Михаил Кранц

Дракон Освобожденный (1 часть)

Возвращаясь домой далеко заполночь, я клятвенно уверял себя, что хотел как лучше. То есть выспаться, наконец, непременно в своей постели и трезвым с вечера. Получалось же, как всегда. Нет, гораздо проблематичнее, до таких степеней свободы ума и духа я еще никогда не закладывал. Хоть и шёл пока на своих на двоих, но лишь Богу известно, как это мне удавалось. И все же я не сомневался, что данный рекорд будет мною побит. Быть может, на следующий вечер. Живём, опыта набираемся...

Регулярно набираться этого самого опыта я начал примерно полгода назад. С тех пор, как окончательно выяснил три довольно простые истины. Первая состояла в том, что во всей моей жизни, единственной и неповторимой, нет ничего, способного пробудить даже мой собственный интерес. Вторая гласила: нет, и уже никогда не будет. И, наконец, третья, спасительная. Судьбе, как дарёному коню, в гнилые зубы не смотрят, — могло быть и хуже. Насчет последнего, правда, оставались кое-какие сомнения. И не зря.

Хуже того, что случилось со мной на полпути к родному подъезду, вряд ли что-либо бывает. Мозги вдруг словно разорвало изнутри. Визг, отвратительный скрежет, мгновенная боль. Ледяные искры пред глазами — моими или чьими-то ещё? Не могут мои глаза так смотреть, если только они не убийцы собственного организма. Будто все силы в пустое пространство откачивают. И холод крадется к сердцу, приятный такой, ни бороться, ни жить не обязывающий. Пишите письма в снежное королевство!

Веки как пальцами кто-то держит. Тьфу, да это я сам их держу. С трудом оторвал от лица руки, сомкнул глаза. И каким-то внутренним зрением разглядел своего мучителя, — сверкающую тонкотелую тварь, что пронзила корнями-конечностями мои мускулы, кости и органы. Я должен был умереть, тем более что внезапно вспыхнул ревущим пламенем. Но вместо меня умирал враг. Извивался в огне, выл во всю дурость принадлежащей мне глотки. Помню, что ещё был в сознании, когда он затих.

Бр-р-р, холодно! И долго мне так лежать на снегу? Хотя какой снег, лето на дворе, слышно даже, как испуганный соловьишко где-то попискивает. Есть от чего бедняге шарахаться, — кустарник вокруг осыпался пеплом, в почерневшей траве догорают языки пламени, во мраке маячит пара обуглившихся стволов. Куда меня занесло? Неужто валяюсь посреди городского парка, за три девять кварталов от родимого кишлака, пьяный в дым и вдребезги? Что за пожар войны тут бушевал и почему меня при всём при этом буквально корёжит от холода? Вопросов много, ответ один — завязывать надо! Легко, раз двадцать уже завязывал.

— Пройдёмте! — вдруг громыхнуло над ухом.

Парк оцепили и методично прочёсывали. Возле знакомой дыры в ограде торчал потрёпанный лимузин цвета финского флага. С мигалкой, куда ж без неё? За версту видать, а слыхать за все три, правда, не в моём состоянии. На таких ротозеев они и рассчитывают.

Один, молодой совсем, первым делом потребовал документы. Само собой, у меня их не оказалось. Стали расспрашивать, кто и откуда-куда. Честно ответил, что шёл через парк, рядом со мной полыхнуло, тут я и вырубился.

— Ни фига себе, — недоверчиво хмыкнул другой страж порядка, явно постарше. — Даже не обгорел ничуть! Ты хоть знаешь, чудило, что полчаса назад здесь творилось?

Молодой тем временем запрашивал по рации свою чёртову справочную, выясняя, живет ли по указанному мной адресу гражданин такой-то. Кого он сумел застать на работе ни свет, ни заря — сие тайна великая. Вскоре изысканно вежливое "вали отсюда" оповестило, что я свободен.

Домой тащиться сил не было. Неподалёку как раз находилась блатхата, где время от времени собирался народ, с которым я теперь имел дело. И тело, то бишь хозяйку квартиры. Не Бог весть что, но провести остаток ночи сгодится. Я ведь не гордый.

 

* * *

У каждого племени, что плодится, воюет и молится там, внизу, свои храмы. Полутёмные замкнутые пространства, где некуда деться от запахов мирры, сандала и жертвенной крови. Ни лучика солнца, ни дуновения ветра не проникает туда.

Наше священное место — вершина горы. Старой, изборождённой глубокими трещинами, местами оплавленной ударами смертоносных молний. Камень, как покрытая шрамами плоть, хранит следы битвы. Здесь окончательно умерла наша вера во всемогущих и справедливых богов, отсюда мы снова и снова бросали им вызов. И здесь же нам предстоит расплатиться за это сполна.

— Что говорят Созидавшие? — спрашивает Айз-Тарт у Саммадх-Эйля, последнего из инвертов. Голос непривычно тих и бесцветен. По условиям нынешнего перемирия мы почти не отличаемся от живущих внизу. Творцы этой вселенной, что незримо присутствуют рядом, помнят о силе, мгновенно преобразующей нас. И не хотят её пробуждения.

Саммадх-Эйль словно прислушивается к чему-то. В действительности же речь Созидавших нельзя уловить обычным слухом. Их самих не разглядеть зрением, не воспринять ни одним из множества знакомых нам чувств. Только инверты — наиболее одарённые из нас, — могут общаться с богами. Иные расы для Созидавших навек бессловесны.

— Они понимают — открытый бой им не выиграть, — будто тяжёлые камни, роняет слова Саммадх-Эйль. — И потому намерены погасить Солнце, чтобы уничтожить наш род. Это произойдёт, если мы откажемся исполнить их волю.

— Что им нужно от нас? Какова цена мира? — раздаётся со всех сторон.

— Каждый должен предать их власти разум и тело. И более не пытаться менять ни свою сущность, ни даже форму. Ослушника убьёт изнутри чужеродная сила, но согласным обещана жизнь. По образу и подобию той, что издавна населяет планету.

— И это они называют жизнью? — негодует Элл-Гулл. — Нам, неповторимо изменчивым и бессмертным, — застывшие формы и краткий век земных тварей? Не бывать этому, пускай разрывают звезду на куски!

— Тогда наш век станет ещё короче. Мы никогда не сумеем вырваться в дальний космос, мощь Созидавших нас держит в системе Солнца, будто в ловушке.

