Это всё

И это лучшее на свете колдовство,

Ликует солнце на лезвии гребня,

И это все, и больше нету ничего

Есть только небо, вечное небо.

(Мельница)

1

Дракон был хорош. Он был похож одновременно на птицу и рептилию, с обиженным и отчасти грозным видом грыз кусочек какой то веточки, и светился мягким серебром на солнце, но не так, как сверкают дизайнерские безделушки, а так, как прабабушкина брошка, вынутая на праздник из шкатулки. В нем было достоинство, и солидность, и красота, и отлитое вручную, а потом чуть — чуть прочеканенное время.

Она смотрела на подвеску уже третий раз, потому что это вообще было приятно — ходить вдоль сверкающих под немилосердным болгарским солнцем серебряных рядов и не спеша выбирать вещички в подарок. Но эту подвеску она желала только для себя, и точно знала, что сегодня она ее купит, пока кто — нибудь еще не захотел ее так же сильно: до легкого холодка под ложечкой и до нетерпеливого желания почувствовать драконий рельеф кончиками пальцев.

Она перевернула бирочку с ценой, достала кошелек и нетерпеливо потащила из него цветастые купюры и монеты, и поняла, что ей не хватает смешной суммы в два лева. Конечно же, она опять забыла добавить денег из сейфа в номере! Она моментально расстроилась, и рассердилась, что придется опять топать в гостиницу по такой жаре, а дракона тем временем получит кто-нибудь другой. Она отошла от рядов уже метров на пятьдесят, все еще роясь в сумочке, и в маленьком внутреннем кармашке на молнии нашла не два лева, а целых двадцать. Снова вернулась к серебру, и продавщица снова профессионально ей улыбнулась, одновременно разговаривая со следующими покупателями по-французски и с кем-то за своей спиной по-болгарски, потом сняла со стенда подвеску, упаковала ее в маленький мешочек, дала сдачу и ответил на вопросительный взгляд второго продавца: «Дракула». Дракула — так по-болгарски называется дракон.

Теперь все было в порядке. Дракула перешел в ее личное распоряжение, и, сидя в ожидании «пилешко супа»* в маленьком кафе, под навесом с зеленым виноградом, вызывавшем удивление тем, что он настоящий и скоро даже поспеет, она сделала то, что ей так хотелось — потрогала подвеску сперва сквозь мешочек, потом вынула, рассмотрела во всех деталях, нагрела в руке и только после этого положила обратно в сумочку. У нее вообще была неудобная привычка все красивое трогать руками — конечно, то, до чего можно было дотянуться. Даже фотографии, которые она смотрела на ЖК мониторе компьютера, ей и то хотелось потыкать ногтем, невзирая на остающиеся на мониторе следы.

А в этом городе ей хотелось потрогать еще и мимозы, и розы, и бугенвилии. И нагретую черепицу на крышах, и аистиное гнездо, и даже особый южный запах нагретого бетона сразу по прибытии на аэродром. «Летище Варна» — так назывался аэродром, и слово «Летище» тоже было каким-то странно осязаемым.

Море тоже хотелось потрогать все целиком, но как— то так получалось, что это оно трогало тебя, как только ты заходишь в теплопрохладные синие складки. Море было ласковое и немного хулиганистое, брызгалось, и шелестело, и от него пахло йодом.

Она не была на море столько лет, что за это время нормальные люди заканчивали школу, и институт, и находили себе по две работы, и выходили замуж, и рожали детей… Всю эту обязательную программу — кроме детей — она выполнила, а теперь у нее было еще и море с тремя пляжами и бесчисленными ракушками по кромке прибоя. После шторма она бродила по пляжу и закидывала обратно свежевыброшенные небольшие рапаны с темно — зелеными водорослями на макушке и трогательной «дверцей», запирающей вход. А давние, вылинявшие на солнце, пустые и сухие — собирала. Еще собирала классические греческие белые раковины «в форме раковины»— точные маленькие копии той, в которой изображают Афродиту, и фиолетовые длинненькие, и маленькие спиральные. У нее, наверно, этих ракушек набралось уже килограмм пять, и она собиралась притащить их в Питер, а зачем — разбираться потом.

