Das Interview
Февраль 1970 года.
Берлин.
А репортерша действительно хороша. Большие черные глаза с чуть наивным, словно даже детским выражением, маленький приоткрытый ротик с полным, чувственными губками, длинные, почти до талии пепельные волосы. Одета она строго — белая блузка, серая юбка чуть выше колен и серебристые изящные туфельки. Пахнет от неё легкими, приятными духами. Не врали охранники, когда говорили, что перед смертью я увижу ангела. Жаль, правда, всю красоту портят стоящие за ней два амбала-эсэсовца. Впрочем, за мной такие же два цербера, да и я сам вряд ли представляю собой приятное зрелище — обросший, тощий смертник в бледно-синей униформе. Да ещё и псих.
Репортерша сидится напротив меня и, улыбаясь, говорит:
— Здравствуйте, герр Герке. Меня зовут Ильза Конн. Я старший репортер «Фёлькишер Беобахтер».
— Пропаганду, значит, пишете, — говорю я ухмыляясь.
— Ну почему так, грубо, — её улыбка становится ещё шире. — Мы, так сказать, формируем общественное мнение, делаем его идеальным и преподносим нашим…мм…заказчикам. Впрочем, не будем вдаваться в особенности моей профессии. Вы готовы, Генрих? — она нажимает красную кнопочку записи на диктофоне и спрашивает: — Скажите, Генрих, что вы чувствуете сейчас, за несколько часов до смерти?
Я отпиваю кофе из чашки, неловко держа ёё двумя руками — цепь наручников слишком короткая.
— Да ничего, — отвечаю. — Смерти я не боюсь. Уже полгода.
— Вы имеете в виду с сенятбрьских событий?
— Да.
— Генрих, вы не могли пересказать, что случилось в те дни?
— Разве вам не предоставлены материалы дела? — спрашиваю чуть удивленно.
— Предоставлены, — кивает Ильза. — Но одно дело восстанавливать произошедшее по материалам, подлинность которых вызывает немалое сомнение, и совершенно другое — услышать историю непосредственно из уст самого виновника.
— Ну тогда слушайте. Началось все с того…
Сентябрь 1969 года.
Польша
— Мы точно заблудились, герр фельдфебель, — подняв взор с карты, произнес рядовой Заукель. — Здесь нет ничего похожего. Думаю, мы обошли сектор зед-четыре с востока. Или с юга.
Заукель шмыгнул носом и преданно, даже как-то по-щенячьи уставился на своего командира, явно ожидая распоряжения. И не он один. Фельдфебель Генрих Герке почти физически чувствовал на себе внимание всей группы. Разве что рядового Шпильмана не хватало — тот отправился обследовать близлежащую местность.
Генрих опустился над картой и принялся её рассматривать. Не то чтобы он пытался определить, где находится группа, нет, — они уже блуждали восемь часов и явно ушли за пределы намеченной местности. Генрих это отлично понимал. Но он не имел никакого права признавать этот факт перед своими бойцами. Они верили ему, верили, что он найдет правильное решение и выведет их из леса. «Холодная голова и ледяное спокойствие — вот истинные друзья любого командира, — любил говорить его куратор в военном училище. — Эти два фактора способны создать иллюзию уверенности, даже когда вы находитесь в абсолютном смятении. И эта ваша уверенность, пусть даже мнимая, станет соломинкой для тонущих солдат».
Генрих поднял голову — небо заволокла тяжелая мрачная пелена облаков, которые, казалось, вот-вот упадут на землю. Надвигались сумерки.
— Ганс, — обратился он к молодому радисту, самозабвенно колдующему над радиостанцией. — Есть что-нибудь?
— Нет, герр фельдфебель, — тот покрутил головой не отрываясь от аппарата.
— Запасные частоты проверил?
— Да. Ничего.
Генрих поднялся, поправил сползающий автоматный ремень.
— Собираемся. Идем дальше.
Генрих старался не думать над тем, как ему обернётся их затянувшийся «поход», когда они возвратятся. В конце концов, самое страшное, на что он мог рассчитывать — понижение звания. Больше он опасался польских партизан, на поиск которых как раз таки и был послан их отряд. Не раз он слышал истории о целых группах, исчезнувших в лесной гуще. А однажды видел десантника висевшего на парашютной стропе с колом в груди. Беднягу во время учений унесло ветром в чащу, где на него напоролись поляки. «Чем дальше в лес, тем толще партизаны», — гласила известная солдатская пословица. Вот уже тридцать лет реяло над Польшей знамя рейха и пять лет, как был отправлен на восток последний эшелон с поляками, но Сопротивление продолжало наносить удары, и порой, довольно болезненные. Они вырезали фермеров, поджигали деревни переселенцев, взрывали целые составы, не говоря уже о то и дело устраиваемых покушениях на местных представителей партии и СС.
Генрих не любил размышлять о поляках. Слишком уж щепетильной казалась ему эта тема. Официальная пропаганда выставляла их эдакими полузверьми, которые до прихода рейха влачили жалкое, совершенно бессмысленное существование, так что «освобождение жизненного пространства» было делом чести. Но пропаганде верили далеко немногие. Генрих не раз присутствовал при допросе пленных польских партизан и те отнюдь не казались ему ничтожными полуживотными — наоборот, это были на редкость хитрые и опасные противники, люто ненавидящие рейх и немцев.
