Чуть-чуть доверия
— В общем так, — Лютик грохнул пустой кружкой по столу. — Хрена с два вы, почтенные господа, услышите ещё хоть одну балладу, если поэту сию же минуту не принесут жбан пива. Два жбана! — в завершение монолога назвавшийся поэтом обвёл мутным взглядом присутствующих. На присутствующих это впечатления не произвело. Горе-поэт выругался и резко ударил по струнам лютни.
Корчма загомонила.
— Браво, маэстро!
— Налейте певуну.
— Да эт не певун, а пивун всамделишный. Как есть пивун, ыш.
— Ай да Лютик, ай да сук-кин сын! Умеет же слезу вышибнуть, чертяка.
— Ыш, дармоед выискался. Пиво сосать приучылся. А хмель гэный ты вырашшывал?
— Корчмарь, не смей разбавлять. Это ж человек искусства — обидится ещё…
— Ещё как обижусь!
— Мы, знай, спину гнём, а он, ыш, пиво нашее сосёт. Сосун ыждывенный!
— Слышь, Наливайка, помолчи уж. Лучче оно пиво сосать-то, чем как ты… этава… у бычков в хлеву-то.
— Да я те как ща вмостырю… Ыш, поклёпник выискался. Врун ыждывенный!
— Слышь, говорилку заткни уж.
— Ща я те чо-нить заткну. Ыш, сосуном мине обозывает. Да твоя Милка — первая сосуниха на селе. Небось, и у краснолюда б отсосала.
— Слышь, Наливайка, ты этава, слышь…
— Слышу-слышу. Чо, и сказать неча?
— Слышь… То есть этава…
— Ыш, не зря, видать, тебя Рогачом кличут. Тока лучше будет Рогоносом. А Милку твою, ыш — Постилкой. А?
— А ну цыц, холопьё! Молчать, когда господин Мменеэйхлер говорит. Я, значит, что сказать хочу: если вы, маэстро Лютик, исполните свою… мнэ-э… несравненную балладу о двух сиськах, то я, значит, вас не обижу — ни пивом, ни деньгой, значит.
— Купец дело говорит.
— Сиськи-сиськи! Сиськи-сиськи!
— Да, баллада знатная. Слыхал я её в Хенгфорсе, любая шелупонь уличная там на зубок знает.
— Сиськи-сиськи! Сиськи-сиськи!
— Говорят, если кто эту баланду услышит и не кончит, тот, значится, импонтент херовый.
— Извольте, милсдарь спевак, ваше пиво. И цветы от мазели в углу.
На подносе, рядом с двумя жбанами неразбавленного реданского лагера, лежала цветущая веточка сирени. Лютик мигом протрезвел — на дворе стоял ноябрь. Женщина, сидевшая в самом углу, в тени от очага, одетая в чёрный плащ с большим, по самые глаза, капюшоном, была не просто мазелью, и Лютик знал её не первый год. Она, как видно, тоже неплохо его знала. Знала, о чьих именно сиськах повествует знатная баллада. Знала, что он знает.
В горле у менестреля пересохло.
— Э-э-э… Милостивый Мменеэйхлер, я ценю ваш интерес к моему раннему творчеству, но балладу о кх-кх… упомянутую вами, предлагаю оставить на другой — более подходящий — раз. А сейчас, — Лютик, уже взявший себя в руки, выдержал эффектную паузу, — сейчас, господа, я лучше расскажу вам сказку. Сказку о ведьмаке.
Фигура в углу вздрогнула — выстрел попал в цель. Лютик довольно ощерился и промочил горло. В это время фигура произвела ответный выстрел фиалковыми глазами — трубадур поперхнулся. Мокрым при этом оказалось не только его горло, но и модный камзол вишнёвого цвета.
Корчма затихла. Наливайка с Рогачём, и те прекратили препираться и навострили уши. На Севере о ведьмаках уже давно ничего не слышали и ещё дольше их не видали, а этим промозглым осенним вечером людям как никогда хотелось почувствовать рядом тепло домашнего очага, беззаботно довериться кому-нибудь и услышать старую добрую сказку о чём-то небывалом и давно позабытом. Например, о ведьмаке.
Чуть-чуть доверия и доверчивости — вот и всё, чего они хотели.
Лютик изобразил вступление на лютне и повёл рассказ.
В одном благодатном краю, чуть ближе Солнца и чуть дальше Месяца, в краю, богатом золотыми нивами, прозрачными реками, синими озёрами и хрен знает чем ещё, в том краю, где наши деды драли наших баб, стояла, а может, и теперь стоит, если на дрова не растащили, одна хата.
А жил в той хате кмет Янка. Здоровый как зубр и добрый как… как зубр. Было у него пятьдесят сыновей, сорок волов и кошка. Ну ладно-ладно, может, и не пятьдесят сыновей, а три, не сорок волов, а два. Но кошка была точно, можете не сомневаться. Серая. С четырьмя лапами. И одним хвостом. Вот.
А дело-то было в Северном Каэдвене. Места дикие, там и теперь черти водятся, а тогда просто кишмя кишели, как шлюхи в Вызиме. И у каждого своё место было.
Один жил в воде, пас щук и линей. Был зелёный и скользкий, очень похож на кучу водорослей. Звали его Водяник.
Другой жил в лесу, пас оленей, трахал коз и был похож на заросший мохом пень. Увидишь — не отличишь. Но по сравнению с Водяником красавец. Звали его Лесовик.
Но был и третий. Жил он в домах и пас тараканов. Их же, наверное, и трахал. Этот самый шкодливый. Звался он Домовиком. Скучно ему, понимаешь, за печкой сидеть, ведь там темно как... как за печкой.
