Престранное далёко

Смертей всегда немало, а уж когда они проходят через тебя: страх, страх, страх! Ненависть! Горе! Покорность! Сожаление! Гордость! Вызов!.. Чего только не чувствуют, отходя в мир иной. Все эти люди, нелюди, они хотят, чтобы частичка их осталась в тебе, Джука, именно в тебе... Хотят, чтобы их успокоили, вручили душе картинку, примиряющую с собой, помогающую не бояться и принять это: конец. Прекращение всего.

О хезманический дрен!.. Да, оставляют тебе воспоминания, образы, тайны и море никчемных чувств. Ты переполнена. Сыта по горло. Ты вечный гробовщик от самого рождения.

Таких как ты, в расе баников немного — вас зовут «стикира». Маленький никчемный талант рабского, рабского народа... О космос!.. Что люди перевидели, перечувствовали к смертному одру — все больше глупые-глупые вещи, дурацкие, немотивированные: страхи, сомнения, заскоки, тараканы. Порой, впрочем, в головах умирающих встречаются схемы оружия, инструкции (не просто, а со всем набором проб и ошибок) пилотирования звездолетов, карты в неведомые дали, мистические учения со всем чувственным опытом, магические законы и рунные тайны... Сколько всего интересного, а толку-то?

Быть вместилищем — это потеря себя. Ты — где ты, Джука? Ты? Пожмешь плечами. Тебя нет. Есть только набор чужих жизней — что случайно натаскано: лоскуты, обрывка, и лишь иногда — целая личность. Твои желания, кажется, на примитиве — поесть, прикрыться да убежать, умчать от всего этого. Немудрено, что однажды на краденном праулере приземляешься в сады ботанического астероида.

 

Пищевые кубики на исходе, и как знать, хватит ли сил... энергии... свечения. Говорят, истощенная стикира уходит в иные измерения, и носит-носит там скупую оболочку, штормит, бросает от мира к миру, пока не выбросит в каком-то теле, на какой-то планете, в какой-то судьбе.

Мрачнее и мрачнее алтарь с каждым арном: ты постаралась на славу. Заклинательные цепи восстановлены — где присыпанной от жертвенника до чародейных колонн пылью, где электроводами, где обильной дорожкой твоей крови. Халявы не бывает, верно?

Последнее осталось, только бы собрать в кулак волю: все свои жизни, все свои души — в правый глаз. Туда, где ни зрачка, ни яблока, ни даже глазницы нет, один лишь свет: на пол-лица сплошное солнце. И эти пол-лица закрывает маска-эргорефлектор. Настало время снять маски.

Тугие ремни на лбу, на шее поддаются не сразу. Медлишь, тянешь время, концентрируешься. Сейчас ведь придется оторвать часть себя, вырезать знания, чувства, годы жизни твоей и чужих, дабы превратить в свет. Лучить. Не умеешь ты излучать ни что иное, кроме себя самой.

Кусок металла приоткрывается, как ставни на чьем-то сердце, а затем металл отлетает, не выдержав: наружу льется внушительный поток — десятки прожекторов, целая звезда горит на лице! Редко, ох как редко стикира полностью снимает маску. Ее же рассеет, разбросает, и ничего не останется вместо правого глаза: ни памяти, ни дыхания жизни.

Тут особое место: свет не разлетается лучиками по Вселенной, а бьет по алтарю, плавит последние скобы чар. И только потом, когда древний храм заполонен мраком, лучи стикиры проваливаются в червоточину.

Она прямо здесь, меж колонн: зияет и вращается. Она манит и леденит — эта космическая воронка. Настоящая бездна, глядя в которую, теряешь счет арнам, жизням, телам; и даже не глядя в которую, ты чувствуешь, как безжалостно влечет за провалившимися лучами.

Последнее, что доносится — это дрожь храма и грохот движков истребителя, ныряющего в червоточину следом.

 

 

 

* * *

 

 

 

— Умоляю! — бубнил шахтер, — умоляю... у... мо... ля...

Ему едва хватало сил говорить. Лицо стало серым, как у небари, щеки ввалились. Раздавалось шарканье — это он скреб ногтями по полу. Раз за разом это «шкряб» черными ногтями по полупрозрачному негельтитовому полу, и это его «умоляю».

— Вот драннит! Я же сказала: рано еще. Слышишь, рано тебе умирать!

В который раз неверящий, осуждающий взгляд из-под татуированных бровей. Зенетанский пират, не иначе. Джука знала таких — всякий раз изнутри поднимался Агр: поднимался и требовал прикончить скорее шахтера, не выполнив долга стикиры. Просто взять и свернуть шею. Или проткнуть чем-нибудь сердце. А вместе с советом появлялось подробное знание: как и куда. И даже зачем.

— Четыре соляра. Неужели тебе не важно? Четыре полных дня тебе осталось.

Они были в будонге — огромном космическом чудовище размером с астероид. Аппетит будонга до кораблей прославился на всю галактику, ровно как негельтитовые кристаллы, добываемые в телах мертвых будонгов. И за эти кристаллы истачивались жизни преступников — примерно полсотни в месяц. Однако даже бандитам, пойманным на убийствах и наркоторговле, администрация шахт не могла отказать в умиротворенной, бесстрашной смерти.

— У... кхе-кхе... умоляю!

Глазные белки, воспаленные негельтитом, смотрели на невозможную, немилостивую, капризную богиню. Джука выругалась.

— Тебе наврали. В стикире никто не живет дальше. Ты умрешь насовсем.

Шахтер умолк. То ли застонал, то ли захрипел и успокоился. Только ногти продолжали скрести пол, а взгляд наполнился мукой. И где-то в Джукиной груди рассмеялся Агр — издевательский немой хохот над телом бывшего конкурента. Память Агра рассмеялась — та часть, что досталась поминальщице Джуке.

 

Глубоко вздохнув, баничанка зашагала дальше по этому некогда живому лабиринту. Нытье кирок отдавалось в каждом ударе сердца, щелчки лазерных пил казались глумлением над огромным беззащитным трупом. Они все — себациане и небари — как прожорливые черви в теле покойника; и себя Джука чувствовала таким же паразитом.

Блестящие стены тонули во мраке буферной зоны, и казалось, что бредешь в открытом космосе: не исколотом звездами, не запятнанном разводами туманностей, а совсем-совсем черном. Даже пришла безумная мысль — приподнять маску, посветить дорогу самой сутью. Что ей эта краденая память, чего ее беречь? Для кого? И все-таки это слишком больно — испарить часть себя. И все-таки убрала стикира ладонь от маски.

Нечто писклявое выскочило из-под ног и засеменило в боковой проход. С чего бы это? В будонге нет никакой живности: ни грызунов, ни жуков. А тут нечто — как раз на повороте к штольне — вроде бы круглое или продолговатое, и теперь удаляется прочь ото всех известных Джуке ходов. Не отдавая себе толком отчета, она последовала.

Иногда впереди раздавался писк, иногда — блестел желтоватый корпус. Пару раз она плюхалась в лужи чего-то мерзкого и на четвереньках догоняла «жука», боясь упустить. Был даже какой-то азарт погони — не ее собственный, Джукин, а пришедший из памяти Агра. Тем временем другая душа — релгарианка Соманель — вела внутри стикиры дискуссию сама с собой, что это может быть за живность в мертвом будонге. Соманелью руководил не азарт погони, а страсть исследователя. Оба эти чувства пересекались в Джуке и смешивались в какое-то извращенное полулюбопытство-полужадность.

