Свет тьмы
Мрак забвения истаял клочьями, превратившись в пульсирующие огнем слова, болью отдающиеся в голове:
— …прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим. Помилуй людей Твоих, и да обретут по милосердию Твоему успокоение и избавление от тягот… — шептал чей-то голос.
Произносимые слова означали… Что?.. Должно быть, они были важными. Только смысл ускользал — призвавший сознание голос принес телу мучительные страдания — оно болело, словно было сплошной открытой раной.
«Проклятый голос!.. Мужской… Незнакомый… Кто это?.. А кто я? Боже, кто я?!»
— …через Христа, Господа нашего. Аминь.
Голос умолк. Сознание угасло…
Вот две его руки — левая и правая. Кисть первой, пусть исхудавшая и с обломанными до основания ногтями, но здоровая… Кости второй раздроблены палачом тисками, а кожа покрыта незаживающими ранами — цена за страх перед его словом, будь оно сказано или написано. Папские псы — францисканцы заперли его в темнице, чтобы никто больше не слышал его проповедей, переломали его кости и сожгли огнем кожу, добиваясь признания в ереси. Кто же он на самом деле — еретик или праведник?
— Фра Джироламо… — прошептал через зарешеченное окошко в двери смутно знакомый голос, — постарайтесь не шуметь и я войду к вам…
Заскрипел механизм отпираемого замка, дверь на треть приоткрылась и в камеру, озираясь, скользнул высокий охранник — болезненно худой, черноволосый мужчина средних лет.
— Я принес вам свежей воды, брат, и хлеба, что испекла моя жена. Она просила вам передать, что молится за ваше избавление! Мы все молимся!
— Кто вы, я вас знаю?
— Мое имя Гильермо Скона. Когда выпадает возможность, я прихожу к вам и молюсь о вашем исцелении и скорейшем избавлении! Сколь могу, облегчаю ваши страдания…
— Я помню ваш голос…
В глазах Сконы заблестели слезы:
— Благодарю вас, фра Джироламо! Благодарю…
— Это я должен… — слова в пересохшем горле рождались с трудом, — поблагодарить вас, сын мой… Дайте мне воды.
Поставив на пол кувшин и положив завязанный в тряпицу хлеб, охранник помог ему приподняться и сесть, опершись спиной о холодную каменную стену, после чего вдоволь напоил водой.
— Чем я могу отблагодарить вас за вашу доброту к несчастному узнику?
Гильермо Скона смутился и покраснел.
— Что вы, так поступил бы каждый! Это мы, флорентийцы, в долгу перед вами! Нам не хватает ваших слов и веры. Вот если бы… — мужчина покраснел еще больше, но с надеждой взглянул ему в глаза, — я сумел достать совсем немного… Бумага… Я принес вам бумагу и чернила.
— Что это? — удивленно спросил он, глядя на извлеченную охранником из-под камзола книгу.
— Это вам! Все что я сумел достать. Вы можете использовать ее как бумагу. Еще я очинил перо и принес чернила нашего казначея.
— Что вы от меня хотите?!
— Не я… Мы все! Народ Флоренции хочет ваших слов! Они нужны нам… Падре!
— Оставьте это… — слабость овладела его телом, а жалость к себе кислотой обожгла душу и заставила прикрыть глаза, — оставьте меня.
Суетясь и кланяясь, непрестанно извиняясь, Гильермо Скона заспешил к выходу.
Дождавшись тихого стука закрывшейся за охранником двери, он открыл глаза и вновь посмотрел на свою руку… единственную, которой еще мог бы писать — левую руку…
То была его тайна. Постыдная и почти забытая…
С раннего детства жажда знаний сжигала Джироламо — он рано научился читать, благо, что у богатого и родовитого падуанского семейства Савонарола, наследником которого он родился, была огромная библиотека. Когда мальчику пришла пора учиться письму, у груди его матери вырвался испуганный крик — сын взялся за перо и уверенно вывел на пергаменте свою первую букву… удерживая перо левой рукой — «рукой дьявола»…
Родные истратили много времени и сил, чтобы переучить Джироламо, заставить при письме пользоваться правой рукой. Его дед — известный в Ферраре врач, Михаил Савонарола, лично следил за обучением внука: левую руку мальчика привязывали к тяжелой деревяшке, чтоб он не мог ею ни писать, ни удерживать при еде ложку.
Теперь, закованный в железо и угнетенный душевно и телесно, он может пользоваться только ею — несчастливой левой рукою.
Предавшая своего патера Флоренция раскаялась и жаждет проповеди. Божественных слов… Может ли он написать эти слова своей «дьявольской» рукой?..
Тяжелый вздох вырвался из его груди — нет, решиться на такое он пока не может…
Раскаленным прутом палач жег его израненные предыдущими пытками стопы.