И вот однажды кмет Янка, этот зубр духа…
Лютик продолжал рассказ, подтренькивая на лютне, и ещё долго в окнах корчмы не гас огонь. Никто не спешил домой, несмотря на поздний час. Кметы, купцы, рыцари, бродяги, шпионы, мастеровые, гонцы и продажные девки, затаив дыхание, слушали Лютика. Слушали сказку, красивую ложь. Все они: и холопы и господа, и шыкающий Наливайка и рогатый Рогач, и даже чародейка в чёрном плаще с влажными фиалковыми глазами — все хотели на мгновение, в которое превратилась ноябрьская ночь, поверить в чудесный вымысел. Хотел и сам Лютик.
Ведь правда, знал погрустневший поэт, никому бы не понравилась.
Всадник приближался со стороны болота. Точнее, он как ни в чём не бывало ехал прямо из топи, не разбирая пути. Обычно оттуда никто не появлялся — поселений в той стороне отродясь не было, дорога из Кобыльего Лога огибала болото широкой дугой, даже головорезы опасались коварных трясин и их обитателей, — поэтому всаднику удалось так близко подобраться незамеченным. Он медленно и не таясь двигался через заросли лабазника мимо покосившейся коптильни прямо к Янкиному двору.
А жил Янка с семьёй на хуторе. Располневшая жена, трое сопливых сыновей, скот да птица — вот и всё хозяйство. Небогато, но жаловаться не приходилось. Хата его стояла за четыре версты от Кривого Дуба, у самого болота. Неподалёку, на Лысом Холме, срубил себе домик его брат Апанас — тот вообще жил отшельником и все новости большого мира узнавал за чаркой от брата.
Было в Янке шесть с половиной футов росту и совсем немножко мозгов. Каждый день из года в год он пахал землю, пас коров и считал ворон. Да ещё, после того, как переболел багунной лихорадкой, пристрастился складывать стихи — «испил брагу поэнзии» по собственному выражению.
И всё бы хорошо, если б однажды Янку не прижала беда в образе чёрта. Да так прижала, что жизни не сделалось совсем. Извёл его чёрт, как родная тёща никогда не изводила, и конца-краю мучениям было не видать.
Сидел одним летним утром Янка на крыльце и уже решился забить с горя хату досками да податься с семьёй куда глаза глядят — подальше от проклятущего чёрта. Но денёк выдался такой пригожий, что думать о плохом не хотелось. К тому же самому себе Янка мог признаться, что не хватит у него духу куда-нибудь податься — в худшем случае поддал бы с Апанасом и стал жаловаться на горькую долюшку.
Он ещё немного повздыхал, а потом вынул изо рта пожёванную травинку и выразительно продекламировал:
Росными лугами,
Полечком травливым…
Задумался и закончил с досадой:
...Иду к Апанасу
На крепкое пиво.
Янка смачно сплюнул, потянулся, уперевшись руками в дверную притолоку, и собрался уже идти на крепкое пиво. Вот тогда-то он и заметил всадника.
Что-то в том всаднике было отталкивающее с первого же взгляда: неестественная скупость движений, чёрная куртка агрессивного покроя с металлическими заклёпками на лацканах, мертвенная бледность лица, молочно-седые волосы, а может, торчащий из-за плеча меч.
Янка достал из сеней вилы и закатал рукава — мало ли что.
Незнакомец спешился у самого крыльца, оставив лошадь у кустов шиповника, прильнувших к стенам хаты, и в упор взглянул на Янку. Того замутило — какие-то неправильные это были глаза.
— День добрый, — недобро бросил беловолосый.
— И получше видали, — буркнул Янка. — Хто таков будешь, сподар любезный, га?
— Буду Геральт из Ривии.
— А я, сподар Геральт, Янка — хозяин этой вот земли, на которую сейчас срот твой конь, аккурат под мою шипшину. Янка по прозвищу Виршеплёт.
— В таком случае, — беловолосый паскудно ухмыльнулся, — Геральт по прозвищу Паршивый Ублюдок.
Янка на ухмылочку не ответил.
— А это — кобыла Плотва по прозвищу Сру Где Срётся.
Помолчали. Пахло шиповником и навозом.
— Чыго надобно у нас, сподар Геральт, га? Рывия-то далековато.
— Я ведьмак. Ищу работу.
Янка понял, что первое отталкивающее впечатление не подвело. Понял, что это одно из мутантских страховидл, о которых в Кривом Дубе рассказывают столько непотребств, которыми матери пугают непослушных детей по всему Каэдвену. Понял, что при других обстоятельствах этот типус не выехал бы с его двора, обретя вечный покой в компостной куче за грядкой с бураками. Но понял также, что у него появился шанс поквитаться с чёртом.
Помолчали. Пахло недоверием.
— Ведьмар, говорышь. А ну давай-тка в хату, ведьмар, разговор ёсть.
Геральт привязал Плотву к изгороди, окинул двор неприятным взглядом и скользнул в сени, мягко притворив дверь.
— Чорт затрахал!
Первое слово Янка произнёс дрожащим шёпотом, а второе выкрикнул во всю мощь молодецких лёгких, создав тем самым комический эффект. Ведьмак поспешно засунул в рот драник с мочёной брусникой, чтоб не рассмеяться. После третьей чарки это казалось ему ужасно смешным. Он уже порядком соскучился по глупым людским выдумкам вдали от городов и готов был с удовольствием выслушать очередную небылицу на полное брюхо, тем более, что Янка уже давно ходил вокруг да около и только теперь решился перейти к делу.
Сначала Виршеплёт, усадив ведьмака за стол, хмуро присматривался к нему и долго молчал, даже не подумав предложить угощения, на что Геральт сильно надеялся. Потом начал проверку и, как в карьер сорвался, заговорил о политике: хвалил на все лады Хенсельта и резко замолкал, выжидательно глядя на Геральта. Мол, попробуй только возрази!