Наверное, именно потому было жаль, когда все закончилось. А именно: за поворотом оказалось ярко-ярко, Джука зажмурилась и спрятала под ладонью единственный глаз.

— Замри, — пропел владелец ручного прожектора. Именно пропел — даже не смотря на старания микробов-переводчиков голос казался нездешним.

— Ну замер, что дальше?

Иногда Джука умудрялась забыть, какого она пола. Впрочем, поющий незнакомец не удивился.

— Сильна твоя пнеума, но энтропичен ум. А теперь почему бы тебе не стереть ту слизь, в которую падала там, в тоннеле?

Колдун! Оказывается, Джука столкнулась с дельвийским Па’у. В глазах прояснилось, и впереди прорисовался синекожий лысый мужчина в бело-золотистом балахоне. Без прожектора, только из-под ног что-то блекло светило. И, разумеется, на Джукиной одежде не было никакой слизи — обман, иллюзия. Па’у ее проверял еще там, в тоннеле.

— Там, в тоннеле ты проявила истинную силу духа, борясь со своими... эммм... питомцами.

Вновь что-то пискнуло. Только теперь стикира увидела его, ремонтного дроида: овальная желтая полусфера с маленькими колесиками, а сверху из передней части вырастает гибкая труба шеи, на конце которой мигает круглый глаз-фонарик. Роботы-монтеры, РМ, ДРД... В последний раз Джука была на подобном левиафане пару циклов назад, когда живой корабль доставил ее в этот сектор. Но что делает левиафан в туше мертвого будонга? Ну конечно, будонг его съел.

— Ты права, стикира. А теперь идем. Нам нужна твоя помощь.

— Дрид! Могучему жрецу Па’у в полном расцвете сил, который даже в головы лезет без спросу, вдруг нужна стикира!

Дельвиец опустил голову, показав баничанке свою обширную синюю лысину с наростами плесени, глянул исподлобья внимательно-внимательно, так и не вынув рук из сложенных вместе рукавов. Но казалось, что эти руки уже там — в Джуке, завязли по локти в крови, кишках, мозгах и все месят, месят эту кашу... А потом отпустило.

— Вот сейчас было намеренно, Джука. — И уже с легким поклоном: — А я — Нлаат.

— Хех, Нлаат, в следующий раз постучись, ладно? — успела еще брякнуть Соманель, одна из душ, прежде чем стикира оттащила ее от внутреннего микрофона. И все равно щепотка Соманелиного любопытства затаилась где-то неподалеку. — А ты можешь меня не читать совсем?

— Клянусь огнями тадэша, нет. Я, Вома Нлаат, Па’у XIV ранга: внешние пласты умов окружающих — для меня это как запах или вкус, шестое чувство. Потому что ты, Джука — часть той Вселенной, которая во мне. Я знаю, тебе знакомо что-то подобное.

— Мои души?

— Ты же не можешь не знать их мыслей и советов, не способна от них закрыться.

Выразительное молчание. Только пищал малютка-робот.

— Идем, — сказал Па’у, наконец вынимая синие ладони из рукавов.

 

Левиафан застрял в пещере, едва превосходящей корабль в размерах. Оставалось гадать, какими путями будонг намеревался доставить добычу себе в желудок.

— Пилот сумел завернуть Дьяту в хордовую выемку, — пояснил дельвиец.

— Дьяту — так ее зовут?

— Его.

Странно. Джуке почему-то казалось, что все левиафаны — самки. Не зря ходили слухи об умении этих космических китов размножаться. Однако ни к чему спорить. Дух исследователя, дух Соманель пробудился в ней. И пусть релгариане по несколько циклов проводят на левиафанах (тут Соманель съехидствовала, что регларианин не отдаст кому-то левиафан по доброй воле), лишний раз оказаться на этом удивительном звездолете — настоящее приключение. Вытянутый и слегка приплюснутый, весь плавный, обтекаемый, с двумя полудугами по бокам, звездолет и впрямь казался живым. Желто-коричневые тона определенно шли Дьяту.

Наружный люк, беспечно открытый, когда они подходили, захлопнулся. Джука внутри. И тут же в легкие ворвался свежий профильтрованный воздух, такой непривычный после шахтовой спертости. Особенно чувствовалось отсутствие негельтита — вредного, но такого привычного. Наверно, поэтому-то и закружилась голова.

Опершись рукой на стену, Джука чувствовала, как под светло-бурой пленкой бежит амнексус. В этой жидкости угадывалось биение огромного сердца. И как хорошо, что это существо живо, и никто не стучит кирками по бурым стенам. «Впрочем», — заметил из своей коморки Агр, — «нервные узлы левиафана оцениваются на черном рынке нехило».

— Идем. Тебе понадобится всего микрон.

Вома Нлаат повел ее к сородичам. Они миновали несколько прямоугольных планетолетов из такой же живой ткани — говорят, эти грузовозы растут в левиафанах, как горошины в стручке. За ангаром начинался коридор с часто-часто встречающимися дуговидными арками. Так, словно идешь внутри чьего-то скелета. Несколько раз они сворачивали и ныряли в открытые полулюки-полудвери.

Командную рубку левиафана таковой не назовешь — скорее зал собраний. Обзорный дисплей во всю стену, пара небольших управляющих пультов и окошко связи с Пилотом: по-настоящему кораблем управлял он, этот высокоразумный краб, намертво сросшийся с левиафаном в своей центральной кабине. Для всякого антропоида это странно: обменять собственные ноги на целый корабль, чьими сенсорами ты чувствуешь, чьим корпусом бороздишь звезды. И сколько бы на Джукину долю не выпало разномастных чувств «ее» душ, ничего подобного стикира не испытывала. Наверно, Соманель в ней завидовала Пилотам, тогда как Джуке пережитого было вполне достаточно.

 

— Познакомься с Миликкой, моей ученицей. Миликка, это Джука.

Миликка оказалась лаксианской молодой женщиной с толстым кожистым гребнем-улиткой на голове и редкими веревками волос спереди. Говорят, этот гребень — слабое место лаксиан, но сама Джука сталкивалась с этим воинственным народом крайне редко. Как же странно видеть ее в компании дельвийца, да еще и на левиафане! А лаксианка уже стояла рядом и настойчиво куда-то тянула, обеспокоенная и нетерпеливая.

— Идем, Чжука, отведу тебя к трасканцу.

Пораженная, стикира даже не поправила Миликку. Как это? Даже не две, а три расы на одном корабле? И это не считая самого левиафана с пилотом. Как? В свою очередь поддакнул Агр: «И как они еще друг друга не перестреляли?» Даже себациане с небари, разделившие этого будонга между собой экономическим пактом, устроили свои копи в разных концах зверя. До сих пор Джуке казалось, что только ей суждено быть одной-единственной баничанкой среди чужих. А тут как же — получается, раса становится такой же твоей личной особенностью, как имя?

— Скажи, Миликка, почему вы все — и на этом левиафане?

— Духовный Поиск, — гордо заявила лаксианка, не останавливаясь, — Дельвийский Духовный Поиск. Па’у Нлаат сделает меня ориканкой.

— А трасканец?

— Трасканец-то? Привезен миротворцем, когда тот пытался нас захватить.

— Что, в одиночку?

— Наверно, это был самонадеянный миротворец. Па’у говорит, среди них есть особые отряды — спецназ спецназа. Этот был и впрямь сильным воином.

— И как, победили?

— Лежит в криостазе. Па’у был против убийств.

