Молодой ветер
В сумерках вошедших в силу белых ночей, лишенный электрического света город был прекрасен до сердечной боли. Вид Университетской набережной, черной тушью прописанной между жемчужно-серой плоскостью неторопливо текущей Невы и жемчужно-серой плоскостью низкого северного неба царапал душу тонким кошачьим коготком. Хотелось смотреть и смотреть на него вечно — или хотя бы, пока дивную картину не съедят густеющие тени.
Мануэль Эстебан Энтеро затянулся в последний раз, отпустил окурок в плаванье по Неве и облокотился о нагретый за день гранит парапета. Как он успел влюбиться в этот чуждый холодный город так, что и в нынешние обезумевшие времена не мог не замечать его ранящей сомнамбулической красоты?
— Нет, Эсто, — возобновила тягостный разговор Николь, вырывая Энтеро из созерцательного транса. — Мы вернемся в консульство и дождемся, пока все не придет в норму.
Мануэль улыбнулся, любуясь профилем жены, перечеркнувшим черный силуэт далекой набережной. На жемчужно-сером фоне реки и неба шевелюра Николь горела темно-рыжим факелом.
— Тогда нам придется остаться здесь навсегда, Нико. Электричество не вернется.
— С чего ты взял? Если в этой дикой стране закончилось электричество, это не значит, что оно пропало везде. Надо подождать! За нами приедут, и мы должны быть в консульстве, мы вернемся в цивилизацию.
— Цивилизации больше нет, Николь, — вздохнул Мануэль Эстебан. — Ты и сама понимаешь, только признать не хочешь. Электричества нет нигде. Сколько было предупреждений... И нет больше цивилизации, нет Евросоюза, никто не придет нас спасать.
Он провел пальцами по спутанным темно-рыжим прядям. Женщина сердито потрясла головой, ускользая от ласки:
— Подумай о Хоакине! Куда ты собрался его тащить!
— О нем я и думаю, Нико. Он не должен расти, как крыса, в умирающем городе. К концу осени мы доберемся до дома...
— До какого дома?!
— У нас есть дом в Андалусии, забыла?
— Твоя Андалусия! До нее надо пересечь всю Европу!..
— Ничего, пройдем. В горах мы выживем, горы — это не одичавший город без воды и пищи, — Мануэль крепко обнял жену.
Остаться в его объятиях было привычно и уютно, но означало согласиться, и Николь уперлась ладонями в грудь мужа:
— Господи, меня угораздило выйти замуж за дикого горца! Эсто, ты же цивилизованный человек, у тебя прекрасное образование, ты историк! Откуда в тебе все это?!
— Инстинкт выживания, моя драгоценная, — рассмеялся Мануэль Эстебан. — Нам не спастись, если мы останемся в городе. Никто не придет за нами, кроме смерти. Только представь, Николь, что здесь будет твориться зимой... Пойдем.
Придерживая жену за локоть, Энтеро вел ее к Эрмитажу. Музей, пригласивший историка и инженера божьей милостью Мануэля Эстебана Энтеро поработать с механическими экспонатами восемнадцатого века, приютил их и в эти страшные дни.
Заслышав шаги человек, верно, трех, Мануэль сдвинул на живот верный автомат Калашникова. Однако шаги приблизились, замедлились — и стихли, удаляясь. В этом районе их уже знали и не желали связываться с "безумным испанцем". Про Энтеро говорили, что у него в голове радар — и правда, людей он чувствовал загодя. И стрелять из "калашникова" наловчился короткими экономными очередями и именно туда, куда хотел: над чужими непутевыми головами, или по ногам, или сразу на поражение. Изредка Мануэль позволял себе поудивляться собственным непонятно откуда взявшимся бойцовским качествам и, заодно, удивительной удачливости, но каждый раз обещал себе подумать над этим позже. Когда они выберутся из холодного гранитного города, живые... Отец Мануэля Эстебана был заядлым охотником и научил сына стрелять по движущимся мишеням, но Энтеро-младший и не подозревал, что способен столь хладнокровно и рассудочно отстреливать людей. Этот город и это дикое время что-то сделали с ним, превратили мягкого цивилизованного европейца в опасного зверя, готового убить любого, кто угрожает его семье.