Через пару дней, когда они с соседкой по номеру собрались на экскурсию в Несебер, соседку угораздило заболеть: то ли обгореть, то ли отравиться, то ли все сразу. Не очень довольная таким оборотом дел, она поехала одна и одна бродила по бывшему рыбацкому городку и нынешнему базару. Старые дома трудно было разглядеть из-за толпы туристов и пестроты сувениров, сувениры стоили запредельно и все время лезли под руки, было жарко, ходить по жаре до приезда автобуса нужно было еще долго, а городок неожиданно быстро кончился, и настроение у нее все портилось и портилось. Она вышла на набережную, (там дул прохладный ветерок), выпила яблочного сока (хотелось есть, но было нельзя — в программе еще ужин в ресторане) и долго смотрела на лодки и пару рыбешек, неподвижно стоящих в воде в тени лодочного каната, а потом вместе со всей группой загрузилась в автобус и поехала в ресторан.

Ресторан оказался сельским, в пригороде, по дороге к нему попалось два ярких подсолнуховых поля по обе стороны дороги. Ей хотелось сфотографировать подсолнухи, но совестно было просить остановить автобус и задерживать всю группу.

В ресторане их долго развлекали фокусами (фокусник вытаскивал стринги и лифчики из карманов, ушей, шиворотов бедных подопытных кроликов-зрителей), народными танцами, неисчерпаемыми бочками с молодым вином, двумя видами мяса, жаренного на решетке, а потом начались конкурсы.

Она уже наелась и слегка напилась, когда милой девице в лентах и монистах пришла в голову странная фантазия взять ее за руку и вытащить на середину сценической площадки. Должно быть, потому, что она сидела с краю. Сопротивляться нужно было сразу же, а пройдя полдороги, вырывать руку и возвращаться на свое место под взглядами веселых и нетрезвых зрителей было нелепо, и она осталась. Тем более, конкурс оказался более — менее простым: какой — то совершенно посторонний, блондинистый и слегка вихрастый молодой человек поднял ее на руки и нежно прижал к накачанному прессу, на ее собственный пресс поставили деревянную миску с фасолью, и они вдвоем достаточно быстро преодолели дистанцию, не просыпав из миски ни одной фасолины. Молодому человеку приходилось еще пинать перед собой деревянный муляж кувшина с вином, но это его не особо затруднило. Когда дистанция кончилась, он даже не запыхался, а просто поставил ее на пол, склонил голову к плечу, улыбнулся и сказал «dziekuje»**

Со следующим конкурсом разбираться пришлось уже ей самой: с помощью все того же молодого человека она взгромоздилась на муляж кувшина, поставленный торчком, обхватила ногами «горлышко», взялась покрепче за запястья своего конкурс-партнера и пропрыгала на кувшине обратно, как больное на всю голову кенгуру. Вторую парочку, соревнующуюся с ними, они сделали «всухую», потому что там девушка была на «шпильках», а ни на шпильках, ни босиком скакать на кувшине очень неудобно. На сей раз молодой человек сказал «Марек» и наклонил голову к другому плечу, а потом ведущий вручил им на двоих приз: бутылку красного вина, и милостиво отпустил.

