Клуб профессиональных смертников
Дюжий кулак припечатывает к стене, ятаган тычется в ребра, как слепой щенок, пуля сталкивает в лес гниющей человечины, петля сужает белое пятно перед глазами и сминает пустую грудь — в ней не гуляет ветер, он в голове. Перуне, сколько зим надобно, дабы рассеять ветер!
Сегодня уклоняешься: назад и влево, белая сталь сцедила задравшийся галстук — обрубок ткани валится на снег, припорошенный зелеными иглами. Рывок. Носок сапога в солнечное сплетение. Ты уже готов засвистеть полутораручной бритвой по чужой шее.
Как тут вас обоих накрывает неживая волна.
Тревога. Беспокойство. Густой крик набата рвет виски. Закладывает уши черная свалявшаяся вата. Метаешься, норовя разглядеть: взад-вперед, влево-вправо. Оно, туманное и темное, здесь, рядом, приблизилось и буравит тебя хищным взглядом, протыкая льдистыми ресницами. Тут, буквально в паре шагов она — гибель из темноты.
Нет. Или да? Всего лишь женщина выступает из-за деревьев. Коромыслом руки, жгучим снегом волосы, двадцатое декабря под насиненными веками. И только куртка бордовой кожи выдает в ней живого человека.
Спотыкаешься. Стонешь. Бежишь, цепляя мечом ели. За тобой волочится уже не противник — такой же комок выживания: черногривый Леня Мевисов, рок-музыкант, любитель шумных компаний, женат на смертной. Бритвой в пузо Леониду, по рукоять, и провернуть, чтобы не сразу оклемался. А затем, вытащив меч, тянуть его за собой лентой крови.
Первый камень запомнился до мелочей: продолговатый, как стрела, с пятью гранями, будто оперенье, сине-красными, серыми, бледными. Не меток был Старик Хмель — камень прошел боком. Точно как оштукатуренная хата, зимние дрова, вставшая с постели дочка — да разве ж мало добра? Второй камень — какой-то плоский булыжник — то Мартыниха, то ей травяные отвары от болячек, то бег за повитухой в соседний поселок. Тоже мало? Камень стукнул в нос и отлетел в сторону багряной лентой.
Не дом это, не единая душа поселка, расколотая дружиной Ольги, а дети все водили хороводы и ждали князя Мала... Нет! Совсем чужие края за тысячу верст. Чужие летят камни.
Дальше ты не считал: ни булыжники, ни сельчан, ни годы, ни клевавших тебя ворон.
Вытирать меч о снег удобней, стоя на вершине холма — никаких неестественных изгибов. Да еще обзор: никто сверху не прыгнет, камнем не кинет. Наконец оружие под плащом — без ножен, в куске вшитой кожи, припорошенной войлоком, чтобы не бить по ногам при ходьбе. Пара километров — и будет станция. Шагаешь.
Блеск за спиной, инфернальная желтизна. Не оборачиваться, и так понятно: молнии, дикие разряды Животворщины. Все, что оставил рок-музыкант после себя, досталось белокурой Ваславе. Что поделаешь — расплата за ветер, молодость, благородство. Мы ведь даже не звери, средь которых лиса и заяц вместе бегут от пожара. Мы вурдалаки, нечистые, заклятые, пьющие Живую Силу брата своего. Потому что Игра.
Будь милостива, благостна, Мара, коли и на твою Навью сторону перепало что-то от Лени Мевисова.
Зябко ежишься, загоняя сердце, как лань, помня эти дерганные потоки энергии, вкусно-горькие, экстазные, болезненные, заживляющие царапины, стягивающие раны. Это новомодное слово "андроид" как нельзя кстати.
И в электричке, стоя в толпе, чувствуешь под плащом сквозь войлок свой полуторный меч-бритву — только ты и бритва. У Кощея секира, у Ваславы коса. У Чернодуба-Велетня была сабля.
Он тебе сказал: "По земле разбросаны зерна Животворной Силы. Соберешь все — свет белый у твоих ног от Стола до Вырия. Собирай крохи — все они ходят, разговаривают — пусть это тебя не обманет. Ведь упустил Даждьбог наземь клубок, и он распался на молниевидные нити. Они когда-то родились, выменивали у тебя хлеб за горшки и ткани, противились налогам. И все эти нити, все до единой тебе предстоит обрубить. Такова Игра".
Только ты и полутораручная бритва с крестовидным черенком. Обоюдно заточенное лезвие, три кровостока. Ни семьи, ни жизни. Только Игра. Смотришь на людей вокруг отстраненным дьявольским взором. Как на далекие ненужные облака. Пыль на дорогах истории.