Темнота быстро окутывала лес, скрашивая и без того унылые сумеречные оттенки в непроглядную черную муть. Вскоре группа шла почти слепую, полагаясь лишь на зоркость идущего впереди рядового Шпильмана. Вдобавок ко всему закрапал холодный осенний дождь.
Генрих заметил, как справа с ним поравнялась долговязая фигура — то был ефрейтор Ульрих Прейцман, молодой новобранец из гитлерюгенда.
— Герр фельдфебель, — обратился он бодрым голосом, — а почему вы не прикажете включить фонари? Темно же.
Генрих чуть помолчал, раздумывая над ответом, и спросил:
— Скажи, Ульрих, ты знаешь, что означает слово «партизан»?
— Да, герр фельдфебель, — чуть смущенно отозвался ефрейтор.
— Значит, ты знаешь, какую опасность они для нас представляют?
— Да, но нас ведь много, — нерешительно ответил парень. — Говорят, они только…
— Говорят, медведи яйца несут, — послышался сзади хриплый язвительный голос, — большие такие, как у страусов. Из них ещё медвежий омлет делают и на обед нам дают, не слыхал, Ульрих?
Ефрейтор тут же как-то сжался, уменьшился; в движениях обозначилась неуклюжая угловатость.
— Нет, герр унтер-офицер, не слышал, — тихо ответил Ульрих, повернув голову в сторону хриплого голоса.
— В таком случае, исчезни! Испарись, чтоб мои глаза тебя не видели. Я и не знал, что в вермахт теперь умственно отсталых берут!
Втянув голову в плечи, ефрейтор заспешил вперед, а его место занял коренастый унтер-офицер Михаэль Шпеннеман — боевой товарищ и бывший однокурсник Генриха. Ворон — так его прозвали друзья в военном училище за скрипучий каркающий голос. Они учились вместе с Генрихом в Данциге, где Михаэль прославился, как редкостный балагур и выпивоха. Несмотря на это, отметки по всем дисциплинам имел отличные и уже собирался поступать в высшее офицерское училище, но по какой-то неизвестной причине его отчислили за месяц до выпуска из училища в звании унтер-офицера. Слухи ходили различные: одни утверждали, что связано это с неарийской внешностью Михаэля, другие обвиняли его в гомосексуализме, третьи — наоборот, доказывали, что Михаэль переспал с красавицей-женой куратора-майора. Сам же виновник переполоха яростно отмалчивался, и даже когда судьба свела его вновь с Генрихом, он продолжал скрывать тайну.
— Уж не слишком ли ты грубо с парнем, Михаэль? — ухмыляясь спросил фельдфебель.
— Нет, — мотнул головой унтер-офицер. — Если уж господь наградил этого придурка высоким ростом, голубыми глазами и белобрысой головой, то пускай оправдывает свое арийское происхождение и мозгами.
-Завидуешь? — улыбнулся Генрих.
— Констатирую.
Вдруг перед ними совершенно бесшумно материализовался силуэт, в котором Генрих не без труда узнал рядового Шпильмана.
— Герр фельдфебель, впереди деревня, — отчеканил он.
— Деревня? — переспросил Михаэль чуть удивленно.
— Да. Окружена лесом, домов тридцать, света нигде нет. Видимо заброшенная.
— Идем, — скомандовал Генрих.
На опушке их уже ждала оставшаяся часть группы — ефрейтор, радист и рядовой Заукель. Вся тройка, держа автоматы наготове, смотрела на простиравшиеся перед ними низину в которой расположились дома. Генрих остановился рядом с Ульрихом и тоже уставился на деревушку.
Действительно, она полностью соответствовала описанию Шпильмана. Лес подходил к домам кое-где почти вплотную, свет нигде не горел, не слышалось никаких естественных звуков деревенского быта — лишь жуткая тишина, прерываемая завываниями ветра и шелестом листьев.
— Шпильман и Заукель, обследовать правую окраину, — приказал Генрих, указывая рукой на ряд покосившегося жилья. — Ульрих и Ганс — левую. Мы с унтер-офицером пойдем по центру. Будьте осторожны, в домах могут прятаться партизаны.
Генрих обвел взглядом солдат, задержался на Михаэле, и, уловив безмолвную решимость в черных глазах унтер-офицера, удовлетворенно кивнул.
Группа разделилась в полном молчании. Генрих и Михаэль шли совершенно бесшумно, держа пальцы на автоматных скобах и внимательно всматриваясь в каждый проем. Но чем дальше они продвигались, тем сильнее возрастала уверенность в том, что люди покинули эту деревню много лет назад. Накренившиеся дома зияли чернотой оконных и дверных провалов, крыши кое-где отсутствовали начисто, заборы лежали рядами изломанных гнилых досок, сады и огороды полностью заросли, превратившись в непроходимые чащи. Атмосфера кладбищенской унылости и запустения окутала эти места.
— Пусто, — заключил Михаэль, когда они дошли до крайнего дома — накренившейся халупы с забитыми окнами. — Наверное, здесь раньше поляки раньше жили.
Генрих сомнительно помотал головой.
— Вряд ли. Поляков пять лет назад выселили, а отсюда… — фельдфебель огляделся и покрутил рукой, словно силясь что-то вспомнить. — Отсюда будто до войны ещё люди ушли.
Михаэль безразлично пожал плечами и достал из-за пазухи портсигар. Быстрыми, отточенными движениями заядлого курильщика он извлек сигарету и, держа её в углу рта, чиркнул зажигалкой. Пламя осветило на несколько секунд ладони и лицо и превратилось в маленькое тлеющёё пятнышко на конце сигареты. Михаэль с наслаждением затянулся.
