудок и бегут из храма божьего.

— Хилые у тебя потомки!

Смеюсь я, ломая меч ублюдка.

Он спокоен. Он знает, что сейчас умрёт окончательно. Будь он хоть демон, хоть сам сатана.

— Слушайте все. Сейчас я убью вашего Хозяина. А потом, когда вы умрёте, я убью вас. Каждого из вас!

Это я транслирую в сознание каждому сбежавшему. И транслирую свою ненависть к ним и своё презрение.

— Каким убийцей ты был, таким и остался!

Что-то в голосе де Фуа заставляет меня остановиться. Что-то до боли знакомое. Смесь равнодушия и презрения в интонациях.

— Ты всё время называешь воина господнего убийцей. Разве ты считаешь себя лучше?

— Воин господа изнасиловал и убил мою сестру. Уничтожил мою страну. И всё с именем божьим. А после этого ты попал в рай. Заканчивай свою мясницкую работу. Надоело.

И меч выпадает у меня из рук.

Сестра. Тринадцатилетняя ведьма, глава "чистых". Окрестности Кастельнодали.

Я вдруг вспоминаю про боль от огня. Я понимаю, что уже давно сгорел.

Полностью.

Без крупицы пепла.

Как и подобает воину Господа нашего.

 

 

Был свет.

И в этом свете плавало что-то, что ещё недавно было моей душой.

А ещё была боль. Боль от огня, которая никуда не исчезла.

Потом появились голоса. Сначала мужской, подобный раскатам грома.

— Ну и что с ним делать?

Ему ответил женский — низкий, чувственный и волнующий:

— Он нарушил Его волю. Презрел все законы и правила. Отправить вниз или уничтожить.

Раскаты грома, казалось, готовы были разорвать барабанные перепонки. Лишь мгновением позже я понял, что это всего лишь смех.

— Ему же приказали охранять! Вот он и охранял!

— Отец наш, за что ты послал в Выси Горние такого придурка?

Женский голос невыносимо страдал. И мне захотелось уничтожить мерзавца, который так провинился, что доставил неприятности этой даме.

— Ну зачем же так пафосно? Решение о его последнем назначении принимали и вы тоже, уважаемая.

— Вы хотите сказать, что это я виновата?

Нет, конечно! Разве обладательница столь прекрасного голоса могла быть виновата хоть в чём-то? Я потянулся в направлении говоривших, чтобы объяснить это изображавшему гром.

— Поднять протоколы заседания?

— Девчонка должна была лишиться девственности в нарушение всех норм и правил. И, если искра в душе её сильна, она должна была потом прийти к Нему через раскаяния и страдания. А этот средневековый придурок должен был через её чувства осознать всю глубину своей душевной чёрствости! Вот о чём мы договаривались. Разве нет?

Странное дело, я чувствовал, что приближаюсь к разговаривающим, а их голоса становились всё тише и всё приземлённей.

— Но он же об этом не знал! — хмыкнул уже почти обычный мужской голос.

— Естественно! Иначе как бы он понял урок?

— Вот я и спрашиваю, что нам теперь делать.

— Извините, пожалуйста. Я вам не помешал?

Я спросил это как можно вежливее. Но всё равно раздался женский визг. Передо мной стоял мужчина с выпученными глазами и пытался что-то произнести. Визжащая женщина оказалась знакомой.

Тринадцатилетняя девчонка.

Сестра де Фуа.

— Не надо!

И она умоляюще сложила руки, защищаясь от меня.

— Ты не можешь, — справился наконец со своим голосом мужчина. — Ты всего лишь ангел. Здесь тебе не место.

— Почему?

Я совершенно не понимал этих тонкостей. Я солдат, моё дело — выполнять приказы.

— Ты! Недостойный чурбан. Бесчувственный кровавый урод. Да будь ты проклят! Проклят! Проклят!

И с каждым новым словом девчонки мне становилось всё тяжелее и тяжелее.