Нет судьбы у нас,
Все решат за нас,
Мир дает лишь сладкий миг пред кончиной нас.
Кто б хотел жить вечно…
Кто б хотел жить вечно?
Кто б рискнул любить тогда,
Когда любовь умрет?
~ Queen, Who Wants To Live Forever
Мир раскрошился, мир лопнул, и хлынули осколки радуги: белые, красные, петлюровцы, махновцы, усусы... Забиваясь в лес, все глубже и глубже, тонул ты в памяти о первых часах бессмертия на фоне кровоточащей деревни, о такой же лесной глуши, о последующих месяцах в десятках бесплодных самоубийств... Как тут из раскрошенной радуги выскочила белокурая смерть с косой. Никак ты не расчитывал встретить Ольгу в заношенных одеждах партизанки.
— Древлянин, проклятый зверинский древлянин, — сказала она.
Ты покачал головой, подставил шею — руби, мол. Она пытались, честно поднимали косу. Вы сражались не раз: в самый первый она попросту ткнули копьем и приказали выбросить тело с Хоривицы в Днепр, во второй раз в лесах Волыни — княгиня едва не скосили твою голову.
— Р-рубите, княгиня Васлава... Вы мечтали... Не станет последнего...
— Встань. Не заслужил, погань! Гляди вокруг: что это? Это всё вы! Вам же исправлять, уразумел?!
Пары лет хватило, чтобы доисправляться до всего наилучшего. Целой Родины стоила простая истина: вы, заклятые, не борцы за свободу, не граждане, не властители, вас земля-де едва носит.
— Княгиня, а где ваш Кощей?
— А бес его... За границей, вестимо.
И все-таки на пару лет княгиня возвратили тебе молодость.
Явились в мир с венцом мы царским -
Правители, Князья Вселенной -
Она для нас. Друг с другом мы в сражении жарком:
В бою супротив Тьмы бессменно -
Враги друзьям, Князья Вселенной.
Она для нас, и мы нетленны -
Чтоб править ей, твоей Вселенной.
~ Queen, Princes Of The Universe
Пела, рычала, неистовствовала музыка в динамиках супермаркета. Из них доносилось нечто вроде "here we are". Ты резко вскочил на бочок — из дверей торчала сабля. И "...born to be kings...". Значит, нашел, догадался!
Обернув клинок плащом, резко тянешь на себя, затем отпускаешь, пинаешь дверь, пока до собранного в точку сознания доносится: "we"re the princes". А еще доносится, чей это меч: прямой, длинный, дамасской стали, "...of the universe...", не заточен с обратной стороны у рукояти. Даниил Дницкий.
Тебя ударяют той же дверью, "...here we belong...", затем из-за нее выскакивает меч. И смотрит Даниил, вскинув клинок над головой.
"...fighting to survive..." Здесь мало места, слишком мало места.
Слыша "in a world with the", бьешь Дницкого в корпус, выскакиваешь, пока он блокирует, из кабинки, "...darkest powers...", но не успеваешь — в тебя летит удар в прыжке — падаешь на спину.
Звон, хруст, "...and here we are...", из сломанного крана бежит вода, расползаясь по полу, туда же летят осколки зеркала и хриплое "we"re the princes of the universe".
По первой твоей царапине бегут желтые молнии — она затягивается. Бьешь по ногам Дницкого, тот падает, скользит в луже, "here we belong", и едва отталкивается с полуразрезанной шеей.
Еще миг он стоит под "fighting for survival", затем падает, и твоя полутораручная бритва довершает дело: голова скользит по сине-красной луже, отражаясь в осколках зеркала — охотник Ваславы теперь не выдаст. Обессилено падаешь в музыку: "...we"ve come to be..."
Просыпаются молнии — вначале белым паром, затем — разрядами по воде, стенам, лампам, погружая туалет в темноту. И струится по телу пьяная Сила, выгибая, подбрасывая: "...the rulers..." неуязвимых динамиков, вода из пожарной сигнализации и хмельные потоки энергии, бьющие разрядами в пальцы, рот, бока, колени, выпученные глаза; обжигая, калеча и в тот же миг исцеляя.
В последних звуках "...of your world...", все еще дергаясь, валишься в наэлектризованную лужу, захлебываясь в чужих недовоспоминаниях и чувствах. Он ведь дорожил своей головой, Даниил Дницкий, бывший поп, но того пуще хотел угодить Ваславе.
Казалось бы, короткая песня — дурная, завывающая — а хватило на целый бой. Пора уходить — не приведи Даждьбоже, толпа сбежится на шум.
