Расти, расти, моя бензопила

Позволю себе представиться. Зовут меня Глеб, и я клаустрофоб. Клаустрофоб-хроник. Все поднимаем попы от табуреток и хлопаем!

Не хлопаем? Вызывает сомнение диагноз? Тогда вот, пожалуйста, анамнез.

В течение года люди не очень нуждаются в моем обществе. В большинстве своем, суют носы и носики в мою жизнь проверяющие из пожарной инспекции, водо-канальи и энергосбытчики. Еще рекламные агенты наносят визиты по долгу службы. Да один приятного вида мужичок в костюме-тройке, желающий поговорить о Боге.

Все эти, с позволения сказать, гости быстро уходят. И дальше я неплохо обхожусь без них. Не диковинный заморский хикикомори, конечно. Но родственные души.

Однако под занавес декабря накатывает рецидив. Стены квартирки давят, словно завязанный на пятикратный виндзор галстук. Вот тогда дома меня не удержать. Могу часами месить городской просоленный снег. И с энтузиазмом не пресыщенного до безразличия ребенка наблюдать, как, приняв приглашение на маскарад, преображаются площади и улицы.

А еще, рискуя нарваться на грубость, заглядываю людям в глаза. Вот где перемены! Замотанные, пропущенные через мясорубку предновогодних приготовлений граждане не замечают. А мне-то со стороны видней.

Заботливый часовщик меняет батарейки, и во взглядах прохожих загораются крохотные искорки забытого счастья. А может быть, всего лишь его ожидания. Все равно, этой волшебной иллюминации хватает, чтоб согреться и дожить до весны.

Поторопись-ка! Потому что очень скоро эти взгляды сменит привычный расчетливый прищур. И я проникаюсь, впитываю.

Дома тихо, дома не ждут. Дома кризис общения и среднего возраста. С супругой рассорились вдрызг и разбежались, как об стену дураки. Общаемся сквозь зубы и веб-камеры. Здравствуй, Люба, бывшая любовь, я живой, на этом и закончим.

Дочь Мирослава выросла. Если считать, как в Гамбурге, мы ей уже и не нужны особо. Оперилась, встала на крыло. Лети, милая, мы помашем тебе с земли. А сами уж как-нибудь.

У Миры ключи от моей квартиры. Не забывает, заглядывает, и на том спасибо. И бывшей супруге поклон — не препятствует.

Сложно это все. Но… я ж говорю, уж как-нибудь.

До Нового года оставались сутки. Вернувшись домой, я поковырялся в замке и сообразил, что жилище мое заперто изнутри. Сердце радостно екнуло — Мирослава забежала поздравить непутевого родителя с наступающим.

Но дверь открыла Люба.

— Ты не пугайся, — нарочито небрежно бросила она. — Я у Миры ключи стащила.

Вся из себя такая же, прежняя. Может, схуднула чуть. Да еще кардинально сменила цвет волос. Блонда теперь, что ты!

Я задумался на мгновение — а не чмокнуть ли Любку в щечку в честь праздника? Но в груди же липкая дрянь. И она подсказала: «А ты вообще знаешь, что ей от тебя нужно? Чмокаться собрался! Не за здорово живешь же все!»

И я, укротив порыв, просто прошел мимо и сел на другой конец дивана. На всякий случай.

И правильно сделал. Поскольку от удивления могло и качнуть. Возраст, нервы. Да и вообще, нельзя же так со старой больной обезьяной!

— Слушай… — начала было Люба, но осеклась.

Я видел, как краска приливает к ее щекам. Словно в опустевший резервуар побежал волшебный сок, дающий живительную силу.

— Слушай, — повторила она уже более решительно, — мы натворили глупостей.

Готов поклясться, я даже рот открыл. Ну как… Не чтоб проверить анекдот о проглоченной лампочке. Менее выразительно, в общем.

— Ты, как обычно, виноват во всем… — заторопилась Люба, явно понимая, что если остановится, может и не закончить. — Но моя доля вины тоже есть. — Она бросила на меня взгляд, сплетенный одновременно из гнева и любопытства. — Чего молчишь?