А потом я услышал приговор.

Я лишён ангельского звания и предан анафеме за нарушение воли Господа нашего.

Наверное, я сделал что-то не так…

 

 

Толпа негров в набедренных повязках гордо бежала впереди танка. "Т-72", если не ошибаюсь. Весело так, с чувством собственной значимости. Страшное зрелище, если вдуматься!

Человек в набедренной повязке и с калашниковым наперевес считает себя неуязвимым. Он выполняет божью волю — очищает землю от скверны. После смерти он попадёт в рай.

— Хорхе, давай!

Танк взлетает метров на пятнадцать, и взрывная волна валит окружающих. А потом начинают работать наши пулемёты.

Секунд тридцать, не больше.

Потом мы отходим.

Классный всё-таки малый, Хорхе! В Легионе не принято спрашивать, кем ты был и откуда ты родом, но с ним всё ясно. Баск. Скорей всего из ЭТА. Взрывник от бога. Сапёр моего взвода.

Только у него один бзик — никогда не ставит растяжек и мин с замедлением. Только дистанционные взрыватели.

Опять же, никто из нас не будет спрашивать, почему.

Мы возвращаемся в лагерь. Нас ждёт пополнение.

И я удивляюсь. Впервые за последние два года.

Хорхе падает на колени и в экстазе произносит:

— Святой Роже!

Я пинаю своего сапёра в рёбра и рычу сквозь зубы:

— Встать!

Как же я ненавижу этого ублюдка! Даже здесь, в этом аду, де Фуа умудряется найти последователей! А ещё я ненавижу ухмылку на его морде!

Потому что ухмыляюсь в ответ. И мы обнимаемся, как два придурка, несмотря на то, что я сержант, а он — мой будущий капрал. Временно я исполняю должность командира взвода, а ему отдам отделение сапёров.

И мы до самого вечера рассказываем друг другу о том, как очутились здесь.

Я передаю ему привет от сестры. Рассказываю, что проклят за то, что не выдержал испытание.

Он смеётся и говорит, что тоже проклят, потому что тоже не выдержал испытание.

Он должен был убить меня, а вместо этого потерял верных последователей. Эти клоуны в сатанинских платьях до того обгадились, что стали искупать свои грехи, ушли в монастыри, кто не помер конечно, и занялись проповедью.

А кто помер от инфаркта, тех всё равно наверх утащили — типа как раскаявшихся, и ввиду грубейших нарушений со стороны ангела! Ну де Фуа, как не оправдавшего надежды, отправили сюда.

— Так что, скоро соединишься с сестрой?— спрашиваю я.

— Не дождёшься! Я подыхать не собираюсь!

И мы смеёмся.

Вечером капитан строит роту, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие.

— В общем так, выродки и недоноски! Завтра приезжают янки из СиЭнЭн. Кто из вас нагадил пендосам — шаг вперёд.

Вот чем и ценен Легион. Мы своих не выдаём, пусть даже главным союзникам! Вперёд выступают десять человек.

— Завтра выступаем в разведку со мной. В роте за старшего остаётся Чокнутый Русский.

Чокнутый Русский — это я. И это не оскорбление — так и значится в документах. На вербовочном пункте я попросил, чтобы так и записали. Желание рекрута в данном случае — закон.

Как бы вам объяснить? Моей родины больше нет. Как впрочем, нет родины и де Фуа. На их месте огромная Пятая Республика с неграми и чудовищным выговором. А после двухсот лет ангельской работы с русскими подопечными нахватался их словечек, и их язык знаю лучше, чем современный французский.

Потом капитан вызывает в штаб меня и почему-то де Фуа.

Как только мы остаёмся втроём, он сразу берёт быка за рога.

— До меня дошли слухи, что в роте объявился новый святой. Это так? — и капитан пытается прожечь взглядом дырку в де Фуа.

Вместо него отвечаю я:

— Наполовину, мой капитан!