Геральт не возражал. Он старался угадать по запаху, какая еда томится в печи.
Затем Янка принялся на чём свет стоит поносить Фольтеста и весь вызимский двор, снова ожидая возражений.
Возражений не последовало. Геральт унюхал в печи что-то картофельное.
Понукаемый своим животом, он решил скорее прояснить ситуацию и тонко намекнул, что темерская, каэдвенская и любая другая политика (будь то зерриканская или даже хакландская) ему до жопы, что видал он Хенсельта, Фольтеста и остальную братию болтающейся на шибенице, где ей самое место, и что он, Геральт, не прочь бы перекусить.
Янку ответ вполне удовлетворил. Лицо его расплылось в глупейшей улыбке, и со словами «Чыго ж ты раньше молчал, сподар Геральт?!» он достал жбан хорошо забродившего берёзовика. Под него отлично пошла картофельная запеканка со свиным фаршем, которая появилась на столе с десятком других блюд.
К тому времени, когда Геральт умял три куска запеканки и ополовинил жбан, Янка всё продолжал распинаться о международной обстановке на Севере, о том, как бы он всё наладил в два счёта, будь у него власть, и что бы он сделал с Ковиром на месте короля Редании. Когда Геральт добрался до цепелинов с грибами, кмет разошёлся не на шутку и стал описывать в деталях, что бы сотворил с ненавистной королевой Мэвой: сколько раз, куда и в каких позах. Выходило очень поэтично и поучительно. Это навело ведьмака на определённые мысли, и он решил сменить тему.
— А почему Виршеплёт?
— То ж поэнт я! Разве ж по мне не заметно?
— Заметно. Как на лбу написано.
Янка крепко задумался, было это оскорблением или комплиментом, решив в итоге, что всё-таки второе: лицо Геральта оставалось убийственно серьёзным.
— Ат, раз так, то спасибо на добром слове. Годков пять тому я, что называется, испил брагу поэнзии и ощутил непрыодолимую тягу к этому... как его...
— Бумагомаранию?
— Да, бумаготьфу... Во словечко выдумал, шалун! Не, к виршеплётству. А пару лет тому тут недалёко, в Великих Дранях — на родине Андруся Златого Аэда, — состязания, бач, поэнтов проходили. Со всего Севера барды съехались, я тож был. И знаешь, у кого выграл?
— Даже представить боюсь.
— То-то же. У самого мэтра Лютика!
Геральт приподнял бровь.
— Он тоды балладу спел о крае света, а я, бач, стих свой лучший зачытал, верховину творчыства. Ат, сейчас я тебе изображу самый, как выразился мэтр Лютик, «пронзительный» момент из его:
Тупу-тупу-тупу,
Несёт мишка ступу.
В ступе вперемешку
Сахар и орешки...
Геральт, основательно подчистивший стол, решил проявить участие и засунул в рот ложку тёртого хрена. Его и без того неприятное лицо передёрнуло.
— Трогает до слёз!
Янка расцвёл. Он так выпятил грудь, что, казалось, она вот-вот порвёт его льняную рубаху, а потом запустил руку под стол и извлёк на свет бутыль сивухи.
Геральт ликовал.
— Ат, ты послухай, как я у его выграл. Голоса судей, бач, разделились, но мы с мэтром Лютиком немножечко покумекали, по-мужски покумекали, и он безоговорочно прызнал мою полную победу. Сам Лютик! Зерцало, бач, мудрости и краснословия.
Геральт окинул взглядом богатырскую фигуру Янки, перетянутую мускулами, и подивился редкому Лютиковому благоразумию. Взгляд невольно соскальзывал на бутыль сивухи.
Янка достал чарки.
— Ну что, вздрогнули?
Вздрогнули.
— Чорт затрахал! Ты только не подумай чыго, друг Геральт. Не меня! Я ведь и сам кого хочышь затрахаю: хоть Мэву, хоть Калантэ, а хоть и саму Мелитэле.
— Она же статуя.
Янка соображал.
— Хто?
— Мелитэле — статуя.
Янка сообразил.
— Ох, шалун! Да я, по правде, тоже безбожник, ни в каких, бач, Мелитэле не верую. Но я б и статую затрахал. Не сомневайся.
Геральт не сомневался. Он сосредоточенно гонял по тарелке картофельную пампушку. После третьей чарки она казалась очень вёрткой.
— Так вот, чорт этот мою жёнку затрахал, Ганну.
Пампушка улетела куда-то под лавку. Геральт перевёл взгляд на Виршеплёта.
— Почему ты каждый раз упоминаешь ЧЁРТА шёпотом? Неужели так страшен ЧЁРТ, что даже имя его наводит ужас? Ни ЧЕРТА не понимаю.
— Тсс! Нельзя! Шёпотом, шёпотом говоры — прогневишь ведь его, обидеться может.
— Кто? ЧЁРТ?
— Тсс! Ат же ж шалун. Лучше другими именами его величай, у его их замного: дедушко-домовеюшко, хозяйнушко мохнатый, доброхотушко, самый набольшой...
— Всё это имена домовика.
— Тсс!!!
— Что, и ДОМОВИКА поминать нельзя? Я думал, у тебя проблемы с ЧЁРТОМ.
— Шалун, как есть шалун. Домовик, чорт — всё один чорт. Тьфу ты, чорт! Коротей, если называешь его настоящим именем, говоры шёпотом, чтоб беды не накликать. Он, бач, уваженье любит.
Сначала-то ничыго, шкодил потихоньку-помаленьку, даже весело с ним было. Чорт в хате к шчастью, то ж всем ведомо. Ат, помнится, когда-никогда гривы коням спутывал так, что не расчысать, гусей пужал, они опосля в болото сбегали, или там коров трахал, буронки бедные как с ума сходили. Или вот взиму, бач, достаёшь пирог с печы, а на ём чортовы полужопки отпечатались. Это он, значыт, с мороза грэлся.
