Павлины, говоришь?
Они пришли поздно вечером. Удачное время для неожиданного визита. Я дремал в кресле, укрывшись потертым пледом из верблюжьей шерсти. В любимом мягком кресле орехового дерева, у которого скрипит левый подлокотник, если на него сильно надавить. Что-то бурчал телевизор, не разобрать, да и не надо, я специально приглушил звук. Большие настенные часы высокомерно посматривали на меня и неспешно роняли жемчужины. Тепло, уютно, спокойно. И тут вдруг — волнение! Комната заполнилась голосами, движениями, хаосом, словно подвыпившая компания вывалилась из бара. Я приоткрыл глаза. Бурливый интернационал всех расцветок: азиат, славянин, африканец, кажется, европеец, кто-то еще непонятный...
Я недовольно пошевелился и нахмурился.
— Эй, прекратите!
Гомон стих, мои гости замерли, как в прерванной пантомиме.
— Сели быстро.
Послушно сели кто куда. Уставились на меня с преданной снисходительностью. Мелькнуло сравнение — общество анонимных алкоголиков. Я быстро оглядел всю компанию и указал на скуластого юношу в парчовом темно-синем халате с колоритным орнаментом:
— Давай-ка ты первым!
Он поднялся, невысокий, коренастый, поправил мягкую шапку, похожую на треуголку Наполеона, с доброжелательным достоинством поклонился. В глазах смешинки.
— Алматы! — Как от сочного яблока откусил. — Плотина Медео защищает город и окрестности от селевых потоков. Это настоящая горная крепость ростом в сто сорок четыре метра! А на вершину ведет лестница Здоровья. Я поднялся по ней на самый верх; пока внизу ребята пили коньяк, прошагал все восемьсот тридцать две ступени, задохнулся и лег, но все же добрался до смотровой площадки. Словно в облачный дом вошел, и посмотрел вниз на стадион. С высоты он казался кукольной ванночкой.
— А небо… — перебил я, — какое небо над Медео?
— Как белое озеро, — сразу ответил он. — Шагнешь в него, и сразу затеряешься среди миллиона невидимок в молочных платьях.
И сел.
Я потянулся к кофейному трехногому столику, взял фарфоровую чашку, глотнул волшебного зелья, впрочем, ничего загадочного: настойка ромашки и лимонной вербены с майским медом при пяти каплях медицинского спирта.
— Спасибо, дружище…
— Вам спасибо, уважаемый, — он прижал ладонь к груди, — за то, что помните.
И растаял.
Я перевел взгляд на господина с рыжеватой бородкой-подковой. Статный, идеально выбритый, аккуратный, ароматный, хрустящий, ну, прямо после химчистки.
— Ваша очередь, битте.
— Данке шен, мейн либер херр (я поморщился, но промолчал). Сверкающий торжественный Рейн, пронизанная оптимизмом и верой музыка Вагнера, пиво светлое, пиво темное, пиво золотое! Любуйтесь, наслаждайтесь, веселитесь! Я выпил восемь кружек! Закусывал сырым телячьим фаршем на ржаных тостах. Танцевал гросфатер и шуплатлер, целовал фройляйн и фрау, обошел всю ярмарку перед ратхаузом. На площади был аншлаг, местные фермеры привезли массу цветов, рассаду, фрукты, выпечку, игрушки. Все вокруг кипело, ликовало, смеялось. Ровно в шесть вечера площадь опустела. Ни соринки, ни лепестка на тщательно протертой булыжной мостовой.
Я поерзал в кресле. Пиво. Уличные танцы. Беззаботные объятия с незнакомыми людьми.
— А потом я, то есть, ты… купил в гипермаркете красный двухкассетник за девяносто девять марок.
Он развел руками и подмигнул: мол, какие между нами секреты?
Место исчезнувшего немца занял приплясывающий африканец.
— Гвинея! — Как опытный ведущий концерта, он звучно объявлял исполнителей. — Солнце, много солнца, горячий торт! Саванна светится и поет! Саванна летит над Африкой. Высокие травы, нежные, как девочки. Быстро бегут бабуины, скачут и хохочут. Медленно ползет господин Питон. Мы ехали из Дубрека в Киндию. Дикие запахи: сладкий торт, наслаждение, безумие, бег, полет. Старый джип, много трав, узкая тропа. Солнце летит над саванной. На дороге Питон. Устал, спит. Мамаду сказал: «Не разбудите, обидится». Свернуть нельзя, утонем в травах. И тогда мы медленно и осторожно переехали его. Бабуины смолкли и затаились. Джип дважды подпрыгнул и замер в страхе. Не проснулся!
— Был ли ты счастлив? — Я посмотрел на часы, они остановились.