— Это как? — не понимает он.

— Хорхе баск. Патрик тоже примет Роже за святого, когда узнает поближе. А вот Преп проклянёт. Он же у нас мормон. Иегуда, наверное, не обрадуется …

Я могу ещё долго объяснять, кто будет за, а кто — против, но капитан меня прерывает:

— О боже, за что?

Наверное, он не искренен. Он точно знает, за что оказался здесь. Как и каждый из нас, впрочем.

 

 

На следующий день капитан исчезает с глаз подальше. А потом появляются журналисты СиЭнЭн. Они заняты важной миссией — рассказывают всему миру, как злые хуту уничтожают добрых тутси, проявляя воистину чёрный пример геноцида.

Танк, взорванный нами вчера, ехал чтобы стереть в порошок деревню хуту. Пять тысяч женщин и детей. Мы с тутси, вообще-то, союзники. Но капитан дал добро на операцию. Покупайте французскую бронетехнику, уроды, а не выменивайте непонятно что у сомалийцев на слоновую кость и рубины!

Журналистка сразу начинает делать наброски.

— На той стороне реки начинается Руанда. Страна, в которой тоталитарный режим хуту уже двадцать лет уничтожает национальное меньшинство тутси. Сотни тысяч убиты. Миллионы лишены крова …

Как я и обещал, Мария похорошела. Теперь она принцесса. Кто-то из бойцов говорит, что узнал в ней Мисс Мира четырёхлетней давности. Только что делать в такой дыре Мисс Мира? Пусть даже и бывшей.

А карьера спецкора — это нормально. Особенно если ты спецкор СиЭнЭн.

— Сева, теперь крупный план.

Она обращается к своему оператору почему-то по-русски. И я узнаю в этом накачанном, уверенном в себе парне того переростка, что так её подставил. А ещё я замечаю обручальные кольца у них на пальцах.

Хочется плакать от счастья — ты-таки нашла своего принца, девочка! А я, старый дурак!

Её взгляд скользит мимо меня. Останавливается. Замирает …

Микрофон летит в кусты. Она набрасывается на меня с кулаками.

— Ты! Урод! Негодяй! Мерзавец! Убью!

Вообще-то, узнать во мне теперешнем ангела-хранителя невозможно. Но вы это ей объясните!

Кулачки отбивают дробь по бронежилету. Я пытаюсь отстраниться, чтобы она ничего себе не разбила. Сева растерян. Он не знает, что предпринять. Но вот сейчас бросится на меня с кулаками. Он твёрдо решил, что больше ни разу в своей жизни не даст Марию в обиду.

— Восемь лет. Восемь! Грёбаных! Лет! Каждую ночь я звала тебя. Я думала, ты умер. А ты здесь развлекаешься с этими черножопыми! И ни разу! Ни разу не сказал …

Я обнимаю её, прижимаю к себе, глажу по волосам. Она утыкается носом мне в шею и просит жалобно.

— Не бросай меня, больше. Пожалуйста!

— Мария, ты не должна выражаться. Приличная дама не может позволить себе оскорблять кого-то за цвет его кожи!

Восемь лет назад она бы непременно возмутилась. Она никогда не любила сентенций. Особенно, сказанных таким нравоучительным тоном. Особенно от убийцы, чьи руки по локоть в крови.

— Всё, что ты скажешь.

Ко мне подлетает её парень. Грамотно так, чтобы ударить сразу и наверняка.

И останавливается.

— Ты? Но ты же ан…

Я понимаю, что он меня узнал и невесело усмехаюсь.

— Бывший. Меня выгнали. За плохое поведение.

К парню подходит де Фуа и хлопает его по плечу. Глаза Севы лезут на лоб, потому что его он тоже узнаёт. Потом он беспомощно смотрит на меня и снова начинает:

— Но он же! Вы же дрались. Он — …

— Тоже бывший, — вздыхает де Фуа. — Тоже выгнали за плохое поведение.