Пройдя по набережной вдоль фасада дворца, они свернули на Зимнюю канавку и нырнули в служебную дверь. Энтеро аккуратно опустил с плеча на пол тяжелый рюкзак.
— Вода и немного еды, — по-русски испанский инженер говорил довольно чисто.
— Спасибо, Мануэль, — старший реставратор отдела восемнадцатого века, а ныне и квартирмейстер по совместительству, похлопал коллегу-испанца по плечу и подхватил рюкзак. — Ужин готов, детвору накормили, — он кивнул головой в глубину коридора, откуда доносились звонкие радостные крики. — Цивилизация рухнула, а им без разницы, лишь бы родители были рядом.
"Мне тоже без разницы, что цивилизация рухнула," — устало подумал Мануэль Эстебан. — "Лишь бы мой сын был со мною."
Робкий, совсем еще слабый свет тронул небо над Невою, смыл с города приглушенные тона белой ночи, но не насытил его пока дневными красками. Предрассветные сумерки, неверные, туманные, бесцветные — все пространство между гранитных берегов, между Невой и небом обманывает глаз бессчетными оттенками серого. И кажется, что города попросту еще нет, декорации не готовы, не расставлены по местам, занавес не отдернут — и кто возьмется утверждать, что за занавесом именно привычные доски и разрисованный задник?..
Мануэль Энтеро частенько выбирал для стражи эти неверные утренние часы: предрассветный промозглый Петербург завораживал его обещанием неизвестного чуда и обнаженностью почти узнанных истин.
Злое "та-та-та" автоматной очереди вспороло сонную тишину раннего утра, стреляли со стороны Адмиралтейства. Мануэль Эстебан подхватился с места и, сняв с предохранителя "калашников", скользнул под прикрытие кустарника. Неужели кто-то решился штурмовать Эрмитаж? Мгновенная боль сжала сердце при мысли, что великий музей будет разграблен и разгромлен, сжала — и ушла. Мануэль знал, что не отдаст жизнь ради спасения Зимнего. Он должен быть живым, чтобы защитить семью — Николь и маленького Хоакина.
Тревога оказалась ложной. То есть, полтора десятка каких-то вооруженных мужиков попытались пробиться в бывшую зимнюю резиденцию российских императоров, но за неполные четверть часа полегли все, умыв своей кровью брусчатку Дворцовой площади.
Обитателям Эрмитажа здорово повезло, что пару недель назад сердобольные женщины вытащили из Зимней канавки отставного спецназовца с синдромом какой-то последней русской войны. Голова у парня была изрядно не в порядке, зато он оказался настоящим профессионалом и грамотно организовал им оборону.
Пока стихийно сложившийся гарнизон Эрмитажа держался, но ведь и двух месяцев не прошло с того дня, как кончилось электричество. Еще не все супермаркеты и военные склады были разграблены: не далее как вчера Мануэль Эстебан совершил удачный рейд на полицейский, то есть милицейский, участок на Васильевском острове и раздобыл патронов. Еще можно было найти в городе нетронутые аптекарские склады, но и их оставалось все меньше. Еще несколько недель, и жестокая бойня в борьбе за выживание развернется вовсю.
— Утро, Мануэль Эстебан, — умытая, с чашкой горячего кофе в ладонях, Николь Энтеро была чудо как хороша. — Утро, Эсто. И сегодня мы уйдем в консульство. Не спорь со мной!
— Нико, драгоценная моя, зачем? — испанец усадил жену на музейную дубовую скамью и устроился рядом. — Если уж оставаться здесь, то в Эрмитаже много безопаснее.
— Я не собираюсь здесь оставаться! — закричала женщина, едва не расплескав кофе. — Я хочу вернуться домой! Я хочу жить по-человечески! С электричеством, с горячей ванной, с Интернетом! Чем я тут буду заниматься без компьютера, без Сети?! Ты-то со своими железками можешь возиться и сейчас, а что делать мне?! Учиться готовить обеды на костре?!
Николь вскочила и умчалась в глубь музейных коридоров. Мануэль Эстебан горько вздохнул. В этом и была главная причина их ссор.