Марек (оказалось, что это имя) проводил ее за столик, немедленно открыл бутылку, налил себе и ей вина в чистые стаканы и начал легко и непринужденно трепаться на очень хорошем русском языке. Она моментально узнала, что он поляк, но бабушка у него русская, что учился он тоже в России, в Петербурге, что он работает стоматологом и что-то еще такое же, совсем ей ненужное. Украдкой разглядывая неожиданного собеседника и скармливая краешек мяса под столом местному пестренькому диковатому котенку, она время от времени кивала и поддакивала, и обогатилась еще сведениями, что конкурс ему понравился, потому что на отдыхе он разленился, а так вообще он занимается карате и постоянно тренируется. Русский был практически безупречен: иногда только проскальзывало что-то чужое в ударениях. Марек тоже был практически безупречен: красивая фигура, ровный загар, отбеленная улыбка, свежая рубашка… но бесил он ее невероятно, и излишней молодостью, и особенно дубликатом, клоном, отражением: сочетанием стоматологии и карате. Как будто и здесь, в Болгарии, она не может ни на минуту остаться одна, забыть, не помнить, не думать…

Тем не менее, к своему удивлению, вскоре она обнаружила себя в толпе, танцующей сертаки, и никто иной, как Марек, положил ей руку на плечо и старался синхронизировать свои длинные, размахивающие, каратистские конечности с ее ногами так, чтобы ненароком не ударить. Никогда в жизни она не танцевала сертаки! Да что там, она вообще не танцевала, раз и навсегда оставив эту забаву молодым, самоуверенным и хорошо скоординированным… марекам. Темп все убыстрялся, в безумную пляску втянулась как минимум половина присутствующих: длинная, неровная, в три ряда спираль мчалась, смеясь и спотыкаясь, пока не остановилась и не рассыпалась на румяных, довольных, запыхавшихся людей.

Марек проводил ее и к костру, где вскоре должно было начаться следующее шоу: ходьба по раскаленным углям. Угли прогорали, их размели по круглой огороженной площадке, и там они лежали россыпью красных мерцающих огоньков, как опрокинутые на землю звезды. Марек встал у нее за спиной и прислонил ее к себе, чтобы ей было удобнее стоять, опираясь. Он был намного выше и смотрел на угли и хождения по ним поверх ее макушки. С чего он решил, что имеет на это право, бог весть — может быть, после того, как их насильственно соединили при конкурсе и он держал ее на руках, или после красного выдержанного вина, выпитого следом за молодым буйным винцом, или после сертаки, у него что— то сдвинулось в голове? Да и не только у него: во всяком случае, когда пора было грузится в автобусы — каждому в свой — Марек попросил у нее телефон и она покорно открыла «раскладушку» и высветила для него на дисплее номер.

2

В надышанном тепле автобуса почти все дремали, а экскурсоводша все никак не хотела угомониться, и пыталась заставить группу спеть что-нибудь веселое. В конце — концов, три-четыре голоса с тоской затянули : «Ой, цветет калина», и я — опять же неожиданно для себя — присоединилась.

Да, было такое: полюбила, и молодого, и парня — все почти, как в песне, только калины в городе днем с огнем не сыщешь. Может, она в парке она где-нибудь и цвела, кто ж ее разберет, а вот ручья на острове точно не было никакого. Только пруды с утками, и протоки с лодками, и славная тренировочная полянка, а на ней — тренер, пляшущий с шестом и с солнцем за плечом. Кто знает, когда и как все это началось?

Может быть, тогда, когда я его фотографировала? Или раньше — когда я поняла, что отвратительная, кошмарная, как шерстяной носок со стеклом в горле, аллергия оставила меня, отступила в недоумении, после шести часов тренировок еженедельно, и я почувствовала, что жива? Или позже — когда тренер учил меня на лету подхватывать выпущенный из рук шест, и говорил, что я должна делать это по звуку и с закрытыми глазами, и смеялся, а я поминала всуе джедаев и смеялась тоже, очередной раз упуская чертову палку?

Клуб шмякнулся на него, как подтаявший снег с карниза, а он подставил нехрупкое плечико, и среди своих двух работ, и учебы, и прочих дел нашел время и силы, чтобы заменить внезапно сбежавшего предшественника — мне это нравилось.