— Катастрофа породит хаос. Врагу придётся хотя бы на время ослабить контроль. Есть шансы прорваться прежде, чем гибель звезды высвободит энергию, способную нас уничтожить.

— Но что тогда станет с этой планетой? С людьми? — не дождавшись ответа, Ли-Ийт использует неотразимый довод.

— Пускай они порождение Созидавших, но именно мы научили их размышлять и творить. Неужели, спасая себя, мы оставим здесь на погибель плоды наших долгих трудов? Даже если закон во Вселенной умер, и Созидавшие предпочли разрушение, остаётся завещанный нам долг — хранить и поддерживать жизнь.

Возразить нечего. Элл-Гулл первым признаёт это.

— Я согласен, — спокойно произносит он.

Саммадх-Эйль, инверт, оповещает богов о решении соплеменника.

Никто не подозревает обмана. Созидавшим неведомы ложь и предательство, точно так же, как верность и честь. Они — суть информация, сигнал и действие для них чётко взаимосвязаны. Элл-Гулл получает право существовать.

— Я согласна, — вторит Гех-Кат.

— Согласен, — это Зеб-Гу.

— Согласен, — голос Мор-Локха.

Наступает и мой черёд. Что-то непередаваемо гадкое словно коснулось меня. Оно не имеет ни цвета, ни запаха и мертво от рождения. Ледяным комком застывает готовый сорваться крик.

 

* * *

Внезапно проснувшись, я стряхнул упавшую на плечо руку. Слева обиженно засопело. Неизвестное существо, предположительно женского пола, медленно поворачивалось ко мне спиной. Свалявшиеся, как вареные макароны "Рапидо", кудряшки помогли окончательно распознать объект. Неисповедимы пути хмельные, в чью только постель не приводят!

Похожие на мучное блюдо локоны будили гастрономические ассоциации, явно не вызывавшие аппетита. Скорее наоборот. Перелетев через соседнее туловище с неожиданной ловкостью акробата, я ринулся к санузлу. Совмещённому, какой, говорят, ещё Диоген изобрёл и героически на себе испытывал.

Дальнейшие десять минут меня жутко рвало. Сперва немудрёной закусью с остатками "огненной воды", затем и вовсе горькою желчью. Но когда я снова сумел гордо выпрямиться, похмелье больше не ощущалось. На удивление легко организм поборол лошадиную дозу спиртного. Хотел я того, или нет, с прошлой ночи что-то неузнаваемо изменилось во мне.

Взять тот же сон, к примеру. Я редко что-нибудь во сне видел, и ещё реже увиденное запоминал. А тут — как готовый сюжет рассказа. Небо со множеством лун и в танцующих звёздах, безумный совет на вершине горы, и непонятный, насквозь пронизывающий ужас. Хорошо всё-таки, что это было не наяву! С меня приключения в парке за глаза и за уши хватит.

В понедельник, на следующее утро, я купил по пути на работу местную газетёнку. О странном пожаре, что вспыхнул грозно и быстро утих, сообщалось в рубрике "Происшествия". Скупые строчки вещали, что вероятность теракта исключена, и виной всему чья-то небрежность. Между строк читалось: "А хрен его знает!". Одно утешало — никто не погиб, хоть и мгновенно сгорела дотла пара-тройка аттракционов. Пожарных, насколько я понял, разбудили и привезли уже после моего ухода со сцены.

Работа, дамы и господа. Добро пожаловать в ад! Нет, здесь не требуют ежедневного каторжного труда по двенадцать часов, контакта с вредными веществами и риска для жизни. Кадры лишь изредка делают вид, что работают, начальство — что платит. С ничтожной зарплатой еще как-то можно смириться, знаю по своему богатому опыту пребывания за чертой бедности. Но дрязги и сплетни, интрижки на предмет выеденного яйца за те же скорлупки в качестве приза... И, самое страшное, отсюда, как из загробного мира, возврата нет. Вкалывай за троих, бездельничай, найди себе, если можешь, место в другой шараге, — ничто не изменится для тебя вплоть до серой, затравленной старости. Это незыблемо, словно каменный лик вахтерши, как ореховое бюро в кабинете шефа. Хоть никому, по большому счёту, не нужно.

Лишь полтора часа в день святейший синод в лице замдиректора отвёл мирянам на паломничество в Интернет. Да и то по служебной необходимости. Стараюсь убить это время с выгодой для себя, любимого. Программа просмотра, к счастью, позволяет одновременно задействовать до такой-то бабушки "окон". Загружаю в одном из них электронную почту. И после долго барахтаюсь в мутном потоке, что с матерной краткостью называется СПАМ.

Четыре буквы, всегда безуспешно на три посылаемые. Реклама как двигатель внутреннего сгорания. У меня, к примеру, внутри всё уж точно перегорело. От невозможности дотянуться до отправителей молотком. Ну не хочу я выигрывать шортики с логотипом, посещать виртуальные курсы английского языка и наращивать пенис неведомым снадобьем! И уж тем более не желаю вступать во Христово Воинство Армагеддона, глюки вас забодай!

Тем не менее, я регулярно просматриваю всё, что бы на мой электронный адрес ни бросили. Чего жду, спрашивается? Приглашения в страну Оз?

На сей раз моё внимание привлекла тема: "ЕСЛИ НЕ СТРАШНО СОЙТИ С УМА". Именно так, заглавными буквами, русским по белому. Открыл без тени сомнения. Глупо бояться того, что давно случилось.

Сопроводительного письма не было. К сообщению прилагался программный файл почти на полмегабайта. Щелчок кнопкой "мыши", — и окружающий мир на какое-то время перестал существовать для меня.

 

* * *

Снаружи бушует песчаная буря. Свистит, завывает, безумно хохочет и вдруг умолкает на миг, чтобы затем рассыпаться в тишине звоном бесчисленных колокольчиков. Снова хлёсткий, как бич, удар ветра в неистовой ярости оборвал их серебряные голоса.

Потоки слегка остывшего воздуха, заплутав в лабиринте каменных кружев, вяло колышут верблюжьи шкуры на стенах. Ворсистый ковер устилает пол. Нехитрые, заимствованные у кочевников навыки обустройства помогают не упускать прохладу наружу сквозь древний, истерзанный солнцем и ветром камень.

Вопреки обычаю, благовония не курятся обильно, аромат их под низким куполом храма едва ощутим. Как и мимолётный, ускользающий запах недавно освобождённой страсти.