Мир, который они знали, в котором жили, рухнул. И Николь, его прекрасная возлюбленная Николь, не желала признавать эту простую истину. Он понимал причины, но легче от этого не становилось. Опасно жить иллюзорными надеждами, в данном случае — опасно смертельно. У Мануэля ныло под ребрами, когда он смотрел на мечущуюся Николь, — и, в изрядной степени, ныло от осознания собственного бессилия. Он не мог вернуть в мир электричество — для Нико, и не умел примирить ее с новым миром... Потому Мануэль Энтеро и цеплялся за ясную хоть и вовсе не простую задачу: спасти сына. А если получится, то и Николь тоже.
Временами ему и самому это предприятие казалось безумием, но он собрал подробные карты и продумал несколько маршрутов, которыми можно пешком добраться из Санкт-Петербурга до Андалусских гор. Он собрал множество вещей, что могут понадобиться в долгом пешем переходе: от палатки и котелков до аспирина и йода. Он собрал для них всех походную одежду... вот только подходящие ботинки для Хоакина не удалось пока найти. Увы, он не мог взять сына и просто пойти по магазинам. В поход за обувью Мануэль Эстебан собрался в одиночестве. Снял мерку с ноги мальчика, рассовал по карманам запасные обоймы к верному "калашу", повесил на плечо пустой рюкзак и выскользнул за тяжелую дверь служебного входа в промозглое утро. Маршрут к Владимирской станции метро он наметил с вечера. В прежней жизни поблизости располагалось несколько фирменных обувных магазинов, и Мануэль был уверен, что там еще осталось, где порыться такому опытному мародеру, которым он стал.
Три часа коротких перебежек, настороженного рысканья по складам и два трупа конкурентов принесли плоды: пять пар детских ботинок, чуть побольше и чуть поменьше — какие-нибудь обязательно подойдут.
В недра Эрмитажа Мануэль Эстебан нырнул, пребывая почти в хорошем настроении. С Николь, конечно, сложно, он до сих пор не убедил ее, но все готово, теперь они могут уйти в любой момент.
— Сандро, держи! — испанец отдал командиру музейной кухни пакеты с едой, попутную свою добычу. — Где мои домочадцы?
— Гуляли. Сейчас, наверное, уже вернулись. Вроде, Николь обещала мальцу сходить к рыцарям.
Чрево Христово! До рыцарского зала отсюда далековато.
— Пойду поищу…
Мануэль Эстебан шагал по коридорам и залам и все острее чувствовал громадность и пустоту великого музея. Беспощадное чувство — их здесь нет! — проступало все отчетливее, пока не заставило его бросить мотаться по залам Эрмитажа. Энтеро быстрым шагом, не отвечая на оклики, спустился в арсенал.
— Куда собираешься, Мануэль? Дело к вечеру, — дисциплина и бдительность еще не вошли в кровь музейцев на уровень рефлексов, но дежурного при оружии уже привыкли ставить.
— На Фонтанку, Тонио.
— Своих не дождешься?
Испанец покачал головой:
— Нет. К ночи вернусь.
Выскользнуть на гранит Зимней канавки, постоять у атлантов, пересечь Дворцовую, нырнуть под арку с колесницей — за несколько недель этот маршрут впечатался в сознание. Даже оглядывался, фиксируя возможную опасность, Энтеро на одном инстинкте, не прерывая размышлений.
Они прошли здесь. Поворот под арку Генерального штаба — место опасное, но и заходить на Невский со стороны Адмиралтейства — опасно тоже. Они пошли по проспекту. Мануэль прошел бы дворами, хищной тенью среди хищных теней, но у Николь нет его навыков, значит, они пошли Невским. До Фонтанки, потом по набережной и в Графский переулок. Или по улице Рубинштейна? Пес, пес и пес! Им, молодой красивой женщине и восьмилетнему мальчику, вообще нельзя ходить вдвоем по улицам, но Николь этого не понимает.
На Мойку он выскочил быстро, и до канала Грибоедова отсюда идти недолго. Собственно, среди бела дня по Невскому можно пройти относительно спокойно. Особенно, если ты крепкий молодой мужчина с автоматом.
"На небе — вороны, под небом — монахи..."
Протяжная и пронзительная мелодия воткнулась в грудь, словно нож грабителя, Мануэль споткнулся и остановился. На ступеньке Дома книги сидел немолодой бородатый мужик в очках и, склонившись к грифу гитары, выпевал почему-то от женского лица:
«Лежу на просторе, легка и пригожа,
И солнце взрослее, и ветер моложе...»