Генрих, заворожено следивший за каждым движением камрада, с садистским удовольствием вдыхал ароматный дым, ощущая весь спектр побочных эффектов бросившего курить человека. Пальцы отчаянно зудели, легкие медленно стягивало невидимым жгутом, рот переполнился слюной. Генрих сплюнул. Невыносимо хотелось выдернуть сигарету изо рта Михаэля и затянуться самому.
Но это пройдет…
Как всегда, дважды в день на него накатывала мощное желание закурить, причем, если рядом находился кто-то курящей, оно усиливалось многократно. Генрих не понимал, почему он испытывает такие муки уже на протяжении двух лет, с тех самых пор как произошло то трагическое событие, побудившее его выбросить сигареты навсегда из своей жизни. Он даже обращался к врачу, но тот лишь обреченно пожал плечами и посоветовал запастись терпением.
Михаэль заметил красноречивый взгляд Генриха и спросил:
— Своих нет что ли?
— Я бросил, — чуть помолчав ответил фельдфебель и уставился в темнеющий непроглядной стеной лес.
— Угу, — усмехнулся Михаэль и весело воскликнул: — Да ты её сожрать готов был! И меня вместе с ней.
Генрих помотал головой.
— Уже два года не курю.
Михаэль собирался
— Смотри, — он указал рукой на высокую фигуру, бегущую вдоль лежащих слева домов. — Вроде Ульрих.
— Мы нашли дом! С людьми! — донесся до них радостный возглас.
— Точно он, — Михаэль обреченно покачал головой.
Дом находился на самом отшибе, у лесной опушки и резко выделялся на общем фоне полуразваленных хибар. На оконных стеклах играли желтые отсветы огня, выпирающая из жестяной крыши труба чуть заметно испускала легкий дымок. Слева к дому прилегала небольшая пристройка из досок, от нее шел невысокий забор к бревенчатому строению, напоминавшему то ли амбар, то ли хлев.
Генрих стоял перед дверью в нерешительности. Странное волнение охватило его, будто ему предстояли переговоры с захватившим кучу заложников противником, а не вполне законное требование ночлега у безобидных четы стариков — заглянувший в окна Заукель больше никого не видел. Правда, эти старики могли оказаться поляками, что существенно осложняло дело. Придется тащить их через весь лес до штаба или, по крайней мере, до ближайшего полицейского участка, где неизвестно как с ними обойдутся. Потом лишние проблемы, бессонные ночи, полные безрадостных размышлений, и мучащая совесть.
Отбросив дурные мысли, Генрих медленно постучал несколько раз. Некоторое время было тихо, затем послышались легкие шаги, резко оборвавшиеся у двери.
— Откройте, пожалуйста, — внятно и громко произнес Генрих. — Мы солдаты, нам необходим ночлег.
Топ-топ-топ — шажки быстро удалялись куда-то внутрь дома. И вновь молчание. Генрих продолжал ждать, хотя внутри уже поднималась горячая волна раздражения. Он на секунду обернулся — позади ждала вся группа. Конечно, он мог бы послать и кого-нибудь другого место себя, но чувство долга, чувство ответственности за своих людей вынудило его решить эту проблему самому.
Генрих уже раздумывал над тем, с какого удара удастся вышибить дверь, когда шаги раздались снова. Скрежетнул засов и дверь, надсадно скрипя, отворилась, заставив фельдфебеля сделать назад пару шагов.
В проеме стояла невысокая смуглая девушка лет двадцати, одетая в темно-серую кофту и выцветшую длиннополую юбку некогда красного цвета. Она смотрела на фельдфебеля затравленным взглядом, в котором была такая грусть, что нутро Генриха невольно сжалось. Чертыхнувшись про себя и поклявшись по возвращении послать Заукеля на гауптвахту, Генрих заговорил:
— Мы просим прощения за беспокойство, но нам необходим ночлег. Только на сегодняшнюю ночь. Мы заплатим.
— Только прошу вас, не шумите. Дедушка очень болен, — отходя в сторону сказала девушка по-немецки, чем несказанно обрадовала Генриха.
— Слава богу, вы немка, — произнес он входя и добавил: — Я фельдфебель Генрих Герке.
Девушка кивнула и быстро ушла вглубь дома.
Мужчины с трудом поместились за небольшим столом в тесной комнатке, представлявшей собой, судя по большой белой печи и множеству посуды висящей на стенах в специальных сетках, то ли кухню, то ли столовую. Тускло светила керосиновая лампа, создавая ощущение некого таинства. Девушка суетилась, расставляя на стол глиняные тарелки и кружки.
Генрих заметил какую-то странную резкость в её движениях, словно она чего-то боялась. Впрочем, причина страха была ясна — одинокая почти отшельничья жизнь, небольшое хозяйство, больные старики — и тут появляется отряд голодных, усталых солдат с требованием предоставить ночлег. К тому же половина этого отряда наблюдает за ней с весьма-таки откровенным выражением.
А девушка действительно была хороша. Несмотря на свой небольшой рост, формами она обладала на удивление знатными. Да и личико располагало то ли своей простоватостью, то ли ещё чем-то, Генрих не мог понять.
С глухим стуком на стол опустился большой горшок, полный дымящейся картошки, а за ним кувшин с молоком и корзинка с лепешками и зеленым луком. Лица мужчин невольно расплылись в довольных улыбках.
— Большое спасибо, фройляйн, — Генрих благодарно кивнул.