— А давно вы с Дьяту в будонге?

— Уже четверть цикла, наверно. Пришлось осваивать ремонт левиафанов, но все равно большую часть делали роботы-монтеры... А скажи, Чжука, там, снаружи, много миротворцев?

— Миротворцы, небари... Без флагманов, но рядом торговая планета, маршрутные посты, станция шахтовой безопасности... Что, всерьез надеетесь?

— А как иначе? Дьяту — под контрольный ошейник? А Лорено? Назад к миротворцам?!

Они пришли. Дверные решетки каюты отъехали вверх-в-стороны, открывая вид на лежанку, где под золотисто-коричневым покрывалом затих старик. В остальном каюта пустовала, только неподалеку от входа к стене привалился какой-то продолговатый инструмент с парой натянутых струн.

— Шилкен. Я ему играла, — объяснила Миликка, указывая взглядом на старика. — Это Лорено.

Опомнившись, Джука подбежала к трасканцу, сбросила одеяло, осмотрела тощее тело, пощупала локти. В их основаниях нашаривались едва заметные шишечки. Маленькие, но... Зеленоватая от природы кожа трасканца казалась обесцвеченной, огромные уши словно завяли, а третий глаз покрылся каким-то пухом.

— Соляр. А может меньше.

— Что «соляр»?

— Ему осталось.

— Да как ты?..

— Я стикира. Уж я-то знаю.

Набросить одеяло на полутруп, сесть у изголовья. Она — почетная стража. Никто не побеспокоит и не обидит умирающего, пока густеют и застывают в бетоне последние арны. Измятое, сморщенное зелено-серое лицо, большие уши, под серым пухом ресниц глубоко посаженные глаза, жиденькая копна на затылке, слегка приоткрытый бледногубый рот, тихое размеренное посапывание. Кем он был, кем так и не стал — даже эта неудача заслуживает того, чтобы пробыть подольше.

В дверях, сложив на груди руки, стояла Миликка. Ее кожистый гребень казался раковиной трусливого морского животного.

— Чего ты ждешь? Помяни его.

— Но ему целый день остался! Так много...

— Он и так много намучился, — и, словно взвешивая маленького старичка на ладони: — Достаточно.

— Какого... Да какой фрэлльник дал тебе право решать за чужую смерть? Ты же, ты играла ему, сидела с ним, а теперь — поскорее избавиться? Да, знаю, ориканки — лаксиане им едва не поклоняются — проводят ритуалы, благословляют, погребают... Но ты пока даже не ориканка.

— Пожалуйста...

Джука была неумолима. Как смерть. Как жизнь.

 

 

 

* * *

 

 

 

Через несколько арнов Джука вернулась в дом. Домом этот плешивый отшельник звал, разумеется, пещеру, над которой росло густокронное дерево. И охранное заклинание у входа, преодолеть которое было не так просто.

— Убедилась?

Отшельник даже не повернулся. А так хотелось глянуть в его невыразительное, словно из ваты слепленное лицо — он ведь знал!

— Ты знал!

— Более того. Предупреждал. И так жаль смотреть на тебя, чей разум охладел, но сердце все так же не принимает истины.

— Но я все равно что-то придумаю: не с электричеством, так с паром, неважно... Придумаю! И можешь пялить на меня свою и’иму сколько влезет!!!

Наконец он повернулся. И пусть зад пропал, Джука охотно забрала бы слова об и’име обратно: глаза мужчины, слегка прищуренные, смотрели с невыразимой снисходительностью, как на шаловливое, не понимающее слов дитя, словно бы говоря «когда ты уже наиграешься с импульсным бластером, перегрузишь его и взорвешься ко всем драннитам?» Нет, бластеров у них нету... Хорошо: «Когда ты уже наиграешься с волшебной палочкой старшего брата и, отморозив случайными фризами все пальцы, прибежишь в слезах извиняться?»

— Отрочица, заклинаю, оглянись! Думаешь, это твой долг — вместить тысячу душ? Ты — сосуд, безликий и бесправный?

— Я стикира, — отвечала Джука. — Хочешь знать, как это? А я могу...

До того замороченная бесконечными разговорами, баничанка решилась на последнее — медленно и чинно стала расстегивать маску. Это честнее виселицы, интимней близости — поделиться частью себя-другого...

— Что, поверила, отрочица, что у нас, отмеченных даром, нету собственной судьбы?

Пальцы замерли сами собой.

— О да, это великий соблазн — забыть себя... Но скажи, несчастная — а ты отведала счастья своего дара?

— Перестань! Не запутывай меня, драннит фрэлльный!!! Я — стикира. Что? Может, хочешь освободить меня, лысобород? Забрать все души? Моя лодка прохудилась, вода подступает — не по силам перевезти всех через вечную реку.

— Не смей!!! Это твой дар! Именно в тебе запрятаны все инструменты, позволяющие совладать с этим злом. У меня, у любого другого их попросту нет. Пред твоими демонами я слаб, как паршивая овца.

— И где эти мои инструменты, а кудесник? Покажи их.

Что-то неуловимо переменилось в отшельнике. Он провозгласил:

— «Нет Дровосека в обыденности. На краю Бездны, на пределе сил ты находишь Древо, что является тобою самим. Но коли вырвать тебя из рутины и показать Древо-Тебя, не по силам тебе срубить его. Не вберешь ты мудрость эту, будучи расслабленным. Не вберешь на пределе желания познать. Лишь рубя иные Деревья, заточишь топор достаточно, чтобы одолеть себя».

За спиной, как нечестивый карманник, раскрылась червоточина и поглотила растерянную Джуку.

— Прощай, одаренная, — сказал отшельник вослед.

 

 

 

* * *

 

 

 

Стимулятор впитался неохотно: Лорено с десяток микронов еще барахтался в коконе сновидений. А ведь это так неестественно: перед смертью, когда и так мало времени осталось, люди подолгу спят и пребывают в беспамятстве. Словно природа, не желая хотя бы в этом уступать разуму, заставляет плоть отдыхать, накапливать силы для... для чего? Этого Джуке не понять.

Когда Лорено с трудом впустил свет под полуразмеженные веки, двое в каюте левиафана еще долго беседовали ни о чем, словно престарелый трасканец не понимал. Поговорили о левиафане, о музыке, о ценах на пищевые кубики, о напряженных отношениях миротворцев с небари — конфликтах, столкновениях, нетвердом мире в окрестностях шахты. Джука поддерживала разговор в полной мере, понимая, что умирающий пытается выпить из нее немного сил — выгадать на главное. Энергетический вампиризм среди обреченных почти неминуем.

А потом началось.

— Когда я был скульптором, а это было... кажется, 120 циклов назад, эти руки дрогнули только раз. Отил тогда пришел в мастерскую, и нам было не о чем говорить. Столько лет не виделись — разные города, планеты — и не о чем! Дом, мать, детство, как дела, а дальше — молчание. Или эти глупые фразы: сегодня независимы, а завтра кто-то решит нанять миротворцев — сами мол от зелетанцев не защитим свои рынки; а на экваторе Штеммина-Дзеты уровень воды растет — климатические насосы барахлят, не иначе. Он тогда еще сказал, что новый вид моллюсков забивает турбины с невиданной скоростью...

— Отил — Ваш сын?