— О да, сахиб! Мы рассмешили всю саванну!
Я улыбнулся и побарабанил пальцами по подлокотнику. Похоже на африканский там-там?
— Очень сильно правильно похоже! — убежденно воскликнул чернокожий и улетучился.
Целую минуту не мог понять, кого мне напомнил румяный синеглазый парень с пшеничными кудрями и душой нараспашку. Здравствуй, Кострома, поклон, Рязань! Такой колоритный образ, настоящий портрет альтруиста и честного сердцееда. Кажется, в комнате стало светлее. Он широко улыбнулся и доверчиво сказал:
— Волга! Сиреневый рассвет, тягучий, зыбкий, зябкий и загадочный. Главное, не опрокинуть лодку. Мы с тобой, сонные, неуклюже прыгнули в нее, и сразу ноги стали мокрыми. Выгребли, робея и торжествуя, на большую воду, река тянулась во все концы, во все края. Малюсенькие корабли и катера где-то ползли вдали, лишь из-под ладони проследить. Гребли — куда, зачем? Рыбалка на Волге, как причащение и великое таинство. Крупный лещ, пойманный на опарыша — вот оно, счастье! — берешь в руки тяжелую, как блин штанги, серебристую рыбину, хочешь поцеловать ее, но спешно запихиваешь в садок, потому что в густой глубине плавают еще более крупные лещи и язи. И ты торопишься, суетишься в радостном возбуждении, аж кровь бьет в затылок.
Я вздохнул и покачал головой, сейчас бы уже не выгреб.
Полуголый мужичок, чернявый, энергичный, искрящийся, как породистый кот, не дожидаясь команды, вскочил и затараторил, жестикулируя и глотая слова:
— Мы поехали за город и вылезли из автобуса, вот! Он удивился и уехал, мы остались совсем одни. Море! Вот! Мы шли к берегу, а он слишком далеко. Это обман: сначала показался близко. Никого кругом — только серый песок, желтый песок и пьяный чистый воздух, весь твой бесплатно, сто миллиардов воздуха! Мы шли час, и больше, босиком, без рубашек, и странная женщина смотрела с неба. Очень красивая. Я знаю, она дала очищение. Я плакал. Вот!
— Автобус удивился? — не удержался я, но рассказчик не понял, придвинулся и добавил шепотом, зачем-то оглянувшись:
— Это был Авалон, клянусь мамой!
Он шагнул ко мне с явным желанием обнять, но превратился в тень, которую развеяло мое дыхание.
Я сидел и думал. Кто-то из вас стал привирать, ребята, нет? Или я уже не удерживаю в памяти тонкости своих приключений и походов, а цепляюсь лишь за основные сюжетные пласты. У меня накоплено достаточно впечатлений, чтобы чувствовать себя обеспеченным по гроб жизни. Но ведь элементарная жадность мешает наслаждаться сокровищами! Хочется большего. Я никогда не бывал в Канаде и Штатах, поэтому Ниагарский водопад среди моих достижений остался в мечтах, как брешь. Он ревет и шипит, и бесстрашно мчится к центру планеты, изумительно эффектный водный поток, ныне уже недостижимый, как Северный Полюс или получасовая эрекция.
Впрочем…
Я медленно поднялся, скрипнул подлокотник, соскользнул плед. Опираясь на костыль, направился к двери. Часы проснулись и укоризненно прозвенели мне вслед четыре раза. Да, я вас тоже люблю.
Спустился со второго этажа, и совсем не запыхался. Спокойно вышел из подъезда, обогнул под балконами дом и ступил на лужайку, обрамленную жимолостью и вереском. В центре этой уютной полянки возвышался старый каштан, мой ровесник. Салют, приятель! Возле него всегда лежал шланг, из которого по утрам дворник щедро поливал округу. Я иногда наблюдал с балкона, как он устраивал целый ритуал.
Я вынул из кармана скотч, примотал конец шланга к костылю и, примерившись, подвесил эту импровизированную рогатку на нижний сук дерева. Шланг повис в полутора метрах у меня над головой. Сохраняя равновесие, нагнулся к крану, крутанул фигурный вентиль. Шланг зашипел, дернулся и завибрировал. Из-под ветвей каштана вырвался маленький лохматый поток, почти прозрачный на фоне предрассветной мглы, с драгоценными блестками отражения автомобильных фар на далеком повороте. Не похоже на водопад? А по мне — так вполне прилично. Каюсь, немного смущенно покосился на спящий дом, впрочем, смейтесь, если хотите, я тоже готов позабавиться над собственными причудами.
— Ниагара, говоришь? — усмехнулся я и прикоснулся к прохладной бриллиантовой струе.