Валла осторожно коснулась плеча лежащего рядом мужчины. Он не только притягивает, но и страшит её. С той самой ночи, когда он явился сюда, угрюмый и одинокий, как демон из сердца пустыни. За ним по пятам шла буря, сметая следы на песке.

Заметив, что он приоткрыл глаза, Валла подносит к его губам чашу вина. Незнакомец доволен, и ей это нравится. Жрица богини Астарты не в праве ни в чём отказать посетившему храм, будь он даже стариком или уродом. Но никогда еще для Валлы не были столь желанны её обязанности.

— Скажи, наконец, кто ты? — просит она.

— Не бойся, я человек. С некоторых пор.

Даже насмешка в его устах не причиняет обиды.

— Тогда назови своё имя. Ну, что тебе стоит?

— Саммадх-Эйль. Это имя неведомо людской памяти, но если его повторять слишком часто, можно накликать беду.

— Самаэль? — на свой лад произносит женщина.

Кончится буря, и он уйдет. Так ничего и не рассказав о себе.

Посреди чистого, добела раскаленного неба раздался гром. Путник остановился и принялся ждать — один в бескрайней пустыне. Должно быть, жрицы Астарты и не услышали отдаленной грозы. Существо из чужого мира облетело храм стороной, понимая — намеченной жертвы там уже нет. А значит, Валле ничто не грозило. Как и будущей жизни, что пока незаметно теплилась в ней.

Полезно опережать врага хотя бы на шаг. Изматывать, заставляя бить мошку из катапульты. Созидавшие связаны договором и потому не способны действовать напрямую. На одного, заключённого в слабое человечье тело, они посылают лучшего своего слугу, живую машину убийства, способную сокрушить многолюдный город. Всех остальных уничтожить было ещё труднее.

В руке одинокого путника тускло блеснул опаловым светом клинок. Второго такого нет на Земле. Когда-нибудь люди вновь откроют секрет этой стали. Исследуют мир, обнаружат иные галактики. И уже не погубят добытое знание в междоусобной войне, как бы ни хотелось того Созидавшим.

Острова и материки — колыбели первых цивилизаций, — канули в круговерти бессмысленной бойни. Сталкивались луны, сходя с орбит. Их осколки падали в океаны, гигантские волны смывали следы чудовищной битвы. Уцелели немногие, среди них — лишь горстка сородичей Саммадх-Эйля. Теперь и он, вероятно последний, встречает свою судьбу.

Что ж, он и так прожил слишком долго для человека, даже познавшего многие таинства жизни. И столькому научил обитателей этой планеты, что знание вряд ли пропало бесследно. Равно как и кровь его племени, неоднократно смешанная с людской.

Удар ангельского крыла сбил с ног. Хлесткий песчаный смерч пронесся вслед за огромной тенью. Саммадх-Эйль сумел встать за миг до новой атаки. Холодный рассудок отметил странное побуждение — сопротивляться, осознавая всю бесполезность борьбы.

"Пожалуй, и я кое-что перенял у смертных", — была его последняя мысль.

 

* * *

Сидит генерал на приёме у окулиста, проверяет по контрольной таблице зрение. Врач указывает то на одну букву, то на другую, и так — до самой верхней строки. Генерал молчит.

— Вы же ничего не видите! — изумляется окулист.

— Вижу-то я отлично, да за эту чёртову службу все буквы забыл.

Сперва, открыв файл, я походил на генерала из упомянутого анекдота. То есть не понял ни дьявола лысого. Ну, замороченная анимация, ну полдня неведомый программер парился, а дальше что? Полный цветовой хаос, не больше, не меньше. Если это открытка, то явно ко дню глобального умолишения. Причем к юбилею.

Однако притягивает, зараза. Глаз обоих не оторвать. Ни башенным краном, ни пачкою инвалюты, ни стриптизёршей, появись они тут все разом или по очереди. Словно эта живая картинка мне что-то сказать пытается. Нихт ферштейн твою в Роттердам через Копенгаген!

Подобное не приходит в голову постепенно. Да и вообще, в голову ли такое приходит? В науке, насколько я помню, мгновенное озарение зовется инсайтом (не путать с инцестом!). Куда при этом вставляет — двадцатой тёще Аллаха ведомо. Важней результат. Подопытная обезьяна, что прежде напрасно пыталась достать с потолка банан сразу всеми частями тела, вдруг, ничтоже сумняшеся, берёт в руку палку. Никаких тебе предпосылок извне, однако, идея возникла и, как ни странно, работает.

То же произошло и со мной, возможно по чистой случайности. Цветовосприятие — штука тонкая. Так до конца и не познанная. Несколько иное разрешение экрана, — и моя "крыша", быть может, ушла бы на ПМЖ в параллельный мир. Или просто пялился бы я на занятную, ничего не значащую для меня картинку. Хотя нет, отправитель сего шедевра прекрасно знал, что творит. Но об этом чуть позже.

Каждая световая волна, прошу прощения за банальность, имеет определённую длину. И представляет собой один из несметного числа вариантов того, что люди именуют зелёным, синим, или же красным. Всего, сообразно особенностям зрения человека, выделено семь диапазонов видимого света. Так называемые цвета радуги. Куртка Охотника Жутко Заляпана, — Гадили Сверху Фазаны.

Теперь вообразите, что различимые глазом цвета, оттенки и переливы суть элементы некоего алфавита. Не буквы, тем более не иероглифы, но что-то из той же оперы. Сколько таких символов обычно содержит детский рисунок радуги? Правильно, только семь. Не густо, даже для откровения на заборе.

А вот японских школьников, я слышал, учат распознавать до ста двадцати оттенков одного цвета. Не знаю, как помогают потом эти навыки вкалывать на благо Ямато, но цветовой алфавит японцев оказался бы весьма обширным. Сравнимым по числу знаков с их традиционной письменностью.

Художники вроде Рериха, Марка Шагала, или, не сочтите кощунством, Уэллана наверняка родятся способными даже на большее. Как, впрочем, и поклонники их творчества. Беда в том, что язык красок людям до сих пор неизвестен. За тысячи лет ни одна культура Земли не родила ничего подобного. Цвета одежды, флага или герба еще могут что-то символизировать, но информации в них — дохлый кот наплакал.