— Офигеть! — только и выдавил я, очень точно описав собственные ощущения. В голове царило именно «офигеть!» Ни больше ни меньше.

— Ты же не ждешь, что я скажу, будто была неправа? Что буду просить прощения? Сам же знаешь…

О, нет, этого я точно не ждал. Люба-любовь, сколько мы портили друг дружке существование, не умела признавать изъяны в собственной непогрешимости. Даже в мелочах. И отыщи я в ее мемуарах на холодильнике смешную описку, все равно бралась доказывать, что не могла так опростоволоситься.

Тем невероятней звучало ее признание части собственной вины. Да что там невероятно! Оно, как опытный дзюдоист, переворачивало мое мироощущение с ног на голову.

Так что выходит? Люди меняются? Или моя некогда дорогая заразилась теми самыми огоньками, расплодившимися во взглядах соседей по планете? Никто же не поверит.

Вот и я не верил до конца. Тем более, зря я, что ли, в печёнках столько лет выращивал мерзость, которая подозревает и ждет предательства! Мой острый ножичек для подлости в ответ. Мою бензопилу.

Первой мыслью человека опытного, тертого калача стала коротенькая сентенция — темните, Люба, что вам нужно?! Но озвучить это — отобрать у чуда возможность случиться. А после дня, проведенного в компании завороженных, поступить так я не мог.

— Знаешь что… — Люба придвинулась ближе и забормотала, проглатывая слова и смыслы. — Давай, попробуем еще раз. Не ради чего-то там. Просто заигрались в гордых. Просто потому что «а вдруг?»

Я, наконец, вспомнил, что у меня вообще-то тоже есть голос. Невесть что, конечно, но вдруг сработает?

— Попробуем что? — спросил, глядя ей прямо в глаза. — Как эти говорят… долго и счастливо? А потом это самое в один день, да?

— Не порти…

И я заткнулся, понимая, до какой степени Любе пришлось наступить на горло собственной песне. Ответ на такой подарок — единственный: чтоб еще звучала музыка, мне придется сдерживать партию завывания собственного пригревшегося в душе волка.

Мы расстелили удивленно скрипнувший диван. Заправили чудом отыскавшуюся чистую выглаженную простынь. И смяли ее, доказывая непоследовательность человеческого рода.

Люба-любовь изучала потолок. А я лежал на боку, обездвиженный. И обесстыженно пялился на ее покрытую «гусиной кожей» грудь. Смотрел, прекрасно зная, что левая крупнее правой. И тяжелее. И не вмещается в ладони. А в нижней части с едва заметной сеточкой вен крохотная папилломка.

И надо было что-то сказать. Но в такие моменты кажется, что невероятность происходящего — норма. Научили же с младых ногтей: Новый год — время чудес.

Первой сдалась Люба.

— Ну вот, Снегурочка вручила подарки. — Губы ее разомкнулись с видимым усилием. — Теперь у меня к тебе просьба. Даже две.

Я постарался не подать виду. Хотя внутри вдруг все сжалось, а в гортань плеснуло горечью. Картинка лепилась, как в плохо срежессированном фильме: постельная сцена была, сейчас все и выяснится — зачем это было нужно главной героине.

Но тертый калач не угадал.

— Давай этот Новый год встретим вместе, — предложила «героиня», зябко поведя плечом. — Ты, я и Мира. Она точно будет рада.

Не то чтоб это огорошило. Но готов к такому повороту я точно не был. Поэтому почти провалил тест, пробурчав:

— А ты?

— Дурак, — беззлобно выдохнула она и даже попыталась покрутить пальцем у виска, но обессилено уронила руку. — Я же сама предложила.

Была и вторая просьба. Я напрягся, все еще ожидая попытки использовать меня в корыстных целях. Подточил ножичек, смазал цепь бензопилы и…

И почти не ошибся, услыхав от своей бывшей — а сейчас непонятно уже какой вообще! — жены слова, неоднократно произносимые ей ранее.

