Мост на Тот берег

На вид это был самый обычный мост. Неширокий, низкий, с дощатым настилом и перилами, связанными из длинных жердей. Доски почернели от времени и покоробились от влаги, погружённые в воду сваи обросли понизу скользким налётом. Кое-где на брёвнах проступали зелёные пятна мха.

Март не удержался, положил ладонь на перила. Дерево оказалось шелковисто-гладким на ощупь, словно его тысячи раз касались чьи-то руки. Марту даже показалось, что тёмная заболонь ещё хранит слабый отголосок тепла.

...О бродячих мостах он впервые услышал здесь, в Поречье. Все местные предания, все поверья, сказки и страшные истории были так или иначе связаны с Рекой и с теми, кто обитал на Той стороне. То со смехом, то с оглядкой и вполголоса люди рассказывали о странных песнях на незнакомом языке, доносящихся по ночам с Того берега. О серебряных кольцах и монетах невиданной чеканки, что находят рыбаки в желудках пойманных щук. О чудесных мостах из дерева и камня, которые появляются и исчезают, как круги на воде.

Март по опыту знал, что в подобных баснях на одно слово правды приходится десять слов выдумки. Он и не стал бы верить, но вот поди ж ты — ещё вчера крутой берег был пуст и безлюден, лишь комары звенели в густых тростниках. А мост стоит, и толстые брёвна остова намертво вросли в землю, словно уложены здесь много лет назад...

Прикрывая глаза рукой от низкого солнца, Март поглядел за Реку. Дальний берег тонул в нежной белёсой дымке. В дождь или в ясную погоду, на рассвете или в полдень — та сторона Реки всегда была одета туманом, сквозь который самый зоркий глаз мог различить лишь расплывчатую серую полосу. Заповедная земля берегла свои тайны от человеческого любопытства.

Порыв ветра разогнал по воде мелкую рябь, пригнул высокие метёлки тростника. Март встряхнулся. Хватит стоять столбом. Надо набрать воды, перекусить и двигаться дальше. Хорошо бы добраться сегодня до Овражищ, чтобы не пришлось опять ночевать в лесу под комариный зуд.

Он спустился с откоса, на всякий случай забирая в сторону от моста. Тростниковые заросли укрыли его с головой. Здесь было топко, под ногами хлюпала глиняная жижа. Март вытянул руки, раздвигая жёсткие коленчатые стебли, — и чуть не наступил на человека.

Человек лежал на боку, подтянув колени к животу, словно в попытке согреться. Он был малого роста, щуплый и босоногий. Марту бросилась в глаза копна чёрных, крупно вьющихся волос, ворохом рассыпанных по грязи. И откинутая в сторону рука — белая, беспомощно раскрытая ладонь, хрупкие пальцы, которые он едва не придавил башмаком.

Девка... Преодолев столбняк, Март взял её за плечо, осторожно перевернул на спину. Увидел бледное лицо — одна щека чистая, другая в коросте вязкой глины, — сомкнутые веки, тонкие бесцветные губы. Ей было лет четырнадцать, не больше: "цыплячий возраст", как говорят в Поречье.

Март пригляделся — и от сердца отлегло: девочка дышала. Жива, по крайней мере.

Что же за беда с ней стряслась? Волосы сухие — стало быть, не тонула. И ни ран, ни следов крови не видать...

Острой иголочкой кольнуло беспокойство. Март никогда не слышал, чтобы Поющие покидали свой берег. И всё-таки...

Он провёл рукой по её щеке, отодвигая слипшуюся прядь волос. И сразу успокоился: маленькое белое ухо оказалось вполне человеческим — круглым, с тонкой мочкой. Обычная девчонка. Бродяжка, наверное, — недаром такая заморенная, в обносках. Может, больная, а может, с голоду свалилась, бедолага... Ничего, дело поправимое.

Март подхватил девочку на руки — тощая, она показалась ему не тяжелее котёнка — и полез на откос, поскальзываясь на размокшей глине. На полдороге его будто подтолкнули в спину: он оглянулся, прижимая к груди свою ношу.