В темноте, объявшей супермаркет, спускаешься на первый этаж, протискиваясь сквозь толпу, и уже издалека слышишь, как кто-то в ужасе вопит, заметив на себе чужую кровь.
Из меня хотели сделать воина,
Только кровь-де выбелить забыли.
Что ж, уменье не щадить освоено;
Глаз зашорить недостало пыли.
Заклинали страшными проклятьями
И, сломивши, — сводами доктрин.
Не сумею человеком стать я — миф,
Ведь останется в конце только один.
Книга не доделана — все равно отсылаешь. Некогда. Редактор знает тебя, разберется. Вещи собраны, двигатель прогревается. Даже в такой момент выполняешь все правила: с техникой можно обращаться по инструкции и только. Никогда она не войдет тебе в кровь.
Снимаешь с подставки саблю — ту самую, оброненную Велетнем. "Дуралей", — ругался некогда он, воскреснув под былину в честь его гибели, — "голову сечь надо, понял?" Не оставляет тебя вопрос: почему он сказал, как убивать заклятых, почему сказал, как убить его? И стоило ли так... ради твоих грядущих тысячелетий?
Конец наступил вопросам. На даче, в уединении, ты вспомнишь все, чему некогда учили в дружине киевской, и что подсмотрел у Кощея в единственной стычке. "Хватит бежать. Пора готовиться ко встрече с врагом, чтобы покончить с этим раз и навсегда! Хотели Игру — будет Игра!" — какие, все-таки, юношеские слова доводится порой себе говорить.
Как временами хочется обратно: в Немировку, где старик Вяз-Колодезник, Сосна-Лудильник, Ткачиховна с дочками Немарной и Смерекой, Коваль-Вересень, Горобець-Староста, малята. Самое обидное — ты может и скучаешь, но даже эта память сгнила, выродившись в какую-то чужую картинку, черно-белую фотографию с выцветшими краями. Еще и багряную там, где ударили булыжники из совсем другого, но так, казалось бы, похожего села.
Потому живешь в городе: людей больше, дружбы да общности стократ меньше. Так оно легче, наверное. Проще. Только бы ФСБ не приставало — совсем покой будет. Нет ведь, надо им раскусить, что лингвист прошлого века — писатель-историк столетия нынешнего. Да ты давно уж перестал удивляться. Завидуют любопытные, не иначе.
А чему завидовать, скажите на милость? Или гадать, отчего ты еще не снес башку сам себе? Почем знать, может, не хотел убивать прекрасную эпоху, живущую только в тебе. Или еще в Ольге и Кощее? Нет, они видели то время своими глазами. И что прекрасного в межплеменных распрях и жалкой деревушке, которой откупились твои родичи от упертой княгини? Что прекрасного в раздутой лжи об убитом князе, голубях и горящем Искоростене?
Но дальше оказалось еще отвратнее: златоординцы, Руина, УНР, революции, войны, огнестрелы, Яр. Казалось, все горечи этой земли уперлись наконечником стрелы в конец Сбора: чем ближе к нему, тем дальше катится мир.
Прием за приемом, взмах за взмахом ты идешь навстречу концу своего мира — и новому началу, если Даждьбог позволит.
Раз за разом, ночь за ночью ты проваливаешься в яму — грязный и голый, в кипящую человеческую кашу, такую же голую и грязную. Многие тела издырявлены пулями, многие с остатками дурацких национальных причесок, с немодными бородами. Откуда-то из-под завалов плоти доносятся стоны еще живых. Ты падаешь и падаешь к ним, снова и снова, выкапываясь руками ближе к свету, к воздуху, грохоту выстрелов. А на голову валятся все новые и новые туши.
Один из тысячи, из миллиона — идешь по степи, где среди разнотравья белеют кости. И люди с раскосыми глазами уводят других людей в рабство. Стоят на трупах города, где из костей растут деревья и телебашни. Иногда вся эта лавина могил прорывает плотины забытья — и льется, льется дождями крови на грядущие поколения.
А ты замер в стороне. А может иногда ты — слезы Всемирного Потопа?
Оглядываешься — все эти тела, мертвые и еще живые, все эти голые изъеденные червями туши словно бы в стороне от дороги. А ты идешь, раздвигая плоть руками, плывя в ее зловонном море, проваливаясь, умирая и вновь просыпаясь. И просыпаясь. И просыпаясь.
Кто б хотел жить вечно…
Кто б хотел жить вечно?
Но тронь мои слезы губами,
Тронь мир мой подушечкой пальца,
И будет нам та вечность,
Встает любовь навечно:
Пусть вечность — то наш миг.