— Потомок. Тилани, моя жена, родила его. Но мы, траскане — смешно вообразить, правда? — редко бываем умом старше... кхе-кхе... своих потомков, — Лорено захлебывался сухим противным кашлем, от чего плесень на третьем глазу странно подрагивала, будто смеялась. — Потомки... Что ж за слово-то... Те, кто будут потом, когда не станет нас? А мы, мы тоже потомки кого-то, но только... к-кхе... теперь мы — прошедни, те, кто прошли. Прошагали... Как «Зовущий Туманность»: он, знаете, из бирюзового омницита, который переливается, что твоя радуга. Я его сделал добротно и, главное, с вдохновением: стоит у волны — похожей на раковину и завитушку Призрачного Лабиринта — тонкие руки поверх вод, третий глаз распахнут, а из него выползает луч, который летит куда-то вверх. Ну, товарищи добавили голограмму — вверху туманность, как Фрактальное Полотно близ Звезды Коларта.

— А жена, ей понравилось?

— Тилани? Нет, Тилани как-то нос морщила, говорила, обслуживание такой скульптуры высокофинансово (ох и слово у них) и неэффективно. А потом, когда стала логиком-теоретиком — что «Зовущий» отражает их, как их... а: «древние эволюционно подавленные алогичные стремления», во! Это ж надо завернуть! Нет, так все женщины что ли? Она все расчетами, логикой, а мне лучший вычислитель — руки, порыв, жизнь, рвущаяся из третьего глаза на контакт с туманностью... Ну, это я завернул, никогда не был словесником. Но Тилани, она, может, похвалила бы — однажды взялась за изучение древней поэзии да так и завязла. Хе-хе, не управилась ведь: чудно, говорит, да слишком алогично. А по мне, когда она стихи читала, настоящий дрид! Только, как-то найти и прочитать сам не взялся — все собирался, но...

— А сын стихи любил?

— Эээ, не стихи — так, веселенькое о его цветах и зверушках морских. «Где компоненты экстрактов растут — там ни гуваи, ни бзоки не ссут», уж простите за... к-кхе... В общем, всякое такое. Он веселый, мой маленький Отил. А ведь странно: он, наверно, стал умнее и опытнее меня, а все равно — маленький. Как взгляну — так он как бы снова у меня на коленях. Чудеса Б’Элларовы!

— А было, чтобы Отил радовался Вашим творениям?

— Хмм... Разве что, садам, когда я проектировал ботанарки спутников. Только, что-то много советов давал: тут фалинак замени на повьёловку, чтобы семена падали в трещины нитестволи, там да сям насади длавагий ради перегноя... А что некрасиво, ему неважно. А ведь я и летел четверть цикла назад за той длавагией на один ботанический астероид, пока не...

— ...миротворец?

— Один Б’Эллара ведает, зачем и куда он меня волок. Да приволок сюда, а не туда... К-кхе-кхе-к... А ведь как бы рад был Отил, наверно, если б в ботанарике на Говел-9 выросли длавагии.

В чем-то это напоминало работу психоаналитика. Только все анализанты — скорые покойники, коих даже анализировать не обязательно: все равно вскоре многие, а то и все образы окажутся внутри тебя. Образы, правда, еще не личность — не Соманель, не Агр, не Талнар, не Влоскаде — их значительно меньше. И все же у стикир в роли психологов быстрее происходит профессиональное выгорание и перенасыщение, да еще и болезнь священников-исповедников — начинаешь мучиться чужими грехами, невыполненными обещаниями, несбыточными мечтами. Как файл, куда вгрузили непозволительно много, вычислялка не справляется. А что наш мозг, как не вычислитель, что сердце, как не энергопривод?

В гудящей монотонности исповеди в голове загорались картинки: вот лаксианка-недоориканка Миликка о чем-то спорит-мозгует с Пилотом, все повторяя, точно пароль, фразу «Но нам все равно надо ускорить эту твою декомпенсацию, любыми силами!» А где-то в жилом секторе присел на обнаженные колени дельвиец — Па’у XIV ранга Вома Нлаат — и тоже месит фразу: «Кашеми атосу, гишеми маран тосу ахарем, ахарем». Его разум скачет, и Джука вместе с ним: то в каюте левиафана, то далеко в негельтитовых коридорах, в блестящих кишках будонга — вдали в поисках выхода. Вылета. И предупреждение от синекожего: скоро, совсем скоро, завершай, не то летишь с нами; память тебе затуманим, так и быть, чтоб не мучилась, и отпустим в шахту.

Отчетливо, как только могла, стикира нарисовала в голове ответ: «Не оставлю его». И сразу молчание — образы скукожились и поникли, затихли в прошлом. Занятый дельвиец усек с первого раза — усек и оборвал контакт. Тогда же гудящий монолог вернулся к сознанию.

— ...норовистых на земле. Они, знаете ли, в космосе такого натворят, что лучше их туда, где безопасней. И сына тоже к ним. Как Отил разошелся, как бушевал... Ему же время менять профессию — и давай во все космические институты идентокристалл совать. Как росы Ова обкурился, фрэлл его на фрэлл! А мать туда же — космогатором, чтоб, наверное, общие интересы. Только все равно она свой логический, компьютерный подход, а я свой подход творца — и молчим через какой-то наномомент: понимаем, что опять зациклимся на споре, если не заткнуться. Нет, ну как достают эти споры: вроде и знаешь все заранее, а все равно начинаешь. Ну что это за упертость, скажи?

— Это неопытность.

 

Басовитые аккорды вырывались из деки серого металла и пропадали в полукруглых коридорах левиафана. Трехструнному шилкену храпом подпевал Лорено, однако каюта все равно казалась пустой одинокой пещерой на планете аммиачных льдов. Джука не стала будить трасканца новой инъекцией: старик выговорился, пускай отоспится перед последним испытанием. Хоть даже и будет это незаметно со стикириной помощью — незаметно для сознания, но не для духа.

Джука не умела играть, тем более на шилкене: среди ее «душ» не было ни лаксиан, ни музыкантов. Сплошные преступники, маргиналы, беглецы. Кем окажется Лорено? Одним из немногих просветов нормальной жизни, или и у него есть за душой невыносимый грех?

Пуста каюта, пусты тоннели, пуста душа, в которой есть что угодно, кроме себя. И кажется порой, что тебя ждет нечто важное, значительное, чтобы наполнить доверху; но только не здесь — в какой-то из тех плоскостей, ради которой придется сгинуть. Опять. Рассеять весь свой свет, дабы через соляр-другой воплотиться опять — со значительными потерями, но снова в этом измерении.

Казалось, она не просто нужна, а кто-то прямо сейчас взывает о помощи и ждет, надеется, причитает. А потом пришел мелодичный голос дельвийца: «Зачем ты закрываешься, стикира? Все готово, но нам нужна третья пара рук». Следом в голове замерцал маршрут в лабиринте левиафаньих коридоров и небольшой округлый кабинетик — управляющий пульт Конгеляционных Колец.

Она шла, полуприкрыв глаза, отдавшись вложенному Нлаатом чутью маршрута. Так, словно бы Джука, а не Вома, прожила тут не меньше цикла, как будто этот космический кит — ее домашний любимец, ее дом. Ощущение, достойное благодарности. А в том самом украшенном провисающими кабелями кабинетике, куда баничанка ворвалась с затаенной радостью, на пульте лежал плоский октаэдр позолоченного металла.