— Надеюсь фройляйн составит нам компанию? — широко улыбаясь произнес Михаэль, накладывая в тарелку горячие картофелины. — Ульрих, подвинься.
Девушка покорно села на край скамьи и вскоре была втянута в оживленный полудопрос-полуразговор. Хельга — так звали девушку — жила в деревушке с восьми лет, после того, как её родителей убили поляки, во время одного из восстаний. В деревне, по словам Хельги, было очень много поляков, но пять лет назад их всех выселили на восток, а оставшимся немецким семьям предложили переехать в город, чем почти все и воспользовались. Остались только старики, среди которых были бабушка и дед Хельги. Затем разговор постепенно сменил русло и о поляках.
Генрих влил в рот остатки молока и провел по губам тыльной стороной ладони. Он чувствовал себя на редкость сыто и умиротворенно. Глаза слипались, клонило в сон. Блаженно улыбаясь, фельдфебель огляделся и его взгляд наткнулся на лежащую в углу шестерку эмпэшек. Сонливость, как рукой сняло.
— Хельга, а вы не встречали польских партизан?
Девушка помотала головой.
— Ни разу? — он подозрительно нахмурился.
— Бабушка говорила, они раньше ходили сюда, когда здесь ещё другие поляки жили. А когда всех поляков выселили, партизаны больше не появлялись.
Фельдфебель согласно кивнул, но в душе его поселился маленький огонек недоверия.
Февраль 1970 года.
Берлин.
Щелкнула, выскакивая, красная кнопка — кончилась лента.
— Ильза, — говорю, глядя, как она меняет кассету. — Расскажите, что твориться в остальном мире? Я уже давно не слыхал новостей.
— Вам, рассказать, что мы пишем?— она кокетливо улыбается. — Или не переработанное сырьё?
— Лучше второе.
— В штатах избрали нового президента. Еврея кстати. Этот клоун поклялся, что будет помогать русским, пока они не возьмут Берлин. В Канаде умер Черчилль. На Украине снова бунты, гауляйтера в Киеве убили. Уже пятого по счету. Есть неподтвержденная информация, что русские снова взяли Новгород. Штаты, кстати, послали в Сибирь очередной корпус. Что ещё?.. — она прижимает к виску палец и хмурится. — Да! Новость конечно не глобального масштаба, но весьма значительная — недавно вышла книга Герберта фон Монке «Красная длань». Разошлась по всему рейху, даже попала в США и Сибирь. Альтернативная история. Рассказывается о том, как русские будто победили рейх ещё в сорок пятом и установили свою власть почти во всей Европе. Жуткая книга. Но интересная.
— Жаль я прочитать не смогу.
— Продолжаем, Генрих?— она нажимает кнопку.
Киваю.
Сентябрь 1969 года.
Польша
Генриху не спалось. Несмотря на огромную усталость во всем теле, мозг продолжал работать, не желая уходить на заслуженный покой. Генрих ворочался, пытаясь хоть как-то поудобнее устроиться на жестком деревянном полу. Завистливо вслушиваясь в дружный солдатский храп, он размышлял над пережитым днем.
Слишком уж странным казался ему этот одинокий дом со своими обитателями. Эта история про бедную сироту, ухаживающую за больными стариками…Полнейшее отсутствие партизан… Девушка явно что-то недоговаривала, либо где-то привирала. Терзаемый внутренней тревогой, Генрих поднялся и наощупь направился в тамбур, где должен был стоять в дозоре Заукель.
Рядовой не спал — как только фельдфебель переступил порог, тот вперился в него озадаченным взглядом.
— Все в порядке, герр фельдфебель. Тихо, — бодро изрек он, видимо посчитав, что командир пришел для проверки.
Генрих кивнул и сел на скамью рядом с Заукелем. В тамбуре было довольно прохладно, на улице завывал ветер, то и дело налетая порывами на хлипкое строение.
— Не беспокойся, — сказал Генрих. — Уснуть просто не могу.
Они сидели некоторое время в полной тишине, пока Заукель вдруг не спросил:
— Герр фельдфебель, можно задать вам один вопрос?
— Конечно.
— Вот поляки… Они же считаются недочеловеками, так? Они перед неграми идут, да?
— Да, — чуть помолчав ответил Генрих. — Пятая группа, только после них чехи, а вот за ними негры.
— А куда евреи относятся? — возбужденно выпалил Заукель.
— Ты не ходил в гитлерюгенд?
— Нет, — смущенно отозвался парень. — Мне не разрешили…Я в простую школу ходил, а там почти не рассказывали…
— В школу? Почему? — с возросшим любопытством спросил фельдфебель.
— Моего отца считали асоциальным. Его посадили в больницу для сумасшедших… — голос рядового сорвался и он картинно закашлялся.
— Все в порядке, камрад, — Генрих ободряюще хлопнул парня по плечу. — Я тоже не ходил в гитлерюгенд. И моего отца тоже считали асоциальным.
— Правда? — удивился Заукель. — А за что?
— Он презирал нацизм. Говорил, что не существует высших рас и низших рас, есть только одна — люди. Поэтому он и не разрешил мне вступать в гитлерюгенд. Мать говорила, что он только после войны таким стал. Уходил ярым нацистом, вернулся через десять лет совершенно другим человеком.
— Он жив?
— Нет, — Генрих грустно вздохнул. — Умер два года назад. Рак легких. Курил много, врачи сказали. Я вот после этого курить бросил.
— А мой отец евреев защищал. Говорил, что они такие же люди, как и мы…А что вы думаете, герр фельдфебель?