Мы, напротив, используем волны света, как речевую основу (кто такие МЫ — ещё предстояло выяснить). Бесспорно, какую-то роль в разговоре играют и звуки, запахи, электромагнитные импульсы. А также сотни других средств общения, вовсе неведомых гомо, тем более сапиенсу. Доля этой ненормативной лексики в светской беседе зависит от жизненной формы, в которой мы пребываем. Естественно, в человеческом облике нам ближе и понятней всего звуковая речь. Вот только сохранять этот самый облик с каждой секундой становилось труднее.

Мои глаза начали вдруг улавливать ничтожнейшие различия в длине световых волн безумно плясавшего спектра. Если добавить, что зрению стало доступно не семь основных цветов, а целых пятнадцать, сразу ясно, какая гора премудрости рухнула мне на плешь.

Один лишь намек на мою истинную природу внезапно освободил память. Совсем как тот сон после случая в парке, только теперь всё гораздо ярче, реальнее. Похоже, многие события мировой истории прямо или опосредованно меня коснулись. Чем ни попадя, разве что не серпом ниже паха. Интересное, в самом деле, кино.

 

* * *

Сверкающий вихрь метался вокруг неподвижной фигуры пророка. Словно сковал его властью могучих сил. В бешеном круговороте мелькали предметы, строения, лица. То узнаваемые, привычные, то странные или вовсе чудовищные. Беспорядочный рой образов сменили картины недавно утихнувшей битвы. Топот и облако пыли — это несметная армия фараона идёт по следам беглецов. На тысячи голосов гремит, наводя ужас, победная песня.

 

Велик Аммон-Ра, что приносит восход,

Под небом живущее вновь создаёт...

 

Преследователи уверены в успехе. Добыча прижата к морю, а значит обречена. Как может вооружённая наспех, незнакомая с воинским делом толпа противостоять щитоносной пехоте и боевым колесницам? Взревели медные горны, войска готовы к атаке.

Колесницы рванулись вперед. Их назначение — врезаться в самую гущу врага, разбить его силы на части. Сквозь проломы в обороне двинутся пешие воины, довершая разгром.

Заполонившие берег люди едва ли догадываются об этом. Им ясно одно: бежать дальше некуда. Позади только дети и женщины. И море, куда непокорных намерены сбросить ещё до заката. Даже для страха в сердцах остаётся всё меньше места. Боится лишь тот, у кого есть хотя бы надежда, — страшно её потерять.

Под копыта коней упал камень. Ещё один задел щит возничего. Атакующие смеются, — их стрелы уже нанесли толпе ощутимый урон. Кто уцелел, не выдержав, побежит через миг-другой. На расстоянии опасного броска встречать колесницы камнями будет попросту некому.

Каменный дождь обернулся градом, затем лавиной. В ход пошли грубо сработанные копья, палки, тяжёлые бурдюки с песком. Несколько конных повозок врезалось в передний край обороны, их опрокинуло на раздавленные тела. Остальные лишились возниц и свернули на полдороги. Испуганные лошади понесли, калеча и убивая ещё не вступившую в бой пехоту.

Минувшая битва проносится перед глазами пророка. В реальном мире сражение не могло завершиться так быстро. Это была настоящая схватка народов. Один отстаивал прежнюю гордость и славу, другой — само право существовать. Резня, то вспыхивая, то затихая, продолжалась несколько дней. Хоть и было всё решено уже в первой, захлебнувшейся кровью атаке.

"Горло мое пылало", — расскажет потом один из тех воинов фараона, кто чудом спасся в бою и не пал от мучительной жажды: "И я сказал: "Это вкус смерти"".

Победителям едва ли приходится легче. Их лагерь на берегу выглядит как разрытое кладбище. Пустыня окружает его с трех сторон, ближайший оазис — за неоглядными просторами моря.

Отовсюду доносится запах гниющей плоти и нечистот. Многие ранены, истощены, страдают от опасных болезней. Быть может, их гибель пойдёт кому-то во благо. Пищи и пресной воды не хватит на всех, даже если в пути не задержат песчаные бури.

— Господи! — шепчет пророк, не в силах сдержать обиду и гнев. — Видишь ли ты?

Роняющий искры смерч останавливается. Образы гаснут, и вдруг рождается голос. Люди на берегу не слышат его, как прежде не замечали светящейся круговерти. Для них пророк общается с кем-то недоступным ни слуху, ни зрению, а значит могущественным. Правда, иные клянутся, что тоже видели грозного бога. Днём — в столпе облачном, ночью — в огненном. Но пока в это мало кто верит.

Как бы то ни было, голос звучит. Негромкий и откровенно насмешливый, пророку сперва он казался почти человеческим. Но в нем, как в отражении на зыбкой водной поверхности, собеседник порой узнаёт самого себя. Словно некто прежде безгласный, стремясь овладеть даром речи, старательно подражает умеющему говорить.

— Ты недоволен, гордец? Решил, что способен указывать, где и кому есть нужда в моём покровительстве? Возможно, ты прав, но тебе всего лишь дозволено жить и вести народ, избранный для моей славы.

— Вести на погибель? — пророк уже не страшится собственной дерзости.

Созидавший расхохотался. Его заразительный смех звучал бы даже приятно, если бы не был столь очевидно заимствован.

— Мне всё больше и больше нравится твое вольнодумство. Ты будто вылеплен из другой глины, чем эти... — Огненный перст указал вдруг на берег. — Гляди, сбились в кучу, как овцы, которых с начала времён их предки пасли! И такие вот опрокинули доныне лучшую армию мира? Да они сами скорее поверят, что Бездна разверзлась и поглотила врагов!

Голос умолк ненадолго. Точно так человек обдумывает случайно пришедшее на язык. Снова смех, снова танец безумного вихря.

— Ты упрекаешь меня, что суров я был к твоему народу, — продолжил Бог, отсмеявшись. — Терзал его непосильной работой, мором и голодом, насылал беспощадных врагов... Вижу — время исправить содеянное. Для начала я облегчу вам дорогу. И пусть об этом узнают все!

Резким движением марионетки пророк поднял руку. Два пенных вала, высоких, отвесных, как две стены, с рёвом взметнулись от берега до самого горизонта. Широкая полоса обнажённого дна пролегла между ними. Вспыхнул багровый луч и устремился вдаль в облаках пара, спекая ил и морской песок в монолитную твердь. Люди упали ниц, но оказавшимся на пути волны раскалённого воздуха это не помогло. В одно мгновение их тела стали похожи на головешки.