Ты за порог –
Он за пирог.
Ат, всё это горэ не беда. Но потом, этой весной, он жёнку трахать повадился. Просыпаемся как-то утром — она в слезах. Чорт, грыт, прыходил ночъю и до утра мутузил, а я, грыт, ни пошевелиться, ни рот раскрыть — чортовы чары не дают.
И так — чуть не кажную ночь повторается. Я, бач, подкараулить его хотел, изловить, но он, хитрэц, не прыходит, когда я не сплю. А жёнку совсем извёл: до того затрахал, что на поле работать не могла, со мной миловаться отказывалась — силов, грыт, нету.
А однажды мне грыт: «Чую, ношу под сердцем чортова рыбёнка». Прыдставляешь, друг Геральт? А ну чортёнок родится? Что мне делать тоды? Но я покуль этим голову не забиваю.
Как услыхал я это, мы вместе с детьми стали в овине ночывать — туда чорт не суётся. Хорошо сейчас лето. А как морозы вдаруть? Что тоды? С этим поганцем под одной крышей жить? Ну уж нет уж. Хорошо, друг Геральт, что ты мне встрэтился, а то я уж съезжать был собрался.
Ведьмак нахмурился и оставил в покое картофельный штрудель с яблоками.
— Не очень-то похоже на домо... хозяйнушко мохнатого. Он бы людской женщиной побрезговал. К тому же женилка у него маленькая, чтоб её обрюхатить. Да и... когда мы вошли, отсюда кошка вышмыгнула. Она постоянно в хате живёт?
— Да, не знаю, чыго она так всполошилась, как тебя прыметила. Ходит обычно где хотит, по всёй хате.
— И на припечке греется?
— А то.
— Это и странно. Не любят кошки доброхотушек и обычно стороной обходят комнаты, где они живут. А живут они обычно за печкой. С чего ты взял, что это именно самый набольшой? По описанию скорее похоже на сильвана или змея-любака.
— Что за змей-любак такой, га?
Геральт объяснил. Янка покраснел и засмущался.
— Не-е, не он. Точно тебе говору — домовик. Я сам его видал одним разом. Он как только на хуторы появился, знакомиться прышёл. А я, бач, как раз спотыкач дегустировал. Ну, слово за слово, поспорыли мы, кто кого перыпьёт, ну и посидели за чаркой, покумекали о том о сём.
— И кто кого перепил?
Янка опустил глаза и пробормотал что-то невнятное.
— Значит, домовик. Больше ты его не видел?
— Не. Обиделся он тоды, сдаётся мне. Мы, бач, друг другу по пьяни много наговорыли. Может, это он теперыча мне с жёнкой так мстит?
Ведьмак молчал и продолжал хмуриться.
— Так что, друг Геральт, берошься за работу — очистить мою хату от мерзотника трахучего, изловить лабидуду и на куски посечь?
— Сначала о цене уговориться надо. Если сойдёмся, придётся тебе ещё одну ночь в овине поспать.
— Ат, тут, бач, такое дело: деньгов у меня совсем нету. Ну сам подумай, зачэм мне они на хуторы-то? В ворон шпулять? Но ты не волновайся. Могу прыдложить что-нить другое.
Янка назвал. Геральт согласился не раздумывая.
Ведьмак задул лучину.
Вечерело, комната погружалась в полумрак. Он медленно прошёлся от стенки к стенке, расширяя зрачки до нужной степени и прислушиваясь к своим ощущениям. Ощущения молчали, нещадно скрипели половицы. Ведьмачий медальон не шевелился. Клонило в сон.
Ведьмак распахнул все три окна.
Парило, со двора доносились детские крики — Янкина жена с ребятнёй вернулись с поля. Жужжали шмели, у изгороди храпела Плотва. Дул тёплый ветерок. Пахло шиповником.
Ведьмак сел на лавку, открыл старый, весь в царапинах сундучок и достал пару флакончиков. Залпом выпил один за другим, поморщился и сплюнул, глядя на икону святого Лебеды в углу напротив. Серебряный меч уже лежал на столе, рядом с пустым жбаном и краюхой хлеба. Ведьмак устало откинулся на лавке, вытянув ноги и заложив руки за голову, так, чтобы видеть печь и дверь в сени.
В голове шумело. Не стоило, конечно, столько пить с Янкой, но Геральт уже вторую неделю не ночевал под крышей и не ел домашней еды. После Тойны поселений не встречалось, а Староста Кобыльего Лога оказался редкостным скупердяем: за убитую кикимору не заплатил ни гроша и велел «пархатаму злодзею» выметаться из деревни. Геральт пожалел жителей и решил не связываться. А теперь он не мог удержаться, чтоб не отпраздновать возвращение к нормальной кормёжке. Вот только экстракт де Врие плохо сочетался с алкоголем и Геральт испытывал на себе эту плохосочетаемость.
Он вообще чувствовал себя не в своей тарелке. За жалкий мешок репки ведьмак ловил домовика в каэдвенской глуши по заказу неотёсанного хуторянина. Ему было стыдно, он уже знал, что никому не расскажет об этой работе. Но что поделать? Голодать по нескольку недель кряду никому не улыбалось, а мешок репки его бы здорово выручил. Геральт не собирался убивать домовика: просто попугает и запихнёт в мешок, чтобы потом выпустить подальше в лесу — пусть переквалифицируется в лесовика.
Хотя не верил он, что дело в домовике. Его смущала кошка в доме. Но мешок репки получить хотелось.