Он пел с такой нежностью, что Мануэль Эстебан невольно прижал ладонь к заколотившемуся сердцу. Ярость ушла, осталась ясная, как осенний солнечный день, печаль.
"Судьба и молитва менялись местами,
Молчал мой любимый, и крестное знамя
Лицо его светом едва освещало,
Простила его — я ему все прощала…"*
Что-то щелкнуло в уме Энтеро, повернулось и сложилось в новый рисунок:
— Ты о покойнице, что ль поешь?
— О ней, родимой, — светло улыбнулся мужик, не поднимая головы.
Николь!.. Мануэль Эстебан нашарил в кармане "макаров" с полной обоймой, опустил его в шляпу возле ног менестреля и, не оглядываясь, зашагал к Фонтанке.
— Хорошо подаешь, мил человек, — из-под арки метровского входа к испанцу тянулся бомж, грязный и вонючий, как водится.
— Отвали! — Энтеро брезгливо обогнул попрошайку, прижимая к боку автомат.
— Не спеши, мил человек. Иногда спешка хуже опоздания бывает.
Мануэль Эстебан остановился.
— Нет больше места в мире, — бомж просительно улыбался щербатым ртом. — Погостило и ушло.
— Чего? — протянул испанец, передвигая "калаш" на живот.
— Угости сигареткой, мил человек.
"Да что ж мне сегодня сплошь блаженные попадаются..." Удивляясь самому себе, Мануэль вытащил из кармана драгоценную по нынешним временам пачку и одарил мужичка сигаретой.
Попрошайка покивал благодарно, торопливо сунул сигарету в рот и щелкнул пальцами — в руке у него затрепетал привычный огонек, только зажигалки не было. Энтеро сморгнул.
— Оно погостило и ушло... И кто не сможет без него жить, следом уйдет, — щурясь, бомж глядел сквозь дым на испанца. — Покури со мной, — и протянул руку с пляшущим на пальцах кусочком пламени.
Точно завороженный, Мануэль Эстебан выудил из пачки сигарету и склонился над огоньком. Жадно затянулся:
— О чем ты?
— Когда-то электричество пришло и убило магию. Теперь его нет больше, и магия возвращается. В тебе есть сила, ты выживешь.
Энтеро тряхнул головой, избавляясь от наваждения, в пару затяжек прикончил сигарету, затоптал окурок:
— Спасибо на добром слове.
— Погоди, испанец! — произнес попрошайка ясным чужим голосом. — Пойдешь сейчас, потеряешь все. Пойдешь утром, потеряешь часть.
Сердце подпрыгнуло и заколотилось. Энтеро ожег бомжа яростным взглядом и почти бегом припустил вдоль Невского.
Да что такое с ним сегодня! Все наперекосяк. И видится-слышится черт знает что. Мануэль перешел на шаг, заставляя себя успокоиться. Николь с Хоакином наверняка уже добрались, если ушли с утра. Никаких слухов о разгроме испанского консульства до Энтеро не доходило, значит, они уже там, кофе пьют, если в консульстве еще остались запасы... Ладно. По Фонтанке или на улицу Рубинштейна? Улица — узкая, со множеством дворов-колодцев... Ноги сами понесли на набережную.
Люди! Много. Какая тихая засада — он и не чувствовал их, пока не попал. Мануэль рванул с плеча автомат, но небо обвалилось колокольным звоном, затылок прошила молния, и мир рухнул ему под ноги. Или он — миру.
Холодно. Когда успела наступить зима? Как холодно, лед под щекою. Мануэль Эстебан открыл глаза. Темно. Нет, просто сумерки. Да ведь лето, белая ночь. И под головою не лед — гранит, остывший с вечера. Энтеро приподнялся на подламывающихся руках, сразу затошнило. Он сглотнул раз, другой, продышался. Сел, и его все-таки вырвало. Он отплевался и пополз в сторону, от отвратительного запаха желудок снова схватывали спазмы.