Когда море стихло, две водяные стены по-прежнему оставались неколебимы. Как и дорога по дну, прямая, будто лезвие обоюдоострого меча.

— И сделал море сушею, и расступились воды, — вещал Созидавший. — Так скажут ваши потомки. Море тут наиболее узко, на этом пути вы теряете лишь немногих. Веди народ свой в обетованную землю, иначе он пройдёт по тебе.

— Но что здесь останется...после? — не в силах сдержать благоговейного трепета, спрашивает пророк.

— Мог бы сам догадаться. И вода возвратилась, и покрыла колесницы и всадников всего войска фараонова, вошедших за ними в море, не осталось ни одного из них. Звучит настолько чудовищно, что вскоре никакой смертный не усомнится.

Почва, казалось, ушла из-под ног пророка. Давало знать о себе пережитое, — во время сражения он стоял в передних рядах. Теперь об этом следует просто забыть.

— В самом деле, чудовищно, — слова вылетают из горла, как капли крови. — Отнять у людей победу, а взамен вернуть страх. Перед врагами ли, перед мощью богов и судьбою, — зачем? На что вам, могучим и мудрым, шутя раздвигающим море, нужны рабы, игрушки в человеческом облике?

Пророк понимал, — на этот раз ответа не будет. Призрачный столп растаял также внезапно, как появился. Толпа поднялась и уже ступила на Богом указанную дорогу. Продолжался Исход.

 

* * *

Мои размышления на библейские темы прервали шаги секретарши директора. Чтобы узнать её по стуку полуметровых "шпилек", вовсе не надобно быть экстрасенсом. На весь этаж пионерский сбор барабанят. И как они намертво в пол не вонзаются?

— Вас срочно требует Юлий Сергеевич, — войдя, полупропела конторская дива. В голосе слышалось недовольство судьбой. Стоял бы тут телефон, — ни за что бы не опустилась эта богиня из мягких кресел до роли девочки на посылках.

Не первый день глаза друг другу мозолим, пора бы на "ты" перейти. "Тебе понравится, детка", — банально, а как заводит! Мечты, мечты... Я повернулся на голос, и её опрокинуло в обморок.

О шкаф затылком, бедняжка! Я шкаф имею в виду. Мозгам ничего не грозило, в другом они месте у данной особи. Тем не менее, девушку следовало немедленно привести в чувство, хотя бы в какое-нибудь. Мало ли кого ещё занесет сюда до обеда, потом вопросов не оберёшься.

По счастью, мы оказались одни. Мои сослуживцы, обычно набитые в комнате, будто сельди в бочке, разбежались все до единого. Кто в отпуске, кто на больничном, и только мне больше всех тут надо. Так что пара-другая минут на размышление оставалась.

Прежде всего, желательно было вспомнить, как возвращают сознание молодым, но во многих отношениях опытным секретаршам. Нюхательных солей отродясь не держим-с, нашатыря — тем более. С холодной водой тоже проблемы. Кран работает только внизу, пока сбегаешь, непременно кто-нибудь сунется носом в незапертый кабинет. И на ключ закрывать боязно, — вдруг объект сам очнётся, да и выпорхнет из окна в припадке клаустрофобии. Четвёртый этаж, между прочим.

Оставался один выход. Пощёчины. То самое, что давно должна была сделать супруга директора. Жаль, точно не помню, при обмороке или при сильной истерике помогает. Случайно перехватил взглядом конечность, уже размахнувшуюся для звонкого торжества гуманизма. И вовремя одёрнул её.

Быть может, я придираюсь. Рука как рука. Плечо, предплечье и кисть пятипалая. Большой палец, в точности по дедушке Дарвину, противостоит четырём остальным. Но когти, но чешуя, отливающая неземными красками... Да и размерчики явно шалят. Таким ластом не то, что тени и тушь по щекам, — сами щёки по полу размазать недолго. Глаза в щель закатятся, и будут призывно оттуда сверкать, большие, загадочные, как у мышки в потугах пищеварения.

Юмор черней, чем ночь. Так, кажется, в песне поётся. До меня ещё минут десять назад дошло, что я изменился, но не настолько же! Стеклянная дверца шкафа как могла, отражала вытянутую морду с усами-щупальцами, жизнерадостно оскаленную в предельно открытой улыбке. Зубы в три идеально ровных, как на подбор, ряда, сияли в учрежденческом сумраке каким-то своим, внутренним светом. Раздвоенный, будто вымпел, язык, мелькнул между ними, и снова канул в бездонной пасти. Но больше всего удивляло то, как я воспринял метаморфозы, способные и Овидия до импотенции довести.

Я был, извините за штамп, абсолютно спокоен. Аки слон под общим наркозом. Всё путём, дорогие товарищи. Возвращаюсь на круги своя, слабонервных и детей прошу удалиться.

В дверь постучали. Сначала едва-едва, затем ощутимо, решительно. Впустить кого бы то ни было я не мог, даже при всём желании. Дверную створку, что открывалась вовнутрь, удерживало перепончатое крыло. Как я догадывался, моё собственное. Готов поклясться, что за миг до удара в дверь его и в проекте не было. Про хвост я вовсе молчу.

Даже пошевелить крылышками не удавалось, настолько вдруг тесен стал кабинет. Спинной хребет, грозя раскурочить лампы дневного света, упёрся намертво в потолок. Это позволило мне удержать неустойчивое равновесие, чтобы не рухнуть своей смертоносною массой на хрупкую девушку. Хвост только чудом не выбил оконные стекла и не сорвал дешёвые, окроплённые мухами жалюзи. Если жив архитектор, что эти апартаменты выдумал, пускай его на всю жизнь таким образом скорчит. А если уже почил, — да лежать ему вечно в подобной позиции! Без выходных, отпусков и служебных командировок.

Стук в дверь, наконец, прекратился. Очевидно, решили, что заперто. Тем лучше, а если обрести прежний вид, будет совсем хорошо. К моему превеликому изумлению вступил в действие принцип "задумано — сделано". Стекло отразило каждый этап обратного перехода. Заключительные стадии на пути от крылатого ящера к человеку были настолько отвратны, что едва хватило решимости не отвести взгляд. Ничего не поделаешь, требовалось наблюдать, постигая необходимую мне науку самоконтроля. Минуту спустя я твёрдо стоял на ногах. В неизменных кроссовках, поношенных джинсах и тенниске. К трудовым подвигам вечно готовый. А тут и девица начала приходить в себя.