— Хорошо, теперь подожди, — сказал золотистый коммуникатор — напевный, дельвийский голос. Затем щелкнуло — голос стал бесполым, бесцветным, передающимся микробами-переводчиками с таким трудом, что слышался едва не по слогам: — Стикира Джука, слушай внимательно. Сразу после того, как по кронитовым кабелям начнет ход поток электроэнергии, тебе следует отсчитать 17,5 микротов, после чего задействовать рычаг заглушения конгелята (второй слева), после чего отсчитать 2 микрота и сдвигать рычаг размыкания Колец (центральный) до отказа. И впоследствии ждать команды на обратное выполнение действий, уже не требующих отсчета на первой и второй фазах.

— Поняла, Пилот, — ее голос дрожал, как будто огромный краб сейчас не в центральной рубке, которую не способен покинуть, а здесь, рядом с Джукой, протягивает свои клешни и говорит на далеком, полном нечеловеческих терминов языке.

В маленькой круглой кабинке с щупальцами кабелей она была одна, совсем одна: уселась, облокотившись на стенку, а рукой взявшись за ножку управляющей панели, и застыла вся во внимании. Потому что пел коммуникатор.

— Пилот, как Дьяту? — это говорит Па’у Нлаат.

Ему отвечает Пилот:

— Дьяту переживает ожидающий его перегрев, но обещает контролировать свои чувства.

— Да поселится в его разуме спокойствие Богини.

Затем лаксианка Миликка:

— Ну как, начинаем?

В полной тишине коричневый пол пришел в движение, задрожали стены. Но прежде Джука почувствовала, как биение амнексальной крови левиафана ускорилось, а еще в кабину заехала парочка озабоченных дроидов. Два фонарика уставились на Джуку в упор. Кто ими управлял, теми РМ — Пилот или сам Дьяту? Может, корабль хотел проследить, чтобы гостя не натворила чего лишнего с такой нужной системой охлаждения?

— Нет, лево! — вдруг воскликнул дельвиец скороговоркой, после чего пол резко подпрыгнул.

Пришлось ухватить ДРД за шейный кабель, дабы маленький дроид не грохнулся об стену. Уж не тот ли это, что привел ее сюда, на корабль? Перепуганная Соманель внутри Джуки советовала схватить и второго дроида, чтоб заранее, но стикира не послушалась.

— Миликка! — выкрикнул Пилот, дополняя речь чем-то совсем непереводимым.

Тряска прекратилась, да и жилы левиафана словно бы стали биться медленнее. Некстати подумалось, что — как же так! — Джука не закрепила трасканца на ложе ремнями. Упасть может. И тут светлыми дугами по кабелям над головой побежала энергия. Один... Д-два... Счет казался неимоверно длинным, и где-то на окраине разума смеялся небарийский отшельник Талнар — из тех, кого она поминала — и наставлял, что всему потребно терпение. Девять... Робот-монтер зашел за панель управления, а второй стал ездить-пританцовывать вокруг Джуки. Семнадцать! И еще...

Повернулась давно запримеченная рукоять, рычаг переключился, кабели погасли. Один... Два... Второй рычаг... Как там он назывался? Что-то загудело неподалеку. А пульс, биение жидкости в стенах Дьяту, рванул куда-то в бешенстве. Заметались дроиды, путаясь в ногах.

— Есть декомпенсация! — это Пилот. — Выхожу в космос... Стикира, включай!

Отмахиваясь от назойливых ДРД, встать, дотянуться. И тут же свалиться от рывка, так и не сдвинув второй рычаг.

— Стреляют! — голос Миликки. — Миротворцы стреляют!

И тут же Пилот:

— Джука, немедленно!

Эти железные крошки, они оказались такими сильными для ослабленной исповедью и тряской стикиры...

— Дроидов... отключите!

Без лишних слов железные болваны умерли, и баничанка наконец дотянулась до рычага. Она так и не уловила тот микрот, где закончилось ее движение и начался голос Пилота:

— Всем приготовиться к астрорывку.

Оставалось только держаться за что-то покрепче, пока была возможность ухватиться, пока все кругом не затопил свет — жгучее сияние и новая болтанка. Даже маска Джуки, и та подпрыгнула, словно в попытке слезть с лица. Но ремни на лбу и шее держали крепко.

 

Проснулись ДРД и гуськом засеменили прочь. Захватив восьмиугольник коммуникатора, Джука пошла следом. Так приятно было пройтись по твердой, спокойной поверхности, пусть это и пол мчащего куда-то на остаточном разгоне звездолета.

— Дьяту не пострадал? — слышались переговоры.

— Он признается, что не удержал себя в руках. Ему жаль. Однако утверждает, что теперь все в порядке.

В порядке? А как же?.. Так, кнопка здесь...

— Говорит Джука. Аааа... А выстрел, он не попал?

— Стикира Джука, мы успешно избежали попадания. В том случае, если бы удар произошел, была бы смещена Входная Точка, в итоге маневр рывка сквозь звезды был бы невозможен.

Досадуя на свою глупость, баничанка молча зашагала. Она не пилот, не пилот, по крайней мере, не Пилот левиафана. В ложной надежде пытаясь найти в памяти все те схемы и маршруты, приведшие к управляющему пульту конгелята, Джука хоть как-то отвлекалась от этого: опять, опять она как ребенок. Нарл. Несмышленыш. И тут осенило: ей нужно скорее к Лорено! Их неспокойный полет мог сказаться на здоровье трасканца, превратив оставшиеся пол-соляра в какие-то пару-тройку арнов.

Заблудилась. Эти колесообразные тоннели, эти люки и переходы не предназначались для людей. По крайней мере, для оказавшихся здесь впервые. Только подбадривала Соманель — мол все левиафаны устроены примерно одинаково, поэтому если определить свою дислокацию...

— Ты хорошо постаралась. И, хвала Богине, нас постигла удача.

Певучий голос и шерох мантий из-за поворота. Па’у неторопливо ступал, едва не пританцовывая, что удивительно для мужчины. Впрочем, как знать, что там должно мужчинам-растениям?

— Я и впрямь хотела помочь, Нлаат. — Что еще было отвечать?

— Тебе, полагаю, к Лорено?

— И поскорее... А подождите, почему вам, дельвийцам, не под силу Это?

— Под силу, — отвечает голубокожий насмешник, — но шанс выбраться из чужой смерти равен скидзику. Меня постигнет безумие. Клянусь огнями тадэша, Единение горааааздо глубже стикирской ментальной передачи.

 

Одинокий полутруп глядит в потолок — туда, вверх, в переплетения корабельных коммуникаций. А может туда, вверх, в пучину космоса — цитадель несбыточного и несвершенного. А может и туда, вверх, в голубое небо родного мира — истоки всего, которые оборвутся здесь и сейчас. Или все остальное — иллюзия, а всамделишный только этот микрот, когда не пойми кто, которого не было и не будет, понял, что уйдет в никуда?

— Это я, Лорено, — говоришь еще с порога, — это мы. Мы да ты, да мы с тобой. Дридненько, правда?

Привычное место у изголовья. Настолько привычное, что зовешь его не иначе как «рабочее место». Глядишь в обесцвеченные глаза трасканца, его впалые щеки, а обреченный все не находится с ответом. Озираешься — Па’у недвижен, и ты готова расцеловать его синие руки за то, что не начинает своих дельвийских обрядов: отпускающих, в добрый путь благословляющих, Богиней наставляющих... Побери Хезмана!

— Можно мне... этот? — глаза изо всех сил косятся, но отыскать вожделенный предмет не могут.

— Шилкен, — вдруг говорит Вома. — Вот что просит наш почтенный друг. Ты ведь никогда не играл, правда, Лорено?