— Найдется веревочка? — улыбнулась она уголком губ. — Чтоб утихомирить дрянную девчонку, которая себя очень-очень плохо вела?

Так что получается? Время чудес? И как не бегай — догонит, сбивая с толку и с ног.

В канун Нового года я удрал с работы пораньше. Но как ни торопился, в моей берлоге уже похозяйничала Мира. Квартирка к празднику волшебным образом приобрела ухоженный вид. Стол украшала миска с моим любимым салатом из тунца. А рядышком — пара бутылок редкого литовского пива.

Сама волшебница сидела за столом и перебирала телевизионные каналы. Те в преддверии праздника заполнились мишурой и конфетти. Поэтому особого смысла в их листании не было.

Праздник наваливался с экрана. Вот только зацепиться за что-нибудь снаружи ему не удавалось. Едва войдя, я сразу понял — Мира сама не своя. Она была бледна и время от времени судорожно заламывала пальцы.

Глядя на нее, я нащупал в покрытом паутиной чуланчике мозга вчерашние подозрения. Наверное, и вправду что-то случилось. Сейчас Мира все расскажет. Ну, допустим, сообщит, что беременна. Попросит помощи. Так зачем было разыгрывать весь спектакль с попыткой вернуть прошлое? Я и так помог бы… помогу, сделаю, что в моих силах. Без всяких предоплат.

А может быть, все проще. И дочь недовольна тем, что у нас с матерью налаживается? Ну, или пытается налаживаться.

Но сколько не откладывай, все равно придется объясняться. Видя, что Мирослава не решается начать, я приблизил развязку:

— Что-то случилось? Ты такая мрачная сегодня.

Мира сделала вид, что не расслышала вопроса. Вместо этого она поднялась и, помогая мне снять пальто, пробормотала виновато:

— Пап, ты это…если что-то нужно будет, ты звони. Мы все решим.

А потом и обняла еще. Уже не помню, когда делала так. Да и делала ли вообще.

Мы стояли друг напротив друга. И я, медленно проваливаясь сквозь землю, повторил:

— Что случилось?

Мира выронила пальто и, всхлипнув по-девчоночьи, легонько ударила меня кулачком в грудь.

— Пап, ну как ты мог! Тебе если себя не жалко, нас бы хоть с матерью пожалел!

Она бросилась в коридор, завозилась там. Но слова рвались из нее, поэтому закричала прямо оттуда:

— Мама просила меня помочь тебе с уборкой! На кой черт я соглашалась вообще!

Огоньки в глазах. Именно их мне сейчас не хватало! Так нужно зачерпнуть оттуда глоток. Поскольку пока все выходило из рук вон плохо.

Мира вернулась в комнату, сжимая в дрожащих руках…

Я глядел и не знал, смеяться мне теперь или плакать. Чувствовал себя глупцом, мнительным типом. А еще готов был признать собственную профнепригодность — ошибся с диагнозом. Или же внезапно излечился чудесным образом. Рассосалась клаустрофобия, и стены дома в один момент перестали давить. Заперли, как им и положено, от злобствующих снаружи напастей тепло и уют.

Да, нужно давать объявление о продаже заботливо выпестованных ножа и бензопилы. Не пригодились, мля.

Потому что… какие женушкины происки! Все именно то, чем кажется. Она действительно захотела дать нам с ней еще один шанс. Должно быть, ознакомилась с предложением на рынке рвущихся в ловеласы самцов. И сообразила, что ей достался не самый захудалый образчик.

А Мира, выходит, переживала не за себя. А за меня, дурака. Поэтому и салатик, и пиво, и просьба звонить, если станет трудно.

Огоньки…огоньки в глазах. Чтоб расцвечивать взгляды надеждой на будущее, нужно исправить кое-что в настоящем.

А тут сразу два таких подарка.

Я молчал, хотя и понимал, что предстоит очень быстро придумать, как объяснить дочери ее находку.

Ведь сбитая с толку Мира сжимала в руках свернутую в петлю веревку. Ту самую «веревочку для дрянной девчонки, которая себя очень плохо вела».