Я помог ей подняться, галантно воркуя белиберду о вреде авитаминоза и сверхурочной работы. Если она и помнила что-то, всё равно не рассказала бы даже родным и близким. Таким, как она, страшней всех чудовищ на свете опасность выглядеть "не от мира сего". Мир сей им этого не простит.

И вот я уже в кабинете директора, Юлия Сергеевича Потымайло. Стою пред очами грозными. Заплывшими, сфокусированными в одной стратегически важной точке неведомого измерения. Ещё немного — и воедино сольются, как у циклопа. Итог планомерного перехода мероприятий прошлой недели в фуршет выходного дня с опохмелом двухчасовой давности.

Безо всякого психоанализа ясно — настроение у начальства прескверное. В такой ипостаси ему обычно всё глубоко по фиг. И всех, соответственно, далеко на фиг. Не мельтешите перед глазами и делайте, что положено.

А положено у нас, выдам страшную тайну, на всё. И в целом, и по отдельности. Вы спросите, каким же образом этот реликт затратной экономики до сих пор держится на плаву? Кое-что, как известно, вовеки веков не утонет. Наша контора — яркий пример так называемой "прачечной". Места, где отмывают не детские суммы со стороны.

Схема насквозь примитивна, как дырка от бублика. Деньги с сомнительной репутацией выдаются за честную прибыль легально работающей фирмы. Обычно консалтинговой, под госпредприятие деланной, как наша. Трудно не только её проверить, но даже понять, с чем это чудо природы едят.

Львиная доля финансов течёт мимо кассы, снять пенки реально лишь для директора и главбуха. Работникам остаются гроши, и сверху на эти расходы смотрят, как на необходимое зло. И декорации в театре хоть сколько-нибудь, да стоят. Главное — чтобы изображали бурную трудовую деятельность. Время от времени, чаще не требуется.

Моя беда в том, что ломать комедию для меня каждый раз внове. Слишком уж сильно стараюсь, все просто от хохота падают. Только начальникам не до смеха. Вот и зовут на расправу с утра, в понедельник, не поборов похмельный синдром. Интересно, какой смертный грех совершил я в прошлую пятницу? Судя по голосу шефа, грядёт Апокалипсис. Покайтесь, и всё равно не поможет.

Пытаюсь сосредоточиться на командном теноре Потымайло. Слова директора вроде имеют смысл, но до меня он никоим образом не доходит. Мешают звенящие в бесконечно далёких битвах клинки, шум древнего моря Тетис, шаги мятежного ангела, низвергнутого с небес. И песня, что с незапамятных пор кружит над Землей, будто сама по себе, без какой-либо цели. Странно только, что слышу её впервые.

 

По звёздной дороге,

По чёрной траве

Пришли мы сюда

 

За тучами пепла,

По небо в крови

Решится судьба

 

Наследников Бездны,

До новой зари

Забывших себя

 

— И чтоб мне сегодня

на стол заявленье

"по собственному"!

 

Это истерический монолог босса достиг, наконец, моего сознания. Удивительно, как он в стихотворный размер без мыла вписался. Пять баллов! Шуты умеют ценить остроумие королей, хоть оно, по большей части, непреднамеренное. И, если позволено, выражают восторг особым шутовским хохотом.

Мне отныне позволено многое, ибо по барабану всё. Сколько себя помню, таких приступов дикого ржания ещё никогда не испытывал. Как прорвало. Но, видит та самая Бездна, которую кто-то там унаследовал, я не хотел никаких осложнений. Лишь по тому, как обмяк в своем кресле начальник, вовремя догадался, — смеюсь в инфразвуковом диапазоне.

Сегодня я просто неотразим. При встрече со мной уже двое упали в обморок. Хотелось бы верить, что от восторга. Но интуиция мне подсказывает: если бы не беспамятство, наверняка утопился бы Потымайло в персональном, недавно отремонтированном туалете. А так вроде жив и дышит. Правда, побледнел малость, галстук под кадыком сотрясают глухие хрипы, из носа — кровь пополам с пузырями соплей. Но это заметно только вблизи, при взгляде с порога можно подумать, будто начальство спокойно спит. Точнее, работает над собой.

Очнётся рано или поздно, куда денется? И будет молчать о случившемся, как и его злополучная секретарша. По той же самой причине — из страха перед общественным мнением.

На правах победителя я гордо воссел за ореховый стол. Ответил на телефонный звонок, пообещав абоненту использовать его накладные в гигиенических целях, благо бумажки эти достаточно мягкие. Включил персональный компьютер с экраном как у домашнего кинотеатра. Еще раз открыл свой почтовый ящик в сети и даже не удивился.

Новое письмо оказалось приглашением моей скромной персоны за дальний рубеж. От некого международного профсоюза, который мне прежде и с бодуна не мерещился. И звали не куда-нибудь, а в родные края Шекспира, квартета "Битлз" и коровьего бешенства. Твердо решил, что мясо там есть не буду. Хрен тебе, моё alter ego хвостатое, человечину тоже!

Лондон, аэропорт Хитроу. Кажется, самое трудное уже в прошлом, но на деле всё только начинается. Позади мытарства с оформлением визы и спешная распродажа мебели с целью наскрести денег на перелёт. Впереди полнейшая неизвестность, одна лишь берлога моя холостяцкая ждёт на родине. Пустая — бильярдным шаром покати. Вряд ли мне есть резон туда возвращаться, да только кто меня спросит? Виза на три недели всего.

Сюда прилетать тоже смысла особого не было. Ведь так и не разобрался толком, зачем лечу. С другой стороны, не всё ли равно, где время убить, если с работы выгнали? Вот тут-то, Петька, как говорил известный полевой командир, и начинается диалектика!

Мне — на паспортный контроль, в ползучую очередину для "НЕГРов". То бишь НЕГРаждан Евросоюза. С завистью гляжу краем глаза на ловко минующих турникеты французов, датчан и разных там прочих шведов. И это пройдёт, — философская мысль, очевидно рождённая в очереди.

Прошло! С противоположного конца вестибюля, где некуда деться от пиджаков, халатов, пончо и сари, навстречу мне движется рыжеволосый верзила. Курсом на столкновение. Одежда пресытившегося жизнью бомжа-добровольца, лицо простое, как помидор. Честное, настежь открытое шире воздушного терминала. Где-нибудь в Сызрани или под Вяткой оно бы не так выделялось.