— Н-нет, у нас тевортина. Такая круглая вся, а струны несколькими рядам под углом. И металлические побрякушки везде. Звук хаотичный, но среди него зарождается гармония аккордов.

— Держи.

Бестолково Джука протягивает инструмент, а трасканец и не берет вовсе, только выставляет ладонь и касается пальцами всех трех струн. Неприятный скрип ногтей, но вместе с ним — звуки, музыка. Вот она: гармония, рождающаяся из хаоса. Разрушение, из которого, как из материнского лона, выбирается созидание.

— Спасибо, — готовит трасканец, втаскивая ладонь обратно под теплое одеяло. И тут его прорывает: — Ты ведь правда, ты возьмешь меня, заберешь к себе... в себя? Да?!! Хвала Б’Элларе!

— Нет, Лорено. Нет! Нет!! Нет!!! — орешь ему в лицо. Твой крик срывается и падает куда-то в сосущую бездну.

А престарелый скульптор все спрашивает и спрашивает, благословляет и благословляет.

— Ведь правда, Джука, так ведь? Мы будем с тобой Там вечно, вместе с Б’Элларой Космоликим, Б’Элларой Неистекаемым... Да? Конечно! И Отил, и Тилани нас догонят всем фрэлльникам наперекор, чтобы парить в Надмировой Всематерии — Матери Времен. И...

Распахиваешь маску, как сердце, позабыв о ремнях, позабыв обо всем. Кроме единственного места: той самой Туманности Фрактальное Полотно близ Звезды Коларта. Она плывет, дергая многоцветным хвостом, и кружит звездолет по орбите у крошечного осколка, показывая фрактальные тюльпаны то под одним углом, то под другим. Ни на одной спектрограмме, ни на одной картине Фрактальное Полотно не выглядит столь красиво. Прекрасно, необоримо прекрасно. Убийственно прекрасно.

Ты чувствуешь, как тепло — такое мизерное и невообразимо ценное — испаряется, уходит ввысь. Нагибаешься вплотную к Лорено, ближе, чем для передачи образов. И вдыхаешь. Ртом, глазом, светом, душой. Глотаешь и пережевываешь. Захлопывается черная маска, а ты смотришь и смотришь бездумно на опустевшее тело. Был и нету.

Дрожишь. Бьешься в припадке. Кусаешь побелевшие губы. В груди трепещет какой-то сгусток — болезненный, горький, но такой всамделишный, будто выпилили из Абсолюта. Глубоко вдыхаешь и проглатываешь сгусток: не ртом, а чем-то другим: то ли сердцем, то ли всей грудью, затаив дыхание. А потом что-то колется справа, словно шевелится — как новое, второе сердце.

Закрываешь единственный глаз — и ничего. Агр, Соманель, Талнар, Влоскаде. И больше ни-ко-го.

— Кашеми фыск атосу, эшеми варан тосу ахарем, ахарем. Фыскену тамени васам фыск атосу ахарем...

Ты готова утонуть в словах, наконец прорвавшихся в заложенные уши. Готова ни о чем не думать, не беспокоиться, не чувствовать. Только молитва, погребальная месса дельвийца и жесты, словно бы надевает капюшон, а тот спадает, а дельвиец вновь надевает его.

Тянешься к маске, застегиваешь, поправляешь сбившийся воротник. Смотришь на Па’у уже внимательней.

— Это ведь ты расстегнул ремни, синенький?

 

Пуста каюта — в ней сидит только сгорбленная баничанка. Живые стены покачиваются в глазах. Лоб горит, и струится испарина под крепко-накрепко привязанную к лицу полумаску: не дай Хезмана уронить, расплескать. Те дурные, невдумчивые психологи советовали стикирам-поминальщикам заниматься искусством: рисовать, писать стихи, лепить, шить, вязать, плести, вырезать, выжигать... Несложно догадаться, от чего психологи дурные. Обычным людям — может и здорово что-то из себя выплескивать, освобождаясь от боли, горя, счастья, но стикирам!..

Пуста каюта. Невзрачна ячейка громадного левиафана, чье дыхание — отголосок далеких звезд, чей Пилот — супруг-товарищ-брат, чье тело — панцирь, неподвластный худшему, что есть во Вселенной. Космосу. Сидит в каюте рыжая стикира, водит по живым стенам взад-вперед, причувствываясь к течению левиафаньей крови. Гладит, как верную гончую, мохнатое животное, которое и само не прочь лизнуть морду хозяина. Как тут...

Нахлынуло. Рунескрипты, ментаграммы, манотоки, скрёпы, молотый криптолит с листьями длавагии, заклинаний — как слюны из пасти хайнира. Откуда такие знания у трасканского скульптора? Привязки, эманации, энергосферы, стихии, планы бытия. Расцветают на астероиде остатки храма, роняя силы по всем астралам. Таким, до которых стикире не дотянуться и после рассеивания. Но если хагаллацный алтарь в эйх-вязи с эфирной привязкой через Малхут, если все типы силообеспечения, если значительная жертва...

Стикира наливается целью. Допьяна. Доверху. А в ангаре неподалеку ждет праулер. И схема корабля цветет в мозгу из немногочисленного уцелевшего наследия Лорено.

 

— Пилот, причальные сети... Немедленно, уйдет же!..

— Невозможно, лаксианка. Стикира Джука улетела слишком далеко.

— Догони ее!

— Погоди, Пилот... Миликка, а собственно зачем нам ее догонять?

Спасибо, левиафан и его команда, думала Джука, спасибо за все. А теперь выкинуть из головы, к хезманическим дренам, как выкидывают понятую до конца книгу. Предстоит полет к Тэтте Гименея в пояс астероидов на внешней границе системы. Всё — инструкции, координаты — плясало и перешептывалось у нее в голове, Агр вел праулер ровно, как лодченку по водной глади: вперед и вперед, все ближе к зачарованным руинам.

 

 

 

* * *

 

 

 

Кончиной веяло от крепости. Уж кончину-то стикире чувствовать полагается. Это напоминало зуд — будто что-то заходит со спины и скребется. Это напоминало покалывание в кончиках пальцев — десятки холодных игл вызывают дрожь и мелкую пакостную боль. У многих, увы, у многих Джука не успеет принять последнюю исповедь. Непрощенные, неотомщенные, безвестные, никем никогда не понятые, канут они в Бездну. Уж в том, что есть Бездна, местные ой как правы. Словно Хезмана нашептал. Дьявольская, дьявольская планета!

Наконец показалась калитка: высокая, почти ворота, с какой-то резьбой. С каменных насестов гоготали мифические звероптицы. Предзакатное солнце мигнуло в глазу одной из них... Приглашение? Замок чувствует путника, замок разинул пасть, замок предвкушает. Судорожно хватаясь за калитку, Джука делала мелкие-мелкие шажки. Как будто еще могла передумать. Блистательный Агр посмеивался изнутри: мол, все нужно делать быстро и решительно. Чтобы потом уже жалеть, а сейчас — только действия. Чтобы его не слушать, Джука сосредоточилась на покалывании в пальцах.

Шаг, еще шаг, калитка холодна на ощупь, а песок внутреннего двора словно бы теплый сквозь обтянувшую ступни тряпку. Вот и всё. Крепостной двор. Она внутри. Не подозревая, как истощило ее путешествие, Джука хотела ускорить шаг. Вместо того пошатнулась, рухнула на колени. И, понимая, что не в силах двинуться дальше, протянула вперед руки:

— Давай! Испытывай меня, Замок! Терзай меня! Сдерни ту оболочку, освободи нутро! Откопай меня-заточенную! Уничтожь то, чем я себя считаю!