Ведьмак повернул голову и посмотрел в окно, на вечернее небо. В трёх днях пути от хутора были горы, а там и Каэр Морхен. Ведьмак гнал от себя эту мысль. Тяжело сознавать, что в тех стенах сейчас гуляет ветер и нет ни души.
Потом вспомнил ту, что пахла сиренью и крыжовником, ту, что безрезультатно пытался забыть.
В голове всё шумело, мысли всё роились. Ведьмак задремал.
Упала ночь.
Из сна его вырвал скрип дверных петель и крадущиеся по соломе шаги в сенях. Было около полуночи, в окна светила луна. Ведьмак не потянулся к мечу, не вскочил на ноги и вовсе не пошевелился: шаги были человеческие. Наверное, Янка захотел взять кольцо колбасы в каморе или ещё что-нибудь.
Дверь распахнулась, и на пороге показалась фигура. Ведьмак удивился — это был не Янка. Судя по всему — его жена Ганна, та, которую «чорт затрахал». Геральт невольно сглотнул. На ней была только льняная сорочка с вышитым красной нитью орнаментом на подоле. Она молча подошла к лавке, стянула сорочку через голову и уселась на ведьмака верхом. Тот не шевелился, ожидая объяснений.
— Не убивай домовика. Знаю, муженёк тебя нанял, но прошу — не убивай, — она произнесла это скороговоркой, не глядя ему в лицо. — Можешь взамен взять меня, прямо сейчас. Бьюсь об заклад, у тебя давно бабы не было — в этих-то лесах.
Ведьмак кивнул. Бабы действительно давно не было. В этих-то лесах. А Ганна, хоть и чересчур полная, выглядела в лунном свете вполне привлекательной. Но эти соображения со звоном разбивались о принципиальность ведьмака, которую он сейчас (в сотый, наверное, раз) клял. Кроме того, от женщины пахло «шипшиной», а не сиренью с крыжовником.
— Ганна, твой муж доверился мне, я не могу его обманывать, — Геральт поспешно убрал руки с её пышных грудей, куда они как-то сами собой переместились. — Убивать домовика я не собираюсь, не волнуйся. Ваши личные дела меня не интересуют.
— Ведьмар, ты не понимаешь! Тебе даже ловить его не нужно, пойдём лучше на сеновал. Быстрее!
— Ганна, лучше будет, если ты пойдёшь к мужу, — к ведьмаку вернулось хладнокровие.
— Ну умоляю... Неужели у тебя нет сердца? Почему ты молчишь? Или тебе не жалко меня, ведьмар?.. Верно в деревне про вас, мутантов, говорят: за грош родную...
— Молчи.
Ведьмак бесшумно вскочил на ноги, увлекая за собой Ганну. Одной рукой он зажимал ей рот, а второй — схватил со стола меч. В два шага он оказался у торцевой стенки рядом с окном, прислонясь к иконе святого Лебеды и прижимая к себе Ганну (своевольная рука снова оказалась на пышной груди). Ни одна половица не скрипнула.
Ганна вертелась и пыталась вырваться. Она подумала, что не на шутку разозлила беловолосое мутантское страховидло и оно сейчас её убьёт.
Геральт никого убивать не собирался, он просто мечтал о мешке репки. А чтобы получить репку, ему нужно было изловить медленно крадущуюся за окном в кустах шиповника тень.
Прошла минута ожидания. Выматерившись, тень перемахнула через подоконник, и ведьмак прыгнул на неё, прижав к полу и приставив меч к горлу усатого субъекта лет сорока, с пивным брюшком и маслянистыми глазками.
— Так вот ты какой, дедушко-домовеюшко, — протянул Геральт. Он ничуть не удивился.
Сзади приглушённо всхлипнула Ганна.
Лже-домовик, вместо того, чтоб испугаться наставленного на него серебряного меча, стал качать права. Он негодующе переводил взгляд с Геральта на голую Ганну и обратно:
— Ах ты шлюха! Ах ты потаскушница бесстыдная! Так значит этот ёлуп тебя теперь окучивает?! Да я же ж ему, выродку...
Геральт вежливо прервал монолог кмета ударом кулака в челюсть. Он уже жалел, что взялся за заказ Виршеплёта, но по-прежнему хотел получить мешок репки.
Ганна рыдала навзрыд. Она была уверена, что беловолосое мутантское страховидло убило её полюбовника.
Геральт вздохнул, взял плачущую женщину под левую руку, обескураженного толстяка — под правую, и повёл их в овин. Его ноздри уже дразнил запах горячей распаренной репки с маслом.
Из-за печи процессию проводил внимательный взгляд больших жёлтых глаз.
Янка заснул ближе к полуночи. Он храпел на весь овин и ворочался с боку на бок, раскидывая по сторонам солому. Дети, давно привыкшие к подобному соседству, лежали в другом углу овина, подальше от любимого папаши, которому снилось, будто он парил в своей баньке королеву Мэву. Сон был весьма красочным.
И на самом интересном месте его прервал не кто иной, как...
— Сподар Геральт? Ты чыго это, га? Апанас, а ты здесь откедова? Ганна, а ну прыкройся. Что вообще...
Геральт толкнул рыдающую женщину на солому к мужу, а на её дружка наставил меч, чтоб тот не выкинул какой-нибудь фокус. Янка беспомощно открывал рот, силясь спросить всё и сразу, и недоумевал, куда подевалась Мэва с берёзовым веником.
— Вот он, твой домовик, он же «чорт», он же дедушко-домовеюшко и прочая и прочая.
— Это не чорт, это Апанас — брательник мой.
— Значит, это брательник твой затрахал Ганну. Похоже, они у тебя под носом не первый год милуются. Да вот, видно, надоело всё по лесам да по лесам прятаться, и решили они спектакль с домовиком устроить. Теперь по ночам спокойненько у тебя в хате встречаются. А кроме того, на домовика и беременность повесить можно: залетела-то твоя жёнушка от Апанаса. Я, конечно, не повивальная бабка, но на глаз могу прикинуть: случилось это дело на Беллетэйн.