— Я не знаю, — тихо ответил Генрих. — Министерство образования нам с детства вдалбливает, что евреи были не людьми, а человекообразными животными, что они только с виду походили на людей. Может быть. Наверное, в этом есть правда, нельзя же было их всех уничтожать просто так. Я думаю, была все-таки какая-то страшная причина…Хотя…Не знаю…
Генрих замолчал, от внезапно нахлынувшего ощущения, что все это уже когда-то происходило. Этот дом, дождь на улице, темнота…Что-то невыносимо-знакомое зашевелилось в памяти, мгновенно перелопатив душу и вызвав бурю эмоций. Словно найденная где-то в старом альбоме мятая выцветшая фотография с изображением незнакомого человека. Стоит к ней приглядеться и начинаешь замечать что-то до боли близкое, знакомое в чертах лица, в улыбке, в выражении глаз. И ты сидишь зажмурившись и силишься вспомнить кто же это…
И вдруг…
«Мы раса убийц, а не господ, сынок. Мы уничтожили целый народ, нам нет оправдания».
Генрих вспомнил.
Ему семь лет. Он сидит у отца в кабинете и смотрит книгу с картинками. Отец что-то печатает на машинке за столом. Тускло горит светильник под абажуром. Генрих перелистывает страницы одну за другой. Вот улыбается нарисованный фюрер — смешной дядечка с щепоткой усов, под длинным носом. Над ним большими буквами написано «Мы — раса господ!» А здесь много-много голов в касках — это солдаты маршируют на восток. Их лица счастливы. А на этой тоже солдаты, на них прыгают какие-то уродливые полуголые люди с ножами. Над этими людьми нарисована синяя шестиконечная звезда. Один из солдат что-то кричит остальным — над ним облачко с надписью. Генрих медленно читает вслух по слогам: «Это евреи! Они хотят убить наших жен и детей! Мы должны их остановить! За фюрера, за фатерлянд!» Отец вдруг спрашивает у него: «Что это за книга сынок?» Генрих говорит, что ему и всему классу такие книги раздавала учительница, в честь дня рождения фюрера. Отец смотрит на него строго, встает, подходит и берет книгу в руки. Медленно пролистывает, внимательно разглядывая каждый рисунок. Потом начинает ругаться полушепотом. Отец вдруг резко захлопывает книгу и убирает её на стол. Затем садится рядом с сыном и говорит: «Это все ложь, сынок. Они вас пытаются обмануть, как когда-то обманули меня и твою маму. Не верь им. Мы раса убийц, а не господ, сынок. Мы уничтожили целый народ, нам нет оправдания». Генрих видит, как оставляя за собой след, по щеке отца катится слеза. Ему становится очень стыдно, за то, что он принес эту книгу и расстроил отца. Генрих сильно обнимает его и говорит, что больше никогда не будет смотреть такие книги».
Сердце отбивало бешеную дробь, казалось, оно вот-вот проломит грудную клетку. Голову словно пронзили сотни раскаленных игл. Генрих тяжело, с присвистом дышал.
— С вами все в порядке, герр фельдфебель? — озабоченно произнес Заукель.
— Все в порядке, — сквозь зубы проговорил Генрих поднимаясь. — Тебя кто должен заменить?
— Ульрих, герр фельдфебель.
Генрих кивнул и на дрожащих ногах направился обратно в дом.
Сухой громкий треск мгновенно переполошил спящих мужчин, вынуждая их возмущенно озираться с полусонным хмурым видом. Первым опомнился Генрих — он резко вскочил и с криком «партизаны!» метнулся на кухню, где лежали автоматы. Схватив шмайсер, он небрежно нахлобучил каску и, тяжело дыша, прильнул к окну.
Никого, лишь предрассветная сумеречная мгла, мягко окутывала брошенные дома.
Генрих пытался вслушаться, но топот солдат и лязг автоматов заглушали все остальные звуки. Вдруг рядом с домом раздался пронзительный женский крик. Расталкивая бойцов, Генрих рванулся к выходу. Выбежав в тамбур, он ловко влез в сапоги, мощным рывком распахнул дверь и… застыл на пороге, оцепенев от изумления.
Со стороны хлева, Ульрих с искаженным яростью лицом тащил за волосы брыкающуюся и визжащую Хельгу. Генрих вдруг ощутил резкий толчок — мимо него пронесся Михаэль и, в два прыжка оказавшись перед ефрейтором, свалил того неуловимым ударом. Ульрих с чваканьем упал спиной в грязь.
Михаэль опустился рядом плачущей девушкой и попытался помочь ей встать, но та лишь оттолкнула его руку. Охватываемый злостью Генрих медленно направился к норовящему подняться ефрейтору. Увидев приближающегося командира, тот устало помотал головой и сдавленно произнес:
— Она еврейка, герр фельдфебель.
Генрих остановился.
— Что? — тупо переспросил он.
— Она еврейка.
Все взоры обратились сперва на Ульриха, а потом на девушку.
Хельга вскочила на ноги. Вся перепачканная с ног до головы, со слипшимися от грязи волосами, она смотрела на мужчин взглядом, пылающим чистой, незамутненной ненавистью.
Генрих вздрогнул — он вспомнил глаза пленных поляков, они смотрели так же.