И уже шепотом, едва разнимая губы:

— Мне не жалко.

Синюшная воронка червоточины разевается под ногами, неся к первому испытанию.

 

 

 

* * *

 

 

Космос кипел сражением: не настоящим, но все приближающимся, грядущим, неумолимым. Живой корабль в кольце других — мертвых железных болванов, к тому же, в отличии от Дьяту, вооруженных. Угловатые катера миротворцев, округлые небарийские суда — как две клешни ужасных чудовищ, вцепились в несчастный звездолет между ними, готовые сию минуту накинуться друг на друга. Казалось, только звездолет и удерживает. А если его убрать...

Не отвечать на позывные, маневрировать, пока округлые бока живого корабля не окажутся прямо по курсу. «Спасибо, Агр», — мысленно произнесла стикира. Остальные трое внутри нее согласно кивнули. А зачем ссориться, бороться за главенство, когда все равно у вас одно тело, одна душа? Иначе не выжить. С десяток червоточин, всего с десяток понадобился, чтобы это понять. Стикира мысленно поклонилась трупу себя-прежней, оставшемуся там, в замке Недействительностей. Так или иначе, всему приходит конец, все однажды окунается в Нереализованные Реальности, дабы стать почвой для настоящего, всамделишного, единственно верного.

Золотисто-коричневый левиафан казался невероятно чужим, отдаленным, явившимся из невозможного прошлого, словно не она, Джука, смотрела на Дьяту с удаляющегося праулера, ведомого красавцем-Агром. Назад. Обратно теперь. Домой. В те заботы и проблемы, от которых не отвертеться во всяком из миров: космическом, магическом, настоящем, выдуманном. Назад. Возвращаясь к себе.

— Пилот, Дьяту, стикира Джука запрашивает посадку.

— Ты?!!

— Вернулась?!

— Что за дрен?

— Пилот, во имя Богини! Открой шлюз, включи причальные сети.

Большой теплый монстр, разевая пасть, вытягивает свой длинный невидимый язык и глотает маленького мертвого звереныша, внутри которого копошится никчемный рыжеволосый разум с черной маской на пол-лица.

 

— Рада тебя видеть, умудренный Па’у.

Лицо стикиры растрескивает улыбка. Так необычно: стикира — и улыбается! Да она толком и не умеет.

— Миликка, как поживаешь?

И снова это губораспятие.

— Я-то нормально. А тебе что, мозги промыли?

Па’у свирепо таращится:

— Миликка!

— Блез, — говорит Джука, — остынь, все в порядке. Кроме...

В круглостенном тоннеле показался мужчина в черно-красной форме. Стоячий воротник упирался в жирную шею. Короткие черные волосы казались колючими. И очень уж уверенно вел себя мужчина, как для недавно выпущенного из криостаза.

— А это у нас кто? Маленькая тралка?

Миротворец сложил руки на груди. Обтянутые черной кожей плечи уперлись в стену левиафана — нагло, кощунственно. Как у себя дома. Миликка не выдержала:

— Грязный себацианин! Не можешь думать ни о чем, кроме своей фрэлльни! На!

И высунула язык. Длинный, невероятно длинный лаксианский язык одолел разделявшие их две мотры и уже готов был упереться в шею миротворца жалом... Но военная выучка офицера, вколоченные с детства рефлексы оказались быстрее. Перехватив язык, себацианин провел по нему грязным нестриженным ногтем. На лице Миликки выступили слезы. Па’у Вома Нлаат покачал синей лысиной.

— Отпусти, нурфер.

Это сказала Джука. Но как сказала! Твердо, металлически, словно не ставит его ни во что, с характерными нотками миротворцев. Что ж, офицеру больше держать язык не было смысла — наглая лаксианка получила по заслугам — и он выпустил, как выпускают рулетку для измерения длины. Точно так же язык втянулся обратно в рот Миликки. И где только они держат в своих телах эту махину?

— Па’у, прошу вас...

Джуке не потребовалось договаривать. Вома подошел к ученице сзади, взялся за плечи, провел теплой синей ладонью по лбу... Лицо Миликки прояснилось — боль исчезла.

— Идем, — продолжала стикира, — нужно поговорить. А тебе, миротворец, было бы неплохо пообщаться с начальством, оттянуть время. Сам понимаешь. — И уже в сторону: — Миликка, а я думала, что Жало Воина есть только у мужчин...

 

Офицер Талкон Милс оторопел. Эта девченка, эта тралка говорила, как настоящий миротворец — зачатый по приказу, родившийся на орбите и с детства тренируемый превозмогать боль. Но это же девка-баник, рыжая сучка из народца покорных рабов, каких продают на невольничьих рынках тысячами. А если образуется нечетное количество, остаток выбрасывают за борт. В холодный всепрощающий космос. Но эта — как ее? — Джука, даже оборотцы нужные знает. Впрочем, не зря поговаривают, что все стикиры тронутые.

Отправиться в командную рубку, на переговоры? Убеждать, что дельвиец и лаксианка слишком тупы, жалкие безмозглые нурферы, чтобы сговориться с небари и устроить маленькую диверсию — появиться около шахты без разрешения. Убеждать собратьев, что не требуется взрывать левиафан с ним, офицером, на борту. Что он вскоре управится и приведет этого Дьяту добровольно под миротворческий контрольный ошейник. Почему бы и нет, в конце концов? Но сначала эта вздорная троица, отнявшая у него старика-трасканца, а теперь поставившая в весьма неудобное положение. Отправились в том направлении, кажется?

— Пилот, эй, Пилот! Открой мне люк, открой немедленно, краб трэтючий, кому говорю!

— Офицер миротворцев, мне приказано не впускать тебя.

— Фрэлл!!!

Чугунные кулачищи бьют в закрытый люк. Всему учили миротворцев, только не ломать руками металл. И самое фрэлльное — это то, что ангар с его, Талкона, праулером тоже в том направлении — за злосчастным люком.

 

Трое сидели на полу каюты. Все обсудив, согласовав, переспорив, они чувствовали себя опустошенными. Но отлично известно дельвийскому Па’у — это иллюзия. Попытка разума отгородиться от намеченного — куда более изматывающего, чем спор. Вполне привычны, даже по-домашнему уютны эти слабости для истинного жреца. Расшатанная многочисленными тренировками личность больше не может самообманываться — это для целостных духом, а не для них, Па’у, превратившихся в мягкий пластилин, из которого лепится все, что захочешь.

А посторонние... Требуются годы расшатываний, тренировок личностей, превозмогших упрямство. Потому необучаема, ох, необучаема гордая Миликка. Всем жрецам галактики не под силу сделать ее ориканкой. Зато проводник-очиститель личной энергии из таких получался отменный. Собственно, предыдущий как раз износился, так что...

Какое-то беспокойство вздрогнуло в непривычно гладком сознании Джуки. Признаться, после столь разительных метаморфоз Па’у ее побаивался. Неужели стикира чувствует его мысли? Пусть даже не смысл, но настроение. Значит, пора начинать. Только как лаксианка? Да, лаксианка готова.

— Миликка, пора.

Она встает, потрясая кожистым гребнем, опасливо подходит к наставнику.

— Так и так, Миликка, — показывает Вома Нлаат. — Возьмись ладонями. Нет, не смыкай у меня за шеей.