Он учился на стоматолога и лицевого хирурга, и штопал по ночам алкашей в больнице, и у него были «смены», а потом лекции, и он спал по 4 часа в сутки, а потом вечером говорил перед тренировкой «доброе утро» и путал «право» и «лево», и мне это нравилось!

Он был так молод, и весел, и красив, и летнее солнце сквозь зелено-золотые листья на острове, и закат над Финским заливом — это все вместе было счастье.

И трепаться с ним в аське — легко, весело, необременительно, игриво — это было счастье. Он скучал на лекциях, я скучала на работе, потом его ник всплывал наверх списка, а сердце у меня падало куда-то за солнечное сплетение, и начиналась словесная игра, похожая на бадминтон или пинг-понг.

Он уверял меня, что в аське он совсем не тренер, и спрашивал, не боюсь ли я его, а я в ответ рассказывала ему всякие байки. Чего мне было бояться — я старше, я умнее, я точно не проиграю ни одного сета, не пропущу ни одной подачи, и к его репликам так удобно пристраивать свои — ведь у нас похожее чувство юмора…

Я и потом боялась не его, а, скорее, за него: боялась обидеть, испугать, или наоборот, сильно приручить, и как же он тогда, ведь я несвободна.

А потом я поняла, что если я еще раз послушаю, как он дышит на тренировке, и не смогу подойти к нему, и не смогу потрогать колечко в его ухе, то я просто сойду с ума. В один прекрасный день забуду, как меня зовут, и забуду, где я живу, и пойду бродить по улицам, и утоплюсь в Неве, и утеку с водой туда, где золотой свет на листьях и залив.

И я соблазнила его. Самым примитивным и грубым образом — просто предложила ему секс. Без обязательств. Какие, к дьяволу, обязательства — я старше его аж на два цикла Селены, и всего на одно обращение Лилит младше его матери, и обе эти цифры мне совсем, совсем не нравились.

В паршивый и слякотный вечер, аккурат в Хеллоуин, мы встретились, и хотя я просила всех злобных духов этого дня сжалиться надо мной… над нами… ещё когда я увидела угнетенное выражение на его такой обычно радостной мордашке, я уже поняла, что ничего хорошего из этого не выйдет.

Мы посидели в какой — то забегаловке, я подавилась чаем, он подавился пивом, а потом встали, и, не глядя друг на друга, как приговоренные, пошли ко мне домой. Он рассказывал что-то про лазерный принтер, — господи боже мой! — а я даже не взяла его за руку, и в мысли не пришло, потому что сердце свалилось куда-то за солнечное сплетение, и заиндевело там, и больше не трепыхалось.

Мы зашли по дорогое в магазин, и купили еще пива, и продавщица, задолбанная Хеллоуином, дала на восемьдесят рублей сдачи больше, а я так и не зашла их потом отдать, и эти восемьдесят рублей долго мучили меня, как будто это было самое постыдное во всей этой истории.

Я не могла найти для него тапки — он так и шастал по квартире в носках, я не могла согреться даже в ванной, куда я его затащила, и я все время думала, что ПОТОМ он больше не придет ко мне.

Мы таращились друг на друга, как две дебильные совы в перепуге, и, кажется, полчаса не могли вспомнить, что делают мужчина и женщина, если уж их угораздило забраться в одну ванну.

Правда, до заветного колечка в ухе я дотянулась–таки, и оказалось, что у него не мягкие, как казалось на вид, а густые и жесткие волосы, очень теплые руки и низкий и как бы немного сердитый голос.

Он спрашивал этим незнакомым мне низким голосом: «Что смотришь?», и удивлялся: «Что ты во мне нашла?», а я никак не могла объяснить, что я в нем нашла именно его, и что найти его — это и так очень много — куда больше, чем я могла себе позволить.

Потом мы немного поболтали, и даже над чем-то посмеялись, а потом он ушел, сославшись на реферат, и я спокойно его проводила до двери, и поцеловала напоследок собственническим поцелуем, притянув поближе за куртку и поднявшись на цыпочки.