Мануэль полз, пока не уткнулся лопатками в препятствие. Стена? Парапет? Надо встать. Оглядеться, оценить потери. Болела голова, Санкт-Петербург качался вокруг, но речная сырость пробирала до костей и приводила в себя. Холодно в футболке и босиком, даже летней ночью. Россия... Куртка, ботинки, "калашников", запасные обоймы, десантный нож — все досталось удачливым грабителям. Жив он остался, похоже, по причине русской лени и беспечности. Его спихнули в спуск к реке, а он до воды не долетел. Грабители поленились, как видно, спускаться вниз.
— Спасибо, ребята, за халатность, — пробормотал Энтеро вслух по-русски.
Встал, покачался, оперся о береговой гранит плечом, невольно поджимая босые ступни. Тошнота прошла совсем, голова болела, но почти не кружилась. Видно, сотрясение оказалось так себе. Впрочем, в медицине историк-инженер был не силен, может, и вовсе никакого сотрясения не было. Ладно, надо разжиться оружием и хорошо бы одеждой какой, он ведь шел на Фонтанку за Николь. За Николь и Хоакином.
Одежду удалось раздобыть без проблем, в первой же брошенной квартире, до добротности украденных этим куртке и кроссовкам было далеко, но стучать зубами от холода Мануэль Эстебан перестал. С оружием дело обстояло хуже. Он подобрал нож, посредственного качества, а вот чего огнестрельного — и работающего — не попалось. Зато посчастливилось наткнуться на не целиком разграбленную аптеку. Шипучий аспирин из той, прежней жизни, если и не помог, то придал оптимизма. До угла Рубинштейна и Графского переулка отсюда рукой подать, пора идти. И Мануэль пошел, и каждый шаг давался ему все легче.
Энтеро поднял голову и остановился, оказывается, он уже добрался. Предутренняя тишина и слабый запах пороха — он едва не закричал от внезапно накатившего ужаса. Взял себя в руки и тенью скользнул во двор консульства. Тут и наткнулся на первые трупы. И дальше — в коридорах и кабинетах. Нападавшие были хорошо организованы и вооружены, патронов не жалели. Что они здесь искали? Разгром устроили капитальный: из несожженной до сей поры мебели и стула целого не осталось, встретилась пара раскуроченных сейфов, в разбитые окна тянуло промозглой сыростью с Фонтанки. И трупы, трупы, трупы. Мануэля знобило под чужой курткой. Если бы он добрался сюда вечером… «Пойдешь сейчас, потеряешь все,» — так сказал тот попрошайка. От вспомнившейся вдруг фразы Энтеро бросило в жар. Да, вряд ли бы они с Николь и с мальчиком пошли назад в Зимний на ночь глядя. Но он пришел только сейчас — где же они, где Нико и Хоакин? «Пойдешь утром, потеряешь часть,» — так звучало окончание предупреждения. Мануэль Эстебан споткнулся и едва не скатился с лестницы. Сам-то он жив. Кто тогда? Кто?.. Шагнув в холл второго этажа, он узнал ответ на вопрос.
На фоне запекшейся крови и темно-рыжих волос ее кожа казалась особенно белой. Нико лежала на мраморном полу, раскинув руки и неловко подогнув ногу, автоматная очередь прошила ее наискось, зацепив висок. Зеленые глаза глядели в потолок, и лицо было обиженное. Энтеро неловко опустился на колени перед телом жены. Николь застрелили давно: ее руки, щека были холодными, чужими.
Сколько он просидел возле Нико? Долго, наверное. Когда поднялся, наконец, по затекшим ногам побежали мурашки. Мануэль Эстебан не оглядывался больше на тело в холле, открывал двери, цепко и холодно окидывал взглядом помещение, шел дальше по коридору. Осталось найти Хоакина.
Когда испанец вновь выбрался во двор консульства, уже стало совсем светло, туман разошелся, день обещал быть светлым и ласковым. Энтеро уложил мертвую Нико на истоптанную траву под деревьями крохотного консульского скверика и сел рядом. В голове было пусто. Хоакина он так и не нашел.
— Мальчик убежал, — доброжелательный старушечий голос чуть дребезжал.
Мануэль Эстебан поднял голову и наткнулся взглядом на черную собачью морду. Здоровенный ротвейлер смотрел внимательно и спокойно. За ним обнаружилась седенькая хрупкая пожилая дама в мужской куртке, доходившей ей до середины икр.
— Мы живем тут, — она махнула рукой за скверик, — в окно видели.