Янка вспомнил, как на Беллетэйн они гуляли в Кривом Дубе, как Ганна потерялась где-то в хороводе и он увидел её только следующим днём, проведя ночь под боярышником с какой-то смазливой цацой лет четырнадцати, которая глупо хихикала и прикрывала лицо руками.
— Так что, сподар Янка, домовика я тебе изловил, делай с ним, что хочешь. А мне давай мешок репки, и я не стану тебя задерживать больше ни минуты.
Янка окончательно проснулся и выкинул из головы нагую Мэву с ковшиком кипятка. Хоть мозгов в Виршеплёте было совсем немного, он быстро разобрался в ситуации и понял, что именно произошло: его собственный брат и единственный друг наставил ему рогов, а этот паскудный мутант всё видел и теперь бесстыдно издевается над ним, да ещё требует мешок репки. А на следующее утро, небось, разнесёт сплетни по всему Кривому Дубу. А ему и дальше придётся как-то жить с женой и братом. Янку трясло, в нём закипала ярость. Ни на себя, ни на Ганну с Апанасом, ни даже на домовика. На Геральта.
На выручку пришёл Апанас.
— Не слушай, братишка, этого выблядка. Врёт он всё. Это же ж даже не человек, ты на глаза его глянь.
Апанас говорил опасливо, держась рукой за челюсть и поглядывая на спокойно стоящего Геральта, но с каждым словом всё смелел и распалялся.
— Я же ж брат твой родненький. Да я бы не в жизнь! Это чёрт всё, ты ведь и сам его, поганца, видел!
— После его сивухи и не такое увидишь, — голос ведьмака был спокойным. Слишком спокойным.
— Чёрт, точно тебе говорю. А этот выблядок на меня всё свалить хочет. И знаешь, почему? То я скажу. Он и сам на пару с чёртом жёнушку твою решил попользовать, а я его на месте застукал, вот он на мне злость и срывает, хрен растаковский!
— Замолчи, кмет, — голос ведьмака сделался очень тихим и холодным. Он понимал, что мешок репки стремительно уплывает от него.
— Ну уж нет уж, пусть говорыт, — Янка весь подобрался и с вызовом глянул на Геральта. Тот не отрывал глаз от Апанаса, ожидая какой-нибудь подлости. Ещё утром он с удовольствием слушал глупые людские выдумки, а теперь до смерти устал от них. От выдумок, от людей, от всего на свете.
— Закончилась у меня, значит, соль сегодня. Не дело же ж на ночь глядя хлеб без соли лопать. То дай, думаю, к братишке загляну — братишка всегда выручит. Подхожу, значит, к хате, заглядываю в окно, а там же ж этот мутант, тьфу, сидит верхом на Ганне и своим корявым сучком ей в дупло тычет. Не иначе, уговорился с чёртом и заколдовал её, чтоб она сама к нему пришла. А? Так было, Ганна?
Мозгов в Янке было совсем немного, и запомнить две разные версии одного события он просто не мог. Да и как-то, чего уж темнить, не хотел. А версия Апанаса нравилась ему определённо больше ведьмачьей, потому она и задержалась в голове Виршеплёта, вытеснив другую, неприемлемую. Геральт к тому времени понял, что репка с маслом сделала ему ручкой.
Ганна пару раз глубоко вздохнула, утёрла слёзы и с ненавистью посмотрела на ведьмака.
— Да, так. Я ни пошевелиться, ни рот раскрыть не могла, пока меня это страховидло драло. Если б не Апанас, о-о-ой!
Она снова завизжала. Янка подскочил с соломы, ухватив лежащие под рукой вилы, и прыгнул на Геральта. Он всё для себя решил.
Геральт был ведьмаком. Ведьмаки могли мечом отбивать стрелы в полёте, могли уходить от ударов невидимыми для глаза движениями, могли сражаться в полной темноте, могли при нужде использовать колдовские знаки. Могли они, кроме всего прочего, и с лёгкостью уворачиваться от вил.
Но Геральт доверял Янке. Всё внимание он сосредоточил на Апанасе и пропустил начало удара. Среагировав на женский крик, в последний момент заметил летящие в него вилы, развернулся на пятках, отводя за спину левую руку, и присел, подныривая под Виршеплёта.
Геральт опоздал.
Один зубец вошёл-таки ему под левое лёгкое на целую ладонь. Овин закружился и поплыл. Янка с диким рёвом дёрнул вилы на себя, и ведьмак глухо застонал, припав на колено. Закапала кровь.
Апанас за Янкиной спиной лихорадочно подавал Ганне какие-то знаки. Та быстро кивала.
— Ат, выходит, так ты отплатил мне за гостепрыымство, ведьмар. Я тебе доверылся, пустил в свой дом, работу дал, а ты... А ты! Пшёл вон, Паршивый Ублюдок! Давай-тка выметайся!
Последнее слово эхом отдавалось в звенящей голове ведьмака. Выметайся! Выметайся! Выметайся!
Геральт был зол. Ему хотелось убивать. Ни кикимор, ни чертей, ни утопцев — нет. Ему хотелось убивать людей. Даже с раной в боку он был готов порубить на куски стоящую перед ним двуличную троицу, а потом сжечь их проклятый хутор, но...
Из-за дальней вязанки сена в темноте на него смотрели три пары испуганных детских глаз. В глазах стояли слёзы.
Геральт стиснул зубы и послушно повернулся к двери.
Всадник приближался со стороны хутора. Точнее, он ехал прямо оттуда, и некто, сидевший на придорожном пеньке в тени старой ольхи, знал это наверняка. Всё утро он поджидал Геральта.