А потом я повесила сушиться полотенце, которым он вытирался, выловила в ванне парочку золотистых, жестких, коротких волос, подержала их на ладони, отнесла в мусорку, включила воду, села на край, засунула руки под струю и просидела так всю оставшуюся ночь. Черт его знает, может, волосы следовало приберечь для приворота, или, на крайний случай, для какой-нибудь магии вуду?

А может, стоило попросить его остаться до утра, ведь восемь часов — хоть это очень мало — все-таки в четыре раза больше, чем два?

Я знала, что он больше не придет. Но тогда я еще надеялась, что ошиблась.

Тектонический разлом — так, кажется, называются глубокие трещины, которые внезапно возникают в земле и разделяют ее на части?

Нет, конечно же, он не отворачивался с омерзением, и так же помогал на тренировках, и осторожно брал за запястье очень теплыми руками, показывая захваты и блоки, и рассказывал анекдоты на эскалаторе, и улыбался. И даже поддерживал долгие и бессмысленные беседы в аське, и говорил, что из — за него не стоит так убиваться, и советовал мне принимать снотворное, и долго выплачивал мне дань и контрибуцию за всю эту…случайную связь. Хотя ему, конечно же, было неудобно, и неловко, и неприятно, когда «чувства» выплеснулись на него, как кипяток из кастрюльки.

Мы поддерживали … «иллюзию дружбы»… почти год, а потом я смертельно устала, и оставила на другом берегу разлома и солнце, и остров, и лето, и дурацкую мечту о толстеньком блондинистом младенчике, и карате, которое ничерта не получалось, но сильно нравилось, а заодно оставила иллюзию дружбы и иллюзию молодости — обе эти иллюзии сползли с меня, как змеиная шкурка в линьку.

3

Она поняла, что давно не дышит, только когда чуть не задохнулась, и пришлось как-то наладить процесс, и потихоньку втянуть в себя воздух, и вытереть глаза, и подготовится к скорой выгрузке в Обзоре.

Автобус неуклюже причалил к отелю, и выметал людей на ночную улицу, как рыбина — икру.

Соседка спала, закрывшись простыней почти с головой: наверно, намаялась болеть за день. А ей спать не хотелось, она сполоснулась в душе и уже надумала было посидеть там же с книжкой, когда заметила мигающий мобильник. Смска: «Ja vnizu u hotel, podem gulat?» озадачила бы ее совсем, если бы не подпись Marek. Все равно, было не очень понятно, где это «внизу»— наверно, во дворе гостиницы? Она порылась в тумбочке в поисках белья, оделась, закинула мобильник в сумочку и спустилась во двор. Марек стоял снаружи, за забором, и как только она появилась, помахал ей рукой. «Тррребую…продолжения банкета» — было бесполезно вслух цитировать старый советский фильм, но про себя она так и подумала. И еще сразу же просунула свою руку под локоть Марека, и пусть себе удивляется.

Марек почему-то больше ничего не рассказывал, и она спросила: «Как ты меня нашел?» Он ответил, что спросил у водителя, в какой отель едет автобус. Так просто…

Они спустились на набережную, к морю, и стали чинно прогуливаться под ручку, как старые друзья или любящие супруги.

На набережной почти никого не было: поздно уже, дул сильный равномерный ветер — как будто в море поставили гигантский вентилятор, и море билось о берег с грохотом, смутно белели уложенные на песке пляжные зонты.

Сняли обувь: она — босоножки, он — щегольские светлые туфли, и босиком, по холодному песку, подошли к спасательной вышке. Издалека, из моря, накатывались волны, отороченные длинными, белыми, видимыми в темноте гребнями пены. Она зарождались из ниоткуда, из вечной тьмы и вселенского хаоса, пена чуть-чуть мерцала, и лезла на берег, подбираясь почти к самой вышке.