Сам берется руками за голову лаксианки ниже ушей. Кожа ученицы горячая от беспокойства, непривычно гладкая. Па’у вообще не привык прикасаться к кому-либо, кроме собратьев, чья кожа всегда шершавая от цветущей плесени и более-менее прохладная.

— Тришену ахав имэну, ахарем, — бормочет синекожий. — Ближе, Миликка, ближе. — Пока готовится робкая лаксианка, Нлаат сверяется с разумом Джуки, которую не надо спрашивать, предупреждать, отговаривать. Юная стикира давно все решила, приняв свой крест с потрясающим достоинством. — И да поможет нам Богиня.

Наставник и ученица соприкасаются лбами. Воме непросто поверить, что Джука, стоящая всего в паре шагов, не увидит этого: лбы проникают друг в друга, затягивая следом тела одно в другое и насквозь. Андрогин — единое существо Миливома — стоит голышом в каюте. А рыжая стикира не увидит, в сущности, ничего: замерли Вома и Миликка, прижавшись лбами, и так стоят.

Сознания встретились, делясь всем: печалью, радостью, надеждой, слабинами и твердыми принципами. Впоследствии, когда завершится Дельвийское Единение, как знал Па’у, чужие знания улетучатся, а чувство родства останется до конца дней их. И Миликка, храбрая безрассудная Миликка, это понимала, читая наставника как открытую книгу. Не видя, разумеется, только того, что четырнадцатиранговый Па’у задвинет на дно с ловкостью базарного фокусника.

А затем жрец потянул: всю Миликкину храбрость, неукротимую энергию, живость, наглость, любознательность, мечты и радости — тот самый потенциал духовности, какой отыщется во всяком разумному существе. Па’у тянул, захлебываясь, но не позволяя себе остановиться. Не для себя ведь. Тянул и тянул, даже видя, как лаксианка корчится, не в силах разорвать это прекрасное Единение, ставшее вдруг болезненным.

Пришел свет — это маленькая баничанка стянула маску и залила каюту свечением. Залила их единую душу — дельвийца и лаксианки.

Это был не простой свет, не глупое бессмысленное свечение звезд в галактике. Он нес покой, неумолимый покой и рассудительность, мир, целостность, гармонию. А дельвиец вбирал этот свет, боясь расплескать хоть капельку.

Время пришло. Там, неподалеку, в командной рубке переругивался по интеркому офицер Талкон Милс. Что есть силы Вома потянулся к нему, желая не только достать, но и ухватить цепкими ментальными щупальцами.

 

Нежданное откровение пришло к офицеру. Его беспокойство гасло. Растворялась ненависть в океане гармонии. Захотелось глубоко вздохнуть, бросив бессмысленные переговоры, и сесть на пол, чтобы насладиться своим покоем. Но только было собрался Талкон выключить немелодичную ругань, как другое желание затопило его разум: передать, объяснить, поделиться этой благодатью с друзьями — со всей своей расой. И пусть ему не дотянуться и до ближайшей миротворческой станции, неведомая сила поддерживала, помогая сделать хоть мизер: ухватиться за умы всех командиров на боевых кораблях около левиафана.

Да как вы не понимаете, командиры, нашептывал миротворец, как не доходит до вас, что это все чушь, дрянь никчемная. Нужно успокоиться, собраться, прислушиваясь к собственному дыханию. Обозреть ситуацию со всех сторон, как глядит паломник на туманность Фрактальное Полотно близ Звезды Коларта. Вникнуть, понять: нам ведь не нужна война. Конфликты, перестрелки с небари — это все глупость, заблуждение. Мы ведь поделили с ними будонга? Мирно? Мирно! Ну так чего? Все в порядке, все тревоги уходят. Покой и радость, умиротворение на душе. На душах. На всех наших сердцах. Так отзовем корабли! Так заберем назад претензии к небари. Жизнь — это соединение всего света, какой можно вообразить — она внутри нас.

 

Отпустило. Всех сразу: и коротко стриженного офицера, и его соратников на боевых кораблях, и троицу в приангарной каюте — Вому Нлаат, Миликку и Джуку. Только не уходил, не растворялся след — неизгладимый, нестираемый осадок от пролившихся на сердца переживаний.

Первой очнулась Миликка. Что-то подсказывало, что следует подползти к лежавшей без чувств баничанке и надвинуть маску на страшный коричневый шрам на половину Джукиного лица. И застегнуть покрепче ремни маски — на лбу и на шее. Откинуть рыжий локон с единственного глаза. Закрыть крышкой и оставить в покое — такой рецепт.

 

Когда синекожий Нлаат поднял глаза, перед ним сидела, покачиваясь, Миликка, вся сжавшаяся в комок, словно пытаясь стать меньше. Его ученица, его бывшая ученица, несостоявшаяся ориканка Миликка. Такое разочарование сквозило в ее душе! Вома все понимал. Но надо спрашивать:

— Чего грустишь, храбрая женщина? Я слишком стар? Я тебя разочаровал?

Стоило напомнить ей о побочном эффекте Единения — многолетнем интимном удовольствии, испытанном за один миг. Таки стоило. Потому что она улыбнулась, и лицо измученного дельвийца посветлело в ответ.

— Миротворцы, небари от нас отстанут — от тебя, меня, Дьяту с Пилотом и друг от друга. Мы молодцы, — ее губы дрогнули. — Теперь я никогда не стану ориканкой. Фрэлл!

На какой-то миг Воме почудилось, что Миликка таки нашла во время Единения истинные планы дельвийца, и пусть теперь забыла их, должно остаться чувство разочарования и глубочайшей обиды. Но ничего такого не было в разуме ученицы. Успокоившись, Нлаат произнес:

— Но ты ведь знала, на что идешь? На что идем все мы.

Конечно, знала — отчетливо улавливалось во внешнем пределы мыслей. Лаксианка вообще прозрачно мыслила и всегда очень легко читалась. Наоборот, порой Нлаату было непросто отгородиться от этого напора, этой живости. Теперь же, после ритуала, часть былого задора улетучилась. Жрец с радостью вернул бы Миликке часть ее души, если бы только в нем сохранилась хоть капля. Но пустота. Но Миликке предстоит наверстывать утраченное самостоятельно.

— Да, знала, — говорит лаксианка. — Но жаль все равно.

— Да, дитя, жалко, Богиня с тобой. Из тебя получилась бы сильная ориканка.

Мимолетная благодарность промелькнула в Миликке. Вспыхнула и погасла.

— А что будет с ней? — взгляд показывает на их рыжую спасительницу.

— Она отдала всю свою гармонию, обретенную в Недействительных Действительностях, — Па’у невольно коснулся раненного сознания Джуки и отпрянул, — весь покой, умиротворенность. Что с ней будет? Не знаю. Стикире не убежать от предназначения. Скорее всего, придется начинать поиск себя сначала. С самых азов. И ни мы, ни все силы Мироздания ей не помогут.

 

Вома говорил, говорил, а рыжая стикира встала и, придерживаясь за стену, попятилась в боковой тоннель. Слой за слоем последнее время она сбрасывала кожу, все не успевая обрасти новой. Действительность, самая что ни на есть реализованная, жгла оголенное нутро, и рану тут же заполняли гноем ее четыре души. Маленькая баничанка скрылась за поворотом, оставив дельвийца и лаксианку вдвоем. Агр с Соманелью как раз препирались, станут бывшие наставник и ученица любовниками или нет, Талнар смеялся над обоими, Влоскаде наблюдал молча. А Джуке хотелось, отчаянно хотелось побыть одной.