Ведьмак заночевал недалеко от Янкиной хаты. У него хватило сил отвязать Плотву и пройти, опираясь на неё, полсотни шагов в глубь леса, где он упал на мох, выпил «Поцелуй» и «Белую Чайку» и забылся тревожным сном, сквозь который слышалась трёхголосая ругань, крики и плач детей. Но ему не было до этого никакого дела. Пусть бы они хоть поубивали друг друга, думал Геральт, эти люди, обманувшие его доверие. А перед самым рассветом ему приснилась женщина с волосами цвета воронова крыла, она звала его.
Наутро кровотечение прекратилось, рана затянулась тонкой корочкой. Ведьмак сделал перевязку, разорвав левый рукав рубахи, кое-как взобрался на лошадь и поехал к Кривому Дубу.
Он не собирался надолго задерживаться в деревне. Несмотря на то, что обещанной репки так и не получил, а есть хотелось неописуемо: после эликсиров голод только усилился, несмотря на то, что рана — ведьмак отдавал себе отчёт — требовала профессиональной обработки, а в деревне наверняка нашёлся бы знахарь, несмотря на всё это, он не собирался задерживаться в Кривом Дубе дольше, чем на пятнадцать минут — именно столько требовалось, чтобы проехать через селение по главной улице, выходящей на большак.
Людей видеть не хотелось. Настроение было паршивое.
Геральт в очередной раз дал себе зарок не браться за мутные заказы. С такими мыслями он ехал лесной тропинкой вдоль кустов дикого шиповника, который Янка называл шипшиной. Воспоминание о Виршеплёте окончательно испортило настроение.
И оно ничуть не улучшилось, когда ведьмак увидел сидящего на пеньке домовика в старом замусоленном зипуне. Тот, завидев всадника, подскочил как ужаленный и подбежал к нему, преградив путь. Домовик был ужасно лохматый, от него ощутимо несло перегаром и крепким, недельной выдержки, потом.
— Сподар Геральт, эй, припыни коняку, разговор есть.
— А-а, это ты, мохнатушко-бородатушко, или как тебя…
— От Блавикенского Мясника слышу! По всему Аэд Гинваэлю истории о твоих подвигах ходят.
— А не боишься? Я ведь безжалостный истребитель чудищ, и, между нами говоря, для всяких дедушек-домовеюшек и хозяйнушек-доброхотушек исключений не делаю.
— Ой, сейчас рожу от страха! Да ты после вчерашнего не безжалостный, а беспомощный. Захочу, перекину через седло и оттрахаю до смерти.
— Попробуй, батюшко, я весь горю, — Геральт кокетливо поправил перевязь меча.
— Да вот, вишь, желания не имею. Пока тебя, копушу, дожидался, успел лисичку оприходовать — мимо тут пробегала… И вообще, хорош обзываться — Дюбой меня кличут. Слезай, поговорим.
Геральт, кряхтя, слез с лошади, сел на пенёк и выжидающе уставился на Дюбу.
— Тебе, сподар Геральт, никогда не говорили, что от одного твоего взгляда можно запор на всю неделю заработать, а? Не отвечай — вижу, говорили и не раз. Да не в этом... В общем, виноват я перед тобой, прощенья просить хотел.
— Неужели-таки ты Ганну обрюхатил?
— Типун тебе! Да мне к этой козе похотливой и притронуться противно, не то чтоб оттрахать. Видел я, как они с Апанасом пихаются — смотреть тошно, натурально кролики. Я на хуторе только бурёнок трахал. И один раз кошку. По пьяни. Домовик не первый и не последний на свете за чужие грехи отвечает.
Ведьмак сообразил, почему кошка оставалась в Янкиной хате. Похоже, домовик ей сильно полюбился.
— Чего ж тогда прощенья просишь, любитель природы и справедливости?
— Да ведь пырнули тебя, выходит, из-за меня-то, сам подумай. Я, вишь, в ответе за тех, кто меня приютил — за хуторян, значит. Но после случившегося я там больше не жилец. Ой-ёй, стыдоба! Нельзя жить в хате, если хозяевам доверия нет. Эх, подамся на юг.
— Выговорился?
— Погоди, значит, поперёд всего прощенья прошу за господара Янку. И достал же он меня своими виршами. И за печкой спасу нет. Как оно там:
В ступе вперемешку
Бумажки и какешки...
— Сахар и орешки, — хмуро поправил ведьмак.
— Да хоть клёцки и пельмешки!
— Ага, клёцки и пельмешки, — протянул Геральт. Вкусовые ассоциации наполнили его рот слюной и сарказмом. — Да вы, батенька, «поэнт». Тоже, небось, у Лютика на соревновании выиграл?..
— Ни у Лютиков, ни у Незабутиков ничего не выигрывал. Да и дело не в этом. А в том, что я не просто какой домовик завалящий, а самый что ни на есть скарбник.
— Рад за тебя до одури.
— Нечего на мне злость срывать! На себя злись и на свою доверчивость. Ей-бо, да тебе бы с Янкой профессиями поменяться: ты как-то больше на рефлектирующего поэта тянешь со своей наивной верой в людей и их человечность, а Янка этот — ну вылитый ведьмар без совести и чести. В самый раз!
Геральт промолчал.
— Так что не горячись. Я тебе добра желаю и скарбом своим поделиться хочу.
Ведьмак удивился, хоть виду и не подал. Ему ещё не доводилось слышать, чтоб скарбник по доброй воле делился своим кладом. Никогда.
Дюба подошёл к старой ольхе и произнёс скороговоркой несколько фраз на Старшей Речи, закончившихся отчётливым «A d’yeabl aep arse». Ведьмачий медальон ощутимо завибрировал. Корни ольхи со скрипом раздвинулись, вытолкнув на поверхность скарб — мешок, доверху набитый золотыми и серебряными побрякушками, пересыпавшимися через край.