И кто б стал жить вечно…
Рискнешь ли жить вечно?
Вся вечность — наш миг.
Кто б ждал вечность-миг?
~ Queen, Who Wants To Live Forever
— Почему ты не дерешься со мной? Что, змеюка, провести задумала и втихаря ударить? Не дамся, поняла?!
Выпад слева-сверху-наискосок. Впервые называешь ее на "ты". Ольга отпрыгивает, тяжело дыша. Ох и погонял ты ее, проклятую, отчего-то безоружную.
— Куда торопиться? Сбор еще не окончен, — в который раз отвечает княгиня. Она настаивает, уговаривает, умоляет.
— Не вы ли, о княгине, натравили на меня Дницкого, срубили Мевисова, возглавили Кощееву охоту? На меня! Что я вам сделал?!
— Да никто не натравливал... А ты... Ты выскочка, зверинский древлянин... — снова отпрыгивает, уже с заметным трудом. — И ты единственный брат по летам. Понимаешь? Единственный!
Выпад, удар... не словились, клятая полянчиха! Упали и вырвались. Еще выпад. На измор. Ольга не смогут вечно...
— ...выгнали меня из лесных братьев, и из-за чего!
Княгиня отступают, держась за бок.
— Потому что зверинское сердце, не человечье. Потому что война — не бойня.
— Ой-ей, а Немировка — тем паче "война не бойня", так, княгине? Вот что я скажу: бегите, пока целы, бегите к своему Кощею в телевизор речи вести. Бегите, Елена Прекрасная, милостивая мстительная Ольга. Не то...
Вдыхаешь. Распахиваешь глаза. Степь в осколках армии — мертвых осколках. "Не пустить к Черному Морю", эге ж. Разрыв в боку затянулся, только дыра в рубахе и валяется рядом выдернутая стрела. А над тобой — отряд степняков.
— Что... что мы вам сде... ла... ли... — вначале шепчешь, затем рвешь глотку: — За что?!
Бестолковый, глупый крик: монголы болтают о чем-то на своем тарабарском. Один из них, в роскошной меховой шапке, опускается перед тобой на колени, чувствуешь его грязное дыхание. Хочешь крикнуть "отвяжись, катись к своим лошадям!"... Застревает в горле.
Монгол выволакивает на свет из-под туловища твою руку: поднес ладонь к глазам, прошелся своими кривыми пальцами по стриженным грязным ногтям, по мозолистой коже, и даже с каким-то восторгом сверкнули узкие серые глаза.
— Хорошие руки, трудящие, — вот так злое несвоевременное чудо: он говорит по-человечьему! — Хороший работник. Тебя бы Орде на услужение. — Взгляд его налился гранитом. — Но ох, задал такой вопрос...
Он отодвинулся. Тебе, навзничь лежащему, оставалось только смотреть. Снова, опять это будет — какая разница, в который раз? Пусть даже больно — ты привык.
— Батый-хан, — начал монгол, нагибаясь, — не для всех землю оставил. В конце должен остаться только один...
Тебя бьет озноб.
— ...народ.
Сабля глубоко прожалила твою грудь, выпуская воздух, оставляя на губах привкус Черноморской соли. И последнее, что ты запомнил, это отвратительное скользкое зверинское сердце, затихающее где-то снаружи — на земле среди ковыля и васильков.
Засыпаешь. И снова в крови засыпаешь. И тебя засыпают тела — опустевшая плоть. Иногда ты в бреду, в отчаянии вспоминаешь, что где-то ведь в яме еще кто-то раз за разом, опять и опять умирает и просыпается, умирает и просыпается. И носит в себе от гибели до рассвета твою эпоху: ту половину, какой не осталось в тебе. Иногда в бреду ты жалеешь, что прогнал ее, и тогда откладываешь в сторону рукопись и включаешь телевизор.
Ко мне подойдешь, не скрывая клинков-небоскребов,
За руку возьмешь и заместо ударов пожмешь.
"Игра?" — "Погоди, отдышусь от межзвездных я пробок".
Стоим, в воду глядя, забыв на конвейере ложь.
О враг, ты же знал все во мне
Пока что-то там обитало!
Мораль? Для зверей этой прихоти нет.
Рука всё событий виток подымала...
Могла целый мир обернуть вереницею бед!
Зачем, ну зачем же бросаться в прибой,
Чуть лишь встретив сражение?
Никак, ну никак все не кончится начатый бой.
Постой, подыши тут со мной хоть мгновение:
Пошли они нахрен с той их примитивной Игрой!!!