Энтеро, не отрываясь, смотрел в костистое худое лицо. Смысл слов ускользал, словно он разом забыл русский язык.
Старушка дотронулась до широкой собачьей спины, покачала головой. Достала из глубокого кармана пластиковую фляжку:
— Выпейте-ка, господин испанец.
Тот не шевельнулся.
— Вот забота-то, — пробормотала старушка, свинтила крышку и вложила фляжку в руки Энтеро. — Пейте, пейте.
Он вздрогнул от прикосновения чужих рук, перевел непонимающий взгляд на зажатый в ладонях предмет.
— Да пейте же, — пожилая дама подтолкнула флягу к его губам.
Он механически глотнул — раз, другой. Третий глоток вдруг обжег горло, Мануэль Эстебан закашлялся.
— Вот и славно, — ласково сказала старушка. Пробормотала чуть тише:
— Ох уж эти иностранцы… всего-то перцовка.
Мануэль отдышался, и как-то разом понял, о чем говорила странная дама.
— Вы… вы сына моего видели?
— Видели, видели, — благосклонно покивала та. — Это Рыки шастает повсюду, — она ласково провела пальцами по глянцевой собачьей шерсти, — а мне не под силу. Сижу и смотрю целыми днями.
Не отрывая взгляда от лица собеседницы, Энтеро закрыл фляжку, протянул хозяйке. Та взяла не глядя, сунула в карман.
— Мальчик еще днем уговаривал ее, — старушка кивнула на лежащее под деревьями тело, — уйти отсюда хотел. Здесь, в садике они сидели… А как стрельба началась, так он и убежал. Рыки проводил его немного. Он считает, — старческая рука легко коснулась лобастой собачьей головы, — тот к метро побежал. Тут станция Маяковская, не очень далеко.
— Метро…
— Да вы идите, — покивала головой старушка. — Там он, не сомневайтесь. Рыки врать не будет.
Мануэль Эстебан поднялся, прислонился к шершавому стволу. Занемевшее тело слушалось плохо.
— А за девочкой мы присмотрим, — тихо улыбнувшись, сказала старушка, — вы не беспокойтесь.
— Спасибо, — Энтеро деревянно кивнул и пошел к Невскому.
Мануэль очнулся, уже пройдя Владимирский проспект. Что с ним? Почему он не стал искать сына по ближайшим дворам и домам, раз его не оказалось в консульстве? Зачем он идет к метро? Но в памяти всплыло спокойное лицо старой дамы и внимательные глаза ее ротвейлера. В ушах прозвучал чуть дребезжащий ласковый голос:
— Идите, идите.
Проснувшееся вдруг чутье — то, что помогало ему выживать на лишенных электричества улицах и что позорно проворонило засаду на набережной, — его неизвестно откуда взявшееся чутье зверя подтвердило: «Все верно, иди к метро». Мануэль Эстебан усмехнулся невесело и пошел дальше. Не дойдя метров десяти до улицы Марата, остановился. В метро испанец не спускался ни разу с того дня, как закончилось электричество.
Что делать семейному человеку в этих подземельях, погруженных во тьму, усыпанных телами неудачников, не успевших выбраться на поверхность? Хотя, надо признать, таковых было не слишком уж много: в первые дни несчастных пассажиров эвакуировали очень оперативно. Каким бы ни было безумным предостережение о конце электричества, власти, как видно, приняли меры. Энтеро знал, что в Санкт-Петербурге был губернатор, и в первые несколько дней его власть еще чувствовалась — надо полагать, у городских структур были планы действий, — но буквально за неделю власть эта истаяла, как туман над Невою разгорающимся днем. Что поделать, нет связи — нет управления.
Минут десять Мануэль простоял, наблюдая за входом в метро и окрестностями, прислушиваясь к себе. Инстинкт вопил: «Не лезь туда!» Чутье шептало: «Хоакин там». Вздохнул о бездарно потерянном оружии, проверил — зажигалка на месте, к счастью была у него привычка заталкивать зажигалку в карманы джинсов, — перекрестился и нырнул в разгромленный вестибюль.