— Да, я еврейка! — воскликнула она. — И зовут меня не Хельга! Святая Хельга! — девушка безумно расхохоталась. — А Марьям! Запомните это имя! Еврейское имя! Ооо, как перепугался этот мальчик, когда я ему это сказала, — она указала пальцем на Ульриха и плюнула в его сторону. — Грязная, нацистская свинья! А ведь он меня до этого трахнуть хотел, нарошно за мной пошел…А когда узнал, так все… Не встал!.. — она вновь дико рассмеялась. — Я же теперь не человек, я животное. Я не достойна жить. И вы меня убьете, как и весь мой народ. Только из-за названия…из-за формы черепа…Просто так…
Девушка опустилась на колени и, спрятав лицо руками, тихо заплакала.
Скрипнула дверь — Генрих обернулся. В проеме, держась друг за друга, стояли сгорбленный старик и смуглая старуха. Они с грустью смотрели на девушку. Старик что-то сказал ей на незнакомом языке и, поддерживаемый старухой, осторожно развернулся и ушел в дом.
— Шпильман и Заукель, — Генрих почувствовал, как странно и чуждо прозвучал его холодный резкий голос, посреди застывшей тишины, прерываемой лишь всхлипываниями девушки. — Уведите её в дом. И…и останьтесь охранять.
Генрих подождал, пока троица удалится и подошел к устроившемуся на ступенях хлева Ульриху. Тот потирал скулу, по-волчьи глядя то на фельдфебеля, то на курящего рядом Михаэля. Генрих стоял над ним, и все его нутро распирало от презрения к этому человеку. Хотелось плюнуть в него, как это сделала девушка, но он сдержался.
— Мразь, — выдохнул Генрих.
— Что?! — в голосе Ульриха прозвенело искреннее негодование.
— А ты чего хотел? — проскрипел выпустив клуб дыма Михаэль. — Думаешь, мы тебя хвалить будем?
— Но она же ев.. еврейка! Не человек! Животное! — восклицал ефрейтор, дико перебегая взглядом с одного на другого.
— Это ты животное, — произнес Михаэль, приблизившись к нему вплотную настолько, что тлеющий кончик сигареты почти задевал губы Ульриха. — Ты, тварь, её трахнуть хотел. А знаешь, как за это наказывают по уставу?
Повисло гнетущее безмолвие.
— Расстрел на месте, — заключил Генрих.
Ульрих бешено забегал глазами, его всего затрясло мелкой дрожью. Казалось, он сейчас забьется в припадке.
— Но мы тебя прощаем, — Михаэль выпрямился. — А теперь вали отсюда. Иди лучше проверь есть ли отсюда хоть какая-нибудь дорога.
Ефрейтор схватил автомат и рванулся прочь со двора, чуть не выломав калитку.
— Думаешь, убежит? — чуть обеспокоенно спросил Генрих.
— Нет, — каркнул Михаэль. — Он же не полный дурак.
Мужчины уселись на ступени хлева, и тут Генрих заметил нерешительно мнущегося с ноги на ногу радиста, который все это время, стоя в стороне, наблюдал за ними.
— Ганс, — обратился фельдфебель, и радист, вперив взгляд куда-то в бесконечность, тут же вытянулся по-строевому, словно опасаясь, что его сейчас постигнет судьба ефрейтора. — Заберись на чердак и попробуй связаться хоть с кем-нибудь.
— Слушаюсь! — отчеканил он и чуть ли не бегом направился в дом.
— Боится, — усмехнувшись, выдал Михаэль и щелчком отправил окурок в грязь. — Что будем делать, Генрих?
Фельдфебель устало провел рукой по щетине, сильно зажмурился на пару секунд и открыл глаза.
— Если…если получится связаться со штабом, то будем делать, что скажут.
— А если не получится?
— Тогда попробуем выбраться на какую-нибудь дорогу.
— Генрих, — тяжело вздохнув, проскрипел Михаэль. — Ты помнишь директиву номер 722?
Грудь фельдфебеля сдавило невидимыми тисками. Усталость вдруг навалилась тяжелой глыбой, он почувствовал себя постаревшим на много лет.
— Ей уже двадцать пять лет. Она старше меня, — медленно произнес он.
— Это не отменяет её.
— Мы не находимся в зоне боевых действий.
— Не глупи, — помотал головой унтер-офицер. — Лес признан боевой зоной и…
— Все равно, я не прикажу их расстрелять! — прорычал сквозь зубы Генрих. — Да вы и сами не сможете их убить! Смелости не хватит курок спустить! Ты разве не видишь, что они такие же люди как и мы?! Всю жизнь нас травили пропагандой и мы ей верили, но теперь…когда я сам увидел…я не верю…не верю, что человечность определяется формой черепа.
Лицо Михаэля вдруг осунулось, обозначая глубокие морщины на лбу и в уголках глаз; из молодого веселого солдата, он превратился в отягощенного грузом лет печального мужчину. Михаэль как-то странно грустно хмыкнул и заговорил:
— Генрих, а ты помнишь, по телевизору лет семь назад показывали солдат, которые нашли еврейскую семью где-то в Альпах? Их тогда считали последними евреями в рейхе. Потом показывали, как фюрер лично награждал тех солдат. Интересно, что они чувствовали?
Фельдфебель стоял перед дверью в комнату, куда отвели стариков и девушку. Охранявших солдат он попросил уйти, но все же никак не мог решиться. Ему предстоял очень тяжелый разговор, но Генрих знал, если он не поговорит с Хельгой-Марьям, то рано или поздно будет об этом невыносимо жалеть.