— Понятно, — вздыхает окончательно запутавшийся Сева.

Марии всё равно. Её сейчас волнует только одно.

— Почему ты всё время зовёшь меня Марией. Я — Маша. Я понимаю, ты должен держать дистанцию. Но ты же знаешь меня с детства. Пожалуйста, скажи Маша!

Я пытаюсь.

У меня ничего не получается.

 

А вечером возвращается капитан. Несмотря на риск попасться в кадр. И это говорит о многом.

Он вызывает в штаб офицеров, сержантов и капралов. От такого количества народа в помещении не продохнуть.

— В общем так, ребята! — начинает капитан, и всем сразу всё становится ясно. — Завтра армия Мбене пойдёт через позиции нашей роты. Напоминаю, у этого ублюдка семь тысяч бойцов и пятнадцать танков. Наши любимые тутси уже готовы. Бойцов у них тысяч пять, но пендосы подкинули тяжёлое вооружение. Какое — не говорят. Поэтому всем подразделениям Легиона приказано хватать французских граждан и выметаться в Конго. Особо подчёркиваю — только французских граждан. Мы здесь больше не нужны!

— То есть, янки оставляем здесь? — уточняет кто-то с места. Вообще-то, это нарушение субординации. Но завтра здесь погибнет куча мирного народа, поэтому каждый имеет право голоса.

— Да. Именно это я и имел ввиду, — по лицу капитана видно, что его раздирают противоречия. Подчиниться приказу — это оставить журналистов на верную смерть.

Они будут снимать. Они не знают, что на этой войне журналистов не щадят. Даже американских корреспондентов!

— Я остаюсь с журналистами.

Это говорю я. Как о чём-то само-сабой разумеющемся.

— Сержант, вы знаете, что такое приказ? — почему-то переходит на "вы" капитан.

— Знаю! — и я смотрю ему в глаза.

— И вы готовы его нарушить?

Ему трудно это понять. Наш капитан — настоящий военный. Впрочем, как и каждый из бойцов роты.

— Да.

— Но почему?

В его голосе искренняя боль. Ему не хочется меня расстреливать. И бросать меня здесь тоже не хочется.

— Всё просто. Эту журналистку зовут Марией. Её мужа — Иосифом. И они ждут ребёнка. Ребёнок родится здесь через восемь месяцев. Я остаюсь, капитан.

Не знаю. Наверное, я очень плохо думаю о людях. Потому что я считал, что останется треть. В лучшем случае — половина.

— Твою мать, Господи! — восклицает капитан. И даже святоша Преп, убеждённый мормон, не морщится на этот раз.

Потому что действительно, твою …

 

 

В кои-то веки хуту и тутси помирились. Помирились против нашей роты.

Мы держим круговую оборону. Вчера командование в очередной раз нам запретило брать с собой журналистов. Какая-то тварь сверху решила сделать их мучениками. А потом начнётся вторжение пендосов в Руанду и Бурунди.

Рота Иностранного Легиона в качестве жертвы мало кого устраивает.

Мария снимает свои репортажи о том, как плохо убивать друг друга.

Капитан смеётся:

— Знаешь, в прошлой жизни я выполнил подлый приказ. И горел за это в аду. Меня звали Жилем де Рэ, если тебе это о чём-то говорит.

Мне это не говорит ни о чём. Наверное, он жил после меня.

— Так вот, из ада меня выгнали. Не поверишь, за что!

Я пожимаю плечами. Почему не поверю?

— За плохое поведение!

— Точно, — смеётся он!

Я поднимаю голову к небу и шепчу:

— Если с её головы упадёт хоть волос! Я вернусь. Слышите, вы? И мне плевать, что там положено, а что нет.

То же самое шепчут сейчас в землю Роже де Фуа, Жиль де Рэ, Хорхе.

А может, шепчут вверх.

Какая, в принципе, разница?

Если с её головы упадёт хоть волос!

Слышите, вы!