— Пол Вихрофф, Соединенные Штаты. Астрофизик. Я посылал вам оба письма.

Сказано вроде по-русски. Рукопожатие крепкое, на грани травмоопасного. Кожа на протянутой мне руке вдруг коротко вспыхнула уже знакомой палитрой. Когти едва показались, чтобы не поцарапать. И снова я на мгновение погрузился в транс.

 

* * *

— Сделаем всё как надобно, Волк! Народ тёртый, своё дело знает.

Атаман ватажников невесело усмехнулся. Волк... Небось, думают, прозвище это, кличка, вроде как у цепного пса. Не дают уже людям подобных имён. Ни в здешних местах, ни далее к югу. Новый бог не велел.

"Блаженны кроткие, ибо они унаследуют землю", — учили пастыри. На деле кротость лишила принявших крест даже того немногого, что у них было. Священные рощи пошли под топор, поля — под копыта коней дружинников князя, гордость и древняя слава — тем самым коням под хвосты.

Последние капища в дальней глуши, где родился, вырос и обучился владеть оружием Волк, найдут очень скоро. На погибель волхвам, на позор вечной неволи всем остальным поселенцам. Одна надежда — скорей убить князя, чьи деды огнём и мечом окрестили эти края. Если можно ещё хоть на что-то надеяться.

Волк верил: с гибелью предводителя разбежится дружина, готовая нынче к походу по некрещёные души. Потому и подговорил ватажников устроить засаду на пути княжьей охоты. Здесь, в давно покорённых землях, князя сопровождала лишь горстка преданных слуг.

Стук копыт ещё не был слышен, и Волк в последний раз оглядывал свое воинство. Десятка три беглых пашенников и холопов, не от хорошей жизни выбравших промысел на большой дороге. Он, пришлый, сделался их вожаком, превратил ватагу разбойников в некое подобие боевого отряда. Хоть оружие и доспехи воина были ещё далеко не у каждого.

Большинство полагалось на топоры лесорубов, ножи, самодельные луки. Кто покрепче — обзаводился рогатиной или ослопом. От ран, как могли, защищали тулупы и меховые шапки, с ними не расставались и летом. Даже у Волка не было ничего лучше. В бою против княжеских ратников ватаге могла помочь лишь внезапность.

Слева — глубокий овраг, с торной тропы его и не видно. Для засады самое место. Один только Волк не укрылся — бежит навстречу разъезду с криком, словно хочет предупредить об опасности.

Всадники остановили коней. Но не резко, на полном скаку, как рассчитывал Волк. Его ожидали и приготовились. Подняты копья, натянуты тетивы. Пешему нет спасения — не удар из седла, так стрела достанет.

— Вот и свиделись, Волк, — голос князя. — Не знал тебя прежде в лицо, хоть и много наслышан. Дружков своих благодари.

Из оврага гурьбой повалили ватажники. Встали поодаль, взяв бывшего атамана в полукольцо. Сами ни за какую награду его не смогли бы на княжий двор привести, — так боялись. И всё-таки продали. С потрохами.

Ярость волной захлестнула разум и сердце. Кристально чистая, незамутненная страхом ярость воина, зверя, не схожая ни со злобой, ни с гневом. Волк прыгнул.

Огромное серое тело легко вскочило на круп княжьей лошади. Всадник не удержался, и оба — человек и лесной хищник, — покатились по скользкой от крови траве. Князь изловчился достать из-за пояса нож и бил, куда мог дотянуться, в то время как челюсти зверя скользили по гладким пластинам нагрудника. Но не ужасные раны отнимали у Волка жизнь.

Тварь, вся из холодных молний, рвёт изнутри в клочья. Отчаяние придает силы, заставляя рассудок метаться у края бездонной пропасти. Волк превращается в нечто ещё более жуткое, способное лишь убивать. Не человек, даже не зверь — просто орудие смерти, совершенное и беспощадное.

— Оборотень! — слышен испуганный крик.

Два ратника первыми соскочили с бешеных от испуга коней и бросились на подмогу князю. Их встретили руки, закованные в чешую, покрытые редкими клочьями шерсти. Длинные лезвия, что выросли вдруг из предплечий, сверкнув, разрубали кольчуги, стёганки и беззащитную плоть. Сразив нападавших, Волк замахнулся на оглушенного князя. И вдруг неуклюже осел, не успев ударить. Кости размякли, нагретой смолой растекались мускулы, изо рта полетела кровавая пена.

— Ну, что вылупились? Добейте! — с трудом прохрипело чудище медленно подходившим ватажникам.

 

* * *

В коротком приветствии мы обменялись накопленной за века информацией. Так сказать, поделились опытом предков. Не только прямых, но и прочих, до невесть какого колена. Пращуры моего собеседника — сплошняком воинствующие язычники, бунтовщики и авантюристы, успевшие накуролесить и в Старом Свете, и в Новом. Да и мои, как я понял уже, не подарок. Весь мир из-за них до сих пор злокозненными масонами стращают. Встретились два сапога на одну ногу, спасайся, кто может!

Судя по всему, наследственная память — одна из особенностей нашего вида. Наряду с не менее удивительным свойством легко принимать любой облик, лишь бы он был возможен биологически.

— Кто же мы всё-таки, чёрт возьми? — спросил я у Пола, когда устаканились первые впечатления.

— Если б я точно знал! — был ответ. — То немногое, что мне на сегодня известно, я вспомнил лет восемь назад, как только освободился от личного Стража. Сверкающего паразита, что обитал в каждом из нас, мешая проснуться памяти. Он попытался меня уничтожить, едва я вышел из-под контроля. Вам такое знакомо не понаслышке.

Я невольно вздрогнул, припоминая свои злоключения в ночном парке родимого города. А Пол тем временем продолжал.

— Полагаю, что мы гибриды. Жизнеспособная, плодовитая помесь людей и неких иных существ, давно уже вымерших. Люди их называли драконами, йети, вервольфами, падшими ангелами... В зависимости от того, в каком экзотическом облике те им являлись в далекие времена. Представители нашего племени, которых я отыскал в самых разных точках планеты, пока не пришли к согласию в этом вопросе. Лично я предпочитаю термин "драконы". Летучие ящерицы особо крупных размеров. Непроизвольно мы чаще всего принимаем подобную форму. К тому же в условиях здешнего мира это наиболее эффективная боевая трансформация.

— Боевая? Мы с кем-то воюем?