Фельдфебель быстро постучал и вошел внутрь, плотно закрыв за собой дверь. Старик и старуха сидели на кровати и смотрели, тихо обсуждая, какой-то большой альбом с фотографиями, на появление Генриха они не обратили никакого внимания. А девушка, сидевшая в углу комнаты — наоборот — вонзила в него свой полный ненависти взгляд и дико заулыбалась.
— Я пришел, что бы просить прощения, — заговорил Генрих, стараясь придать голосу как можно больше спокойствия. — Я понимаю, что поступаю неправильно. Совесть… или то странное чувство…чувство сострадания наверное…Оно мне говорит, чтобы я отпустил вас. Но я лишь солдат и обязан исполнять приказы. Я обязан доставить вас в штаб, у меня нет другого выбора. Простите меня и всех моих солдат.
Генрих замолчал, с каким-то странным внутренним торжеством заметив, что с лица девушки исчезла улыбка, а старики внимательно глядели на него. Он уже собирался развернуться и выйти, когда Хельга-Марьям заговорила:
— Такие высокопарные слова! Совесть, сострадание…Зачем ты пришел, фельдфебель? Зачем ты все это сказал? Ты хочешь, чтобы мы тебя простили? Очистили твою душу? Чтобы мы благословили собственную смерть? Нет! Уходи…
Вдруг, дверь приоткрылась и в проем влезла радостная голова радиста:
— Герр фельдфебель, извините… я это…смог связаться со штабом!
— Первый, вы меня слышите? Говорит командир группы А-пять, посланной вчера на поиск партизан в сектор зед-четыре. Прием, — говорил в микрофон Генрих, сидя на корточках и втянув голову плечи — крыша низко нависала над ним. Рядом с радиостанцией устроился Ганс и по-детски, с широко открытыми глазами смотрел на Генриха.
В наушниках зашипело, неожиданно раздался громкий треск, отдавшийся болью в ушах, и послышался исступленный мужской голос:
— Командир, б..дь! Фельдфебель! Где ты?! Какого черта вчера не вернулись?! Мы уже вас тут похоронили, б..дь! Прием!
Генрих заговорил. Он в общих чертах пересказал все, что случилось ночью и утром, не раскрывая разве что, подробностей. Когда он закончил, в наушниках надолго повисла тишина, прерываемая лишь иногда потрескиванием. Генрих уже начал полагать, что его никто не услышал, но тут в наушниках вновь зашумело.
— Фельдфебель, повтори, это правда, что вы нашли евреев? Прием. — говорил кто-то другой; голос — спокойный ровный, даже приятный.
— Да. Девушка, старик и старуха. Прием.
— Значит так, сынок. Берите с собой этих евреев и выбирайтесь из леса. Если есть деревня, значит, есть и дорога. Уходите прямо сейчас и будьте осторожны. Да и ещё, поздравляю тебя, сынок. Твое имя войдет в историю.
Солнце уже высоко поднялось над верхушками деревьев, в небе — ни облачка. День намечался погожий и теплый.
Генрих и Михаэль в расстегнутых камуфляжных куртках, стояли, во дворе. Фельдфебель коротко пересказывал разговор с начальством.
— Значит, уходим, — дослушав изрек Михаэль.
— Через пять минут.
Они некоторое время помолчали, затем Михаэль кивнул в сторону дома и прохрипел:
— А ты не думал, что с ними потом будет?
— Думал, — произнес со злостью Генрих. — Но какого черта ты у меня спрашиваешь? Чего ты хочешь? Или, может, ты хочешь предложить их отпустить?
— Нет, — устало помотал головой Михаэль. — Поздно уже. Паровоз уехал, состав остался.
Вдруг во двор с улицы ворвался Ульрих с искаженным от ужаса лицом и распластался на земле. Поднялся на колени и, дрожащей рукой указывая в сторону домов, прошептал:
— Партизаны…
Они шли цепочкой, не таясь, но в то же время, судя по сосредоточенным хмурым лицам, сохраняли абсолютное молчание. Генрих насчитал пятнадцать человек. На троих темнели немецкие полевые формы старого образца, двое были облачены в камуфлированные костюмы, остальные — во что попало. Из оружия — почти у всех шмайсеры последней модели, оснащенные подствольниками. У одного даже Генрих заметил выступающее над плечом дуло панцерфауста.
Но его не сильно волновало, откуда партизаны имели новейшее оружие. Самое паршивое было то, что они шли прямехонько в их сторону, словно… Словно они знали, куда идут! Внезапная догадка пронзила Генриха.
Ну конечно. Они шли сюда к этой еврейской девушке…
Генрих опустил бинокль и отпрянул от чердачного окошка. Повернулся к сидевшему в тревожном ожидании радисту.
— Если начнется пальба, вызывай штаб и проси выслать подмогу, — раздельно проговорил он.
Радист коротко кивнул.
Девушку и стариков отвели в находящуюся рядом с хлевом баньку. Генрих оставил Ульриха охранять их, потому что парень находился в полуобморочном от страха состоянии и не был способен держать руках автомат, не говоря уже о хоть каком-то сопротивлении. Шпильман расположился в хлеву, а Заукеля Генрих отправил наверх к радисту. Обоим он под страхом смерти запретил первыми открывать огонь, только после него. Сам же Генрих устроился на кухне, вместе с Михаэлем. Оба стояли у окна, друг напротив друга прильнув к стенам, так, чтобы их не было видно с улицы.
— Не боишься? — спросил полушепотом унтер-офицер. Он шумно и тяжело дышал, глаза неестественно расширены, лоб покрылся испариной.