Все здесь было мертво, тишина стояла такая, что начинало звенеть в ушах. Стараясь не шуметь, Энтеро по стенке обошел зал, заглядывая в двери служебных помещений. Делал он это больше для проформы, давая чувствам привыкнуть к обстановке, потому что уже знал — никого здесь нет. Странно, что многочисленные клетушки оставались необжитыми, но, видать, не напрасно про туннели рассказывали всякие страсти. Все так же таясь, Мануэль Эстебан подобрался к эскалаторам. Тьма внизу дохнула креозотом и слабым запахом мертвечины. Он спустился на пару метров, постоял, давая глазам привыкнуть к слабеющему свету, и пошел дальше, молясь про себя, чтобы не пришлось лазить по туннелям.
Внизу, у эскалаторов, слабенький серый свет еще давал возможность видеть щербатый пол и раскуроченные автоматические двери, но дальше лежала глубокая тьма. Насколько помнил испанец, на той стороне платформы находился спуск, в несколько коротких эскалаторов, на станцию площади Восстания. Липкий страх сдавил горло при мысли, что придется идти туда — мимо провалов вывороченных дверей. Вдруг вспомнил, что в середине зала есть спуск в пеший переход все на ту же площадь Восстания, и его немедленно потянуло к нему.
Мануэль Эстебан достал зажигалку, зажал ее в кулаке, не пытаясь пока высечь огонь, и тронулся вперед, стараясь держаться середины платформы. Вскоре впереди замаячил квадрат — черный мрак в темноте. Испанец мимолетно подивился, что до сих пор что-то различает в метровской тьме, чуть было не оглянулся на вход, туда, где в косом туннеле застывшие эскалаторы хранили путь на свободу, но решил не сбивать зрительной настройки. Шаг, другой, и он остановился у ступеней, ведущих в темноту, более глубокую, чем на платформе. «Похоже, пора добывать огонь,» — усмехнулся про себя Энтеро, но тут инстинкт и чутье в кои веки в полном согласии завопили: «Нет!» Пальцы вокруг зажигалки словно цементом схватило. Он замер, прислушался. В зале стояла все та же гулкая тишина, ни движения, ни дуновения мертвого воздуха, но что-то словно смотрело на него из тоннелей по обе стороны платформы, и ни в коем случае не хотелось привлекать внимания этого чего-то.
Мануэль Эстебан простоял так, наверное, минут пять — или меньше, хотя казалось, что на земле, наверху, давно минул день, а может, и ночь прошла. Понемногу взбаламученные чувства успокоились, Энтеро понял, что смутно различает уходящую вниз лестницу, разделенную неширокой площадкой. Он постоял еще мгновение, осторожно опустил зажигалку в карман куртки и начал спускаться, стараясь держаться поближе к стене. Когда ступени закончились, он снова постоял немного и двинулся в глубь перехода. И почти сразу увидел его — чуть более светлый прямоугольник в стене. Мануэль подошел. Когда-то здесь была дверь, но теперь узкий бетонный коридор был бесстыдно наг. Не особо раздумывая, испанец пригнулся и шагнул внутрь. Несколько шагов, поворот и перед ним замаячил еще один дверной проем. Свет шел оттуда.
Энтеро перешагнул порог и замер. Его мальчик, кровиночка, единственный сын, сидел на бетонном полу служебной комнатушки. Сидел, прикрыв глаза, над головой его висел золотистый огонек, а каморку наполняла тихая мелодия. Менуэт, гавот? В старинной музыке историк-инженер не разбирался. Его малыш сидел, скрестив ноги, нежная мелодия плыла по воздуху, и огромные серые крысы грациозно кружились под музыку, встав на задние лапы, в сомнамбулическом экстазе.
Мальчик не шелохнулся, но чуть улыбнулся и на мгновение прижал палец к губам, тем самым оборвав порыв отца сгрести его в охапку и умчаться отсюда наверх. Мануэль Эстебан так и простоял на пороге, пока не затих последний звук, и крысы, опустившись на четыре лапы, не канули бесшумно в метровскую тьму, величаво волоча за собою голые хвосты.
Юный Энтеро открыл глаза, улыбнулся как-то очень взросло и по-детски стремительно вскочил на ноги:
— Папа! Я знал, что ты придешь!
— Хоакин, мальчик мой, — выдохнул Мануэль Энтеро и сделал наконец то, о чем мечтал: схватил в охапку сына и рванул наверх — к свету, в неласковый прекрасный северный город.
***
* «Белая птица», Юрий Шевчук (ДДТ)