Дюба с ленцой попинал мешок (судя по налипшей грязи и многочисленным дырам, в земле он лежал со времён короля Дезмода), приговаривая:
— Забирай, мне всё равно столько не снести. Всяко лучше, чем мешок репки:
Вот уж ни хрена не знаешь,
Где найдёшь, где потеряешь!
Тьфу, вот же прилипло!
Ведьмак не нашёлся, какой колкостью ответить. Он с трудом дотащил мешок до лошади, приторочил к седлу и буркнул куда-то в сторону:
— Спасибо.
Дюба опешил.
— Геральт, мне тут вроде как послышалось — уши, вишь, давно не мыл, — что ты как бы что-то сказал такое. Или это ты своей коняке?
— Спасибо, Дюба.
Теперь домовик не нашёлся, чем ответить. Никак не думал он, что от ведьмаков можно услышать подобные слова.
Геральт же явно полагал разговор оконченным. Он забрался в седло и медленно повёл лошадь вниз по тропинке, которая бежала, петляя, в дубраву с густым подлеском, раскинувшуюся в неглубокой лощине между холмами. Но Дюба ещё не выговорился:
— А то поехали со мной, а? Я, вишь, к сподару Антосю заглянуть хочу на месячишко-другой, тут недалеко: две версты на восток от Кривого Дуба, у самых Тригузок. Дядька свой в доску, вот увидишь. Отдохнёшь, подлечишься... А какой первач гонит — закачаешься!
Ведьмак действительно чувствовал себя неважно и в седле покачивался без всякого первача. А выражение его лица красноречиво говорило о том, что он не горит желанием увидеть ни Антося, ни кого бы то ни было ещё.
— И гостей любит, — самозабвенно продолжал домовик. — Постоянно полна хата народу: то краснолюды всем скопом, то ещё кто... И нашего брата уважает, — Дюба ударил себя кулаком в грудь. — Овинница у него живёт как сыр в масле, подружка моя добрая. Как вспомню, что мы с ней в бане вытворяли! Да мы и тебе девку сыщем, не волновайся. Есть там такая Дуня-ригачница: ой-ёй, огонь баба! Вот уж на что похотливая шельма: и ведьмару б дала! Прости, Геральт, без обид... Ну что, поехали?
— Нет, Дюба, у меня свой путь.
— И куда же ведёт твой путь, позволь полюбопытствовать? В очередную грязную дыру, где за очередной мешок репки ты в очередной раз будешь подставлять свой бок под очередные крестьянские вилы? Ей-бо, знаешь, Геральт-дружище, однажды твой жизненный путь и закончится такими вот вилами, которыми тебя прошьёт тёмный кмет, соскучившийся по банальной резне.
— Скорее уж это будет вилохвост, — усмехнулся ведьмак. Казалось, его от души повеселили слова Дюбы. — Нет, путь мой ведёт в Венгерберг — к той, которой я доверяю, и которая может довериться мне.
— А, ну раз «к той, которой доверяешь», то тут, ясное дело, не до Дуни-ригачницы. Тогда больше и уговаривать не буду. Может, хоть та, из Венгерберга, мозги тебе вправит. Поехали хоть до Кривого Дуба вместе, всё веселее…
— Поехали, Дюба.
По лесной тропинке, петляющей среди дикого шиповника, в предрассвет медленно брела кобыла с полуживым ведьмаком — убийцей чудовищ, рядом с которым семенил домовик, то и дело сплёвывая под ноги и возбуждённо размахивая руками. Вскоре утренний туман поглотил путников, а когда робкие лучи солнца рассеяли молочное марево, от них не осталось и следа.
— Вот таким макаром изловил ведьмак чёрта и отправил его... э-э-э... ко всем чертям. А Янка, это благородный кмет с душой рыцаря, отблагодарил его... э-э-э... по-рыцарски. Знал он, что чёрт проклятущий под придорожной ольхой золото зарыл, которое у честных людей награбил. И вот откопал он мешок с монетами, чёрта больше не боясь, и подарил ведьмаку. И поехал тогда ведьмак на юг к своей суженой...
— Ыш, не врёт пивун! Слыхивал я гэную гисторыю, — встрял Наливайка. Чародейка в чёрном плаще с заплаканными глазами к этому времени уже давно выбежала из корчмы, со злостью хлопнув дверью, чего никто не заметил. — Пару лет тому, сказывали, у некого типуса под Ард Каррайгом, ыш, мешок золотых уташшыли. Вродь как банда Пацука. Ыш, так его отделали, шо месяц ходить не...
Наливайка не договорил, свалившись под лавку. Туда его отправила пивная кружка, запущенная Лютиком.
— Не покушайся на романтику, кмет, а то ведь она может дать сдачи.
Рогач решил делом подкрепить мудрые слова поэта и несколько раз сильно пнул Наливайку: в лицо, в живот, а потом — в профилактических целях — чуть ниже, приговаривая «Слышь, помолчи уж».
— Поехал, говорю, ведьмак на юг к своей суженой, — продолжал Лютик. Он так увлёкся рассказом, что и сам, казалось, в него поверил. Корчма внимала, затаив дыхание. — А суженая его была чародейкой искусной, и слава о ней шла от Яруги до Понтара. И купили они на чёртовы деньги себе домик с садом на берегу Аделатте, у самого Брокилона, и сыграли пышную свадьбу в Розроге. И я на той свадьбе был, мёд-пиво пил, по усам бы текло и в рот бы не попало, да только нет у меня усов, поэтому, увы и ах, насинячился в жопу и что дальше было — не помню. Вот и сказке конец, а кто слушал — с того по орену.