— Боюсь, — ответил фельдфебель, перехватив удобнее автомат и выглянув на мгновение в окно — партизаны были примерно в полусотне шагов от дома.
— Генрих, а знаешь, почему меня из училища выперли? — бормотал странно изменившимся голосом Михаэль. — А? Я в тот день в самоволку ушел, а когда возвращался — на нашего куратора напоролся. Но знаешь, в чем вся соль была? — Михаэль нервно хихикнул. — Помнишь окно в сортир замазанное? Я, значит, туда через форточку задом пролез, смотрю — наш майор на толчке сидит, глаза выпучил, морда красная. А я стою перед ним, и нет, чтоб бежать. Стою и ржу. Ничего поделать не могу…
— Заткнись! — сквозь зубы прорычал Генрих, ощущая, как капля пота скатывается со лба прямо на кончик носа.
Пальцы начали зудеть, легкие сдавило. Во рту словно открыли кран. Руки так и чесались дать оплеуху, бормочущему что-то Михаэлю. Генрих сплюнул себе под ноги и выглянул…
И тут же мощным ударом приклада разбил окно, с ужасом осознавая, что весь план рухнул к чертям собачьим — партизаны разбегались в разные стороны, окружая дом.
Раздалась короткая автоматная очередь, затем все стихло, но через пару мгновений пространство потонуло в оглушительном грохоте выстрелов.
После первого выпущенного рожка, Генрих испытал устойчивое ощущение нереальности происходящего, как будто стоило сделать над собой усилие, ущипнуть, тряхнуть головой — и он вынырнет из этого безумного ужасного сна. Он словно в забытьи целился и стрелял, целился и стрелял, менял рожок и снова…
Перед глазами промелькнул, вращаясь, бледно-зеленый овал. Генрих бросился на пол, молниеносным движением подобрал гранату и швырнул её в скалящийся осколками проем окна. Тут же раздался оглушительный взрыв, волной боли ударивший по ушам и переросший в тягучий звон. Генрих нащупал автомат и с трудом встал, шатаясь от сильного головокружения.
Рядом, разевая рот словно рыба, сидел, прислонившись к стене Михаэль. На кителе, под расстегнутой курткой, медленно вырастало черное пятно. Генрих рванулся к окну и вовремя — прямо на него громко крича, бежал здоровенный, обросший мужик в рваном бушлате. Фельдфебель почти в упор расстрелял его. Нащупав спусковой крючок подствольника, Генрих немедленно нажал, прицелившись в лежащий в сотне шагов бугор, напоминающий человека. Глухо бухнул фаустпатрон, но в то же мгновение Генриха пронзила острая боль в правом плече. Не в силах держать автомат, он отпустил его и, схватив за шкирку левой рукой, потащил хрипящего Михаэля в соседнюю комнату.
Вдруг сверху раздался взрыв. Генрих едва успел отшатнуться — на Михаэля обрушилась изломанная куча досок и изуродованное тело, с разодранной грудью и залитым кровью лицом. Радист…Глаза медленно, с натугой открылись, и в их синеве Генрих не увидел ни боли, ни страдания, ни страха — лишь успокоение. Жизнь покидала молодое тело, а Генрих стоял и смотрел на него, как завороженный, боясь даже моргнуть, словно от его движений зависело, насколько долго Ганс будет жить. Генрих так и продолжал бы смотреть в эти уже безжизненные остекленевшие глаза, если бы не мощный взрыв, сотрясший весь дом и опрокинувший его на пол. Фельдфебель поднялся, неловко достал левой рукой из кобуры пистолет и, шатаясь, вышел во двор.
Весь забор был изрешечен пулями, горела раскуроченная крыша хлева, испуская черный дым. Едко воняло гарью и горелым мясом.
Из хлева хромая вывалился Шпильман. Китель — разодран в клочья, в правой руке окровавленный нож, на бедре зияет длинная темно-красная рана, лицо измазано в саже, но в серых стальных глазах — решимость и непоколебимая упертость.
Генрих устало улыбнулся — чувство чего-то близкого, родного наполнило его, хотелось обнять этого грязного, израненного парня и зарыдать.
Шпильман неуклюже нагнулся, поднял лежащий на земле автомат и захромал к забору, а Генрих поплелся к бане.
В предбаннике, свернувшись на полу калачиком и зажав уши руками лежал Ульрих. Генрих перешагнул его и открыл дверь в парилку, где сидели старики и девушка. Они смотрели на него совершенно спокойно, с какой-то усталостью в глазах, будто им уже была совершенно безразлична их судьба.
— Уходите, — прохрипел Генрих. — Быстрее.
Февраль 1970 года.
Берлин.
— Почему вы выпустили их?! — с возмущением восклицает Ильза изумленно расширив глаза.— Вы тогда понимали, что этим решением подписали себе смертный приговор? Вы могли стать известным на весь рейх, ваше имя навечно вошло бы в историю. Сам Фюрер вручил бы вам золотой крест! А вы… Вы убили себя.
— Знаете, Ильза, вам, наверно, тяжело будет это понять. В тот день я осознал смерть. Я видел глаза Ганса, видел, как он умирал, как уходит его жизнь…Это странное чувство… Тогда во мне все изменилось. Я понял, что по сравнению со смертью ничто не имеет значения. Деньги, слава, убеждения, все наши ценности — это прах, пыль. Единственное, что можно поставить против смерти — это жизнь. Поэтому я отпустил этих людей. И я ни о чем не жалею.