Удивительно, но мучители добились обратного — боли он почти не чувствовал — она была только в первую секунду, а потом отступила. Вместе с болью ушли раздражающие смрад пыточной камеры, чад горевших в подземелье факелов, противный скрип пера сидевшего вместе с инквизиторами писаря…
«…бывший брат ордена доминиканцев, отлученный от святого лона церкви высшим повелением Его Святейшества Папы Римского Александра VI, обвиняемый в ереси, незаконной проповеди и смуте…» — как будто издалека доносились слова одного из инквизиторов. При чтении обвинитель раскачивался из стороны в сторону, принимая красивые позы и делая многозначительные паузы, как если бы зачитывал свой лживый обвинительный лист на площади перед большим скоплением народа, — мерцающий свет пламени бликовал в многочисленных драгоценностях, коими был украшен его наряд. Вельможа… Францисканцы, стаей черного воронья, молча, сидели за длинным столом, словно в ожидании кровавого пиршества.
Почему-то, в эту минуту ему подумалось: «Многие годы я осуждал и как мог боролся с роскошью и излишеством… Всегда ли было так?..»
Нет, не всегда. В его воспоминаниях повеяло свежим весенним ветром и он увидел блеск ее прекрасных глаз…
Лаура.
Прекрасная и недоступная.
Подобная возлюбленной Петрарки, вошедшей в бессмертие в стихах, его Лаура — стала для Джироламо первой и единственной земной любовью.
Любовь к дочери изгнанника была обречена с самого начала, пусть, по молодости, он отказался это понять. Их встречи, редкие, но желанные, не могли продолжиться долго. Дуб на окраине Феррамы — поверенный их тайных признаний, первого и единственного поцелуя, — был для молодого Савонаролы в ту пору единственным другом. Не раз, укрывшись в тени шумевшей на ветру кроны, Джироламо мечтал о возлюбленной, которую он облачит в лучший бархат, осыплет драгоценностями и назовет женой…
Лаура… так и оставшаяся мечтой…
Дуб той весной погиб — его сломало в бурю. Придя к нему попрощаться, Савонарола застал у дерева молодого подмастерья плотника. Тот кивнул на дерево и сказал: «Такое дерево сломало — не к добру. Примета есть: повешенному на нем быть!» Джироламо только кивнул в ответ и поторопился уйти…
Два дня, как палач оставил его в покое. Один день, который ему осталось прожить.
Всего один лишь день…
Что можно сделать за этот день?
Разметав солому, он извлек из тайника книгу, перо и флакончик с чернилами…
Что это будет? Очередная хула Папе?.. Нет…
«На Тебя, Господи, уповаю…» — вывел он левой рукой на полях принесенной охранником книги, благослови его, Господи, за доброту…
Как много ему хотелось сказать.
Как мало у него осталось времени и сил… В книге еще остались неисписанные поля. Подумав, он продолжил свою последнюю проповедь. «Руководство к христианской жизни…» — чернила стремительно ложились на бумагу. В какой-то момент, он подумал — а имеет ли он сам какое-либо право давать такие наставления? Достаточна ли его собственная вера? То, что с ним произошло — не стало ли это результатом ошибки в избранном им пути?
Что было, если бы тогда, когда его постигло разочарование в любви, он не отвернулся от света и не избрал своей стезей монашество с его лишениями и постом?
Его фанатизм, его уверенность в своей непогрешимости и пророческом даре… Не от Лукавого ли, гордыней искушающего?
Как много вопросов… и мало времени…
Перо вновь заскрипело по бумаге.
Не радостным выдалось майское утро для Паскуале Виго, цехового флорентийского плотника. Не по душе ему была такая работа — построить виселицу, да не для какого-нибудь преступника, что куда ни шло, а для почитаемого кое-кем, в народе, святым доминиканского священника. К тому же, приговоренный был для Виго земляком — мастер поселился во Флоренции лет десять тому, женившись на дочери богатого флорентийского купца.
Инквизиция хорошо оплатила эту работу, но от угрызений совести золотые монеты избавить не могли. Пусть работа сделана честно, на постройку ушел запас отличного выдержанного феррарского дуба, привезенного Паскуале с родины — только не праведное это дело, казнь такого человека!
Народ на площадь прибывал. Дородный францисканец прогнал Виго с помоста, как обычного бродягу. Впрочем, тот возражать не стал — решил держаться подальше, правда, площадь не покинул.
Через час, сопровождаемая стражей, прибыла повозка с приговоренным к смерти. У многих вырвался жалостливый стон — узнать в исхудавшем и израненном человеке знаменитого проповедника было трудно. Только глаза измученного мужчины горели все той же верой. Будь у него силы, крикни бы он — народ пошел бы за ним и растерзал его гонителей.
Но Савонарола молчал.
Инквизитор зачитал протокол. На Джироламо одели петлю…
— Проклятый Александр, гореть ему за это в аду!.. — зло проговорил плотник, утирая слезы, когда пол помоста разверзся под ногами Савонаролы. Стоящий рядом вельможа, с длинным бледным лицом, на котором застыло выражение усталости и недовольства, при этих словах ремесленника дернулся было наказать мастера за непочтительные слова, но остановился, повиновавшись властному жесту своего спутника.
— Но…
— Уйдем отсюда! — сказал вельможе Чезаре Борджиа, герцог Валансский, сын Александра VI. Ничего интересного здесь больше нет.
Неузнанные, посланцы папы покинули площадь.
Палач удостоверился в смерти казненного и отдал распоряжение вынуть повешенного из петли — Савонаролу ждал костер.