— Хочешь искупаться?

— С ума сошел? Утонем…или какое-нибудь чудовище в темноте вцепится!

— Чудовищ там, конечно, хватает, но сейчас все на дно легли. И потом, ты же будешь со мной. Со мной — не вцепится.

— У меня купальник в отеле остался…

— Зачем он тебе, все равно ничего не видно.

-

Марек, конечно же, лукавил — кое-какой свет от фонарей доходил и до края берега, но искупаться в этом буйном ночном неуправляемом море ей захотелось, как только они пришли на набережную. Она быстро, чтобы не замерзнуть и не передумать, разделась и положила вещи на ступеньку вышки, придавив их босоножками. Искоса глянула на Марека, протянула ему руку и они побежали по мелкой сердитой волне подальше, на глубину. Далеко зайти, конечно, не рискнули, и так вода норовила сбить с ног, подмять, утащить. Марек прижал ее покрепче к себе, к теплому боку, наклонился и произнес в самое ухо, перекрикивая гул волн и ветра: «Я знаю, что так не положено…но я завтра с утра улетаю…» и закончил, довольно жалобно: «Очень хочу тебя».

Она еще подумала: «хорошо, что он это сказал, иначе пришлось бы говорить мне», а дальше совсем не думала, а только прижималась, и гладила, и целовала, и принимала поцелуи, в которые так и норовили вмешаться соленые водяные брызги.

Когда они вышли на берег — море выгнало их довольно быстро — Марек, как фокусник, достал откуда-то полотенце и помог ей вытереться.

Потом они пошли к Мареку в отель, и пили жасминовый чай, и усмехались, и отводили глаза, и долго плескались в душе, и снова набрасывались друг на друга, и она разглядывала свою новую добычу, и так и думала: добыча! С гладкой загорелой кожей, (укусить за бок, как абрикос), с плиточками мышц на прессе, с веселыми серо-голубыми глазами, с лукавой улыбкой в уголке рта, и все никак не могла понять, чем он так раздражал ее в ресторане, когда рассказывал про бабушку, и про стоматологическую клинику.

А потом небо резко стало светлеть, и шум моря стих и отдалился.

— Тебе нужно собрать вещи?

— Да все собрано давно.

— А спать ты будешь?

— Конечно нет, пойдем лучше еще погуляем.

Они вышли из отеля, и Марек повел ее куда-то верх, верх, на горку, и подал ей руку, чтоб ее не занесло в колючки, и когда они выбрались по тропинке из кустов на широкую площадку, то солнце как раз вынырнуло краешком из моря: очень красное, яркое и умытое.

Наверху Марек притянул ее к себе и сказал: «Я бы остался, но на вечер столько пациентов записано…я найду тебя». Она скептически усмехнулась: слова «я найду тебя», «я вернусь» столько раз произносились всякими отъезжающими, уходящими и улетающими, что не вызывали уже никакого доверия. Потом Марек попросил: «Отойди воон туда… нет, еще» Удивленная, она повиновалась: фотографию он, что ли, задумал сделать на память?

Марек тем временем подошел к самому краю площадки, окруженный нечетким радужным контуром, затем его тело изогнулось, покрылось чешуей и на много метров вправо и влево выплеснуло из себя серебряные крылья. Он повернул голову на длинной гибкой шее и встретился взглядом прищуренных глаз с вертикальным зрачком с ее изумленно округлившимися глазами. Серебристого цвета морда, похожая на крокодилью, усаженная шипами, зубки длиной с предплечье, конусообразные и острые… стоматолог, мать его йети… при всем при этом Марек, или существо, недавно им бывшее, умудрялось улыбаться знакомой лукавой улыбкой!

— Я найду тебя, одной тебе будет не научить детеныша летать, — дракон встопорщил гребень и нырнул в воздух, как в воду — изящно, плавно и не спеша.

________________________________

*куриный суп (болг.)

** спасибо (польск.)