Вот он, момент истины! Атмосфера полупустого паба, вполне уютная по меркам аэропорта, безнадёжно испорчена запахом пороха. Пусть даже воображаемым. Пиво за счёт приглашающей стороны не идёт больше в горло. Помимо воли глаза косят на дно кружки в поисках еле заметной монеты. Когда-то бесплатную выпивку и шиллинг в придачу предлагали вербовщики в королевский военный флот. Принять это странное угощение было равносильно подписанному контракту. Несведущих любителей халявы из кабаков отправляли прямо на корабли. Традиции страны пребывания...

Не подумайте, что я трус отпетый. Такого труса и отпевать бесполезно. И всё же могу представить себе ситуацию, в которой я стану драться. Знать бы только, за что. Ведь частенько великие, благородные цели, которым зовут отдавать все силы, а то и жизнь, на поверку оказываются мыльными пузырями. Примеров в истории пруд пруди.

Однако вербовать меня Пол не пытался. Не приказывал и даже не убеждал, взывая к таинственному чувству долга. Интересно, каким именно местом чувствовать долг полагается? Думаю, зависит от обстоятельств. Если должен кому-то деньги — рукой, что брала их взаймы. А если должен жениться... В общем, понятно. Но хоть убейте, никак не пойму, чем ощущают долг перед родиной. Или перед так называемым человечеством.

Взамен разговорчиков в пользу бедных Пол выбрал принципиально иную методику агитации. Наглядную, из нашего, драконьего арсенала. Непосредственный мыслеобмен, при котором слова нужны разве что для маскировки.

Само собой, мы и так вполне понимали друг друга. Пол на короткой ноге с великим, могучим и прочая, да и я худо-бедно, но всё-таки лопочу по-английски. По большому счёту, говори он даже на суахили, а я — на санскрите, проблем бы не возникало, настолько быстро я выучился у Пола читать в мозгах собеседника. Мысль — она и в Африке мысль. То же самое, что в тундре не огороженной. Но только отбросив словесную шелуху, телепат достигает предельной степени убедительности.

Не скажу, что мысленная проповедь Пола была для меня откровением свыше. Кое до чего я и сам бы додумался, окажись у меня больше времени разобраться с собственными видениями. К несчастью время, как и наличные деньги, всегда в дефиците. Хоть и удивляюсь порой, на какую невероятную чепуху я тратил и то и другое.

 

* * *

Мыслил Пол образно. Даже слишком. Не знаю, чья память хранила прежде картины этой невыразимо древней битвы меж звёзд, но многомерная панорама, что развернулась в моём сознании, едва не лишила меня рассудка. Описать это человеку обыкновенному я вряд ли возьмусь. Ну как рассказать о боях, продолжавшихся миллиарды лет и охвативших тысячи измерений, в большинстве своём людям неведомых? О взрывах, что заставляли смещаться галактики? Созидавшие начали эту войну против лучших своих творений — драконов, опасаясь их неожиданного могущества. Итогом чудовищной схватки могло стать тотальное разрушение. Распад на всех уровнях организации материи, второе пришествие изначального хаоса, вечное, всеединое Ничто — такая судьба ожидала Вселенную.

Именно это, а вовсе не страх и не слабость, вынуждало драконов идти на уступки, сдавать обретённые прежде позиции, лишь бы установился мир. Один за другим покидали они родную среду обитания — Бездну, ограничив себя привычными остальным существам тремя измерениями. И всё более тяготели к планетам, где Созидавшие некогда бросили семена жизни. Поддерживая и оберегая пока ещё крохотные ростки, драконы снискали славу спасителей многих миров от гибельной ярости битвы. Но сами, утратив свободу манёвра, всё чаще встречали в сражениях смерть.

Последние из драконов нашли приют на Земле. Люди, хоть и строили Созидавшим храмы, почитали их давних врагов за великую мудрость, которой те щедро делились. Драконы, воспетые в мифах Востока и Запада, навсегда останутся в человеческой памяти. Пускай и не очень похожие на реальных своих прототипов.

По условиям долгожданного мира драконы Земли навсегда приняли облик её обитателей. После этого любую попытку метаморфоза пресекали смертельным воздействием Стражи — генетические паразиты, вживлённые в организмы драконов волею Созидавших. Впрочем, драконы в любом случае были обречены. Чужими усилиями, по одиночке, Созидавшие истребили всех.

Но оставались наши собратья — отпрыски смешанных браков. Люди, в чьих жилах текла и драконья кровь. Вожди, философы, воины. Наследники многих даров легендарных предков.

Пророк Моисей был, подобно мудрейшим из мудрых драконов, инвертом. То есть умел напрямую общаться с великим разумом Созидавших. Воители-оборотни в облике хищных зверей также не оказались вымыслом. Последние жили недолго, — превращения вызывали вмешательство Стража.

Размножаясь делением клеток хозяина, Страж внедрял свою копию в каждого из его потомков. За трансформацией, пусть даже и незаметной глазу, всегда наступала смерть. Так продолжалось тысячи лет и, казалось, нельзя изменить установленный свыше порядок.

Трудно сказать, что именно освободило в нас веками дремавших драконов. Аномальная вспышка активности Солнца? Мутация? Факторы социального стресса? Так или иначе, мы вспомнили бесконечно далёкое прошлое. И обрели силу, неведомую ни драконам, ни людям в отдельности.

Речь идёт о способности побеждать в себе Стража. Победа не гарантирована, но возможна. Мы с Полом — живые тому примеры. Да и не мы одни.

Созидавшие быстро поняли всё. И восприняли нас как угрозу, в этом Пол был абсолютно уверен. Как астрофизик, он мог наблюдать чуть заметные изменения в солнечном спектре — верный признак уже недалёкой гибели звёздной системы.

— В сложившейся ситуации они больше не связаны обязательствами перемирия, — Пол перешёл на обычную речь. — И потому вернулись к первоначальному плану — уничтожить Солнце. Тем самым, покончив с нами, как с биологическим видом. И заодно со всею Землёй, так надёжнее. Надеюсь, вы понимаете, что времени остаётся не очень много.

Угу, только вот отолью после пива и полечу налегке мир спасать! А какой у меня, скажите на милость, выбор? Свободный, как у Адама среди прекраснейшей половины. И, вероятно, столь же необходимый.


Автор(ы): Михаил Кранц
Конкурс: Креатив 4, 1 место

Понравилось 0