Мост исчез. От косы до самой излучины непроходимой зелёной стеной стояли высокие тростники; на спокойной воде плёса раскинулся сплошной ковёр нетронутых кувшинок. И по-прежнему стелился туман над дальним берегом.

 

***

 

Руки у неё были ледяные, веки и губы обвело нехорошей синевой, жилка на шее билась едва-едва. Март сделал то немногое, что мог: снял с неё одежду, пропитанную жидкой грязью, растёр девчонку тряпицей из грубого льна и закутал в свой плащ. Потом развёл костерок пожарче и уложил найдёныша рядом, подсунув ей под голову свёрнутую куртку.

Взяв нож, он снова спустился к реке и вернулся с большой охапкой тростника. Солнце уже поднялось высоко и припекало затылок. Разложив охапку у костра, Март перенёс девочку на хрустящую зелёную постель. Потянулся ладонью ко лбу — проверить, нет ли жара. И остановился с протянутой рукой.

Глаза её были открыты. Март в жизни не видал таких глаз — тускло-жёлтых, с чёрным зрачком, как у мёртвой форели. И снова в душе проснулась тревога.

— Ты кто? — тихо спросил он. — Ты откуда такая взялась?

Он не ответила. Бездумный взгляд был устремлён куда-то сквозь него, в ясное знойное небо.

— Эй… Ты меня слышишь? Пить хочешь?

Молчание.

Март звонко щёлкнул пальцами возле уха девочки. Поводил рукой над её лицом. Ничего. Даже ресницы не дрогнули.

Вот зараза...

Он уже видел нечто похожее. Тот парнишка, что жил возле порта, — его имя как-то стёрлось из памяти. Зато запомнилось лицо с вечно приоткрытым ртом, с мокрой отвисшей губой. И мутные, словно присыпанные пылью, глаза, и этот взгляд, расслабленный, как у младенца. Да он, по сути, и был младенцем в свои пятнадцать лет. Разум ребёнка в теле подростка — жестокое наследство пьяного отца и гулящей матери.

Бывает и такое. Редко, но бывает.

— Ну что мне с тобой делать? — беспомощно пробормотал Март.

Девчонка безмолвно смотрела в небо. Потом медленно опустила веки, словно утомившись.

Он всё-таки попытался напоить её. Она не сопротивлялась, но и не глотала. Вода бесполезно переливалась через губы, стекала по подбородку на плащ. Отчаявшись, Март отставил котелок.

День перевалил за середину. О том, чтобы попасть сегодня в Овражищи, не стоило и думать. Тащить девчонку на себе через лес было немыслимо. Бросить здесь...

Нет. Невозможно.

Это ничего, поспешил он успокоить себя. Надо дать ей отлежаться — может, после отдыха у неё малость прояснится в голове. Надо только подождать...

Ожидание затянулось надолго. Сидеть без дела он не привык, руки поневоле требовали работы. Март выдернул из тростниковой подстилки длинный крепкий стебель. Оборвал с него листья-перья, отрезал нижнее, самое толстое "колено". Острой палочкой прочистил сердцевину. Отмеряя пальцами промежутки, наметил шесть засечек на верхней стороне трубки и одну — на нижней.

Как всегда, стоило занять руки хоть пустячным делом — и на душе сразу полегчало. Тихонько насвистывая сквозь зубы, Март вырезал и приладил к будущей свирели деревянный язычок-пищик. Дунул пару раз, на пробу — звук вышел нежный, но не совсем чистый. Он укоротил трубку, по волоску подрезая её снизу, пока не добился нужной высоты тона.

Накалив на углях нарочно припасённый гвоздь, он принялся прожигать по засечкам отверстия, то и дело проверяя чистоту строя. Работа была тонкая, требующая строгого внимания, а потому Март не отвлекался, пока дудочка не пропела без изъяна все восемь нот.

Отложив нож и гвоздь, Март покрутил свирель в руках. Пальцы удобно легли поверх отверстий. Негромко, вполголоса он повёл спокойную и грустную мелодию — из тех, что напевают пастухи на лугу или рукодельницы за прялкой. Эти песни просты, как посвист ржанки, и бесконечны, как тянущаяся нить; они рождаются на лету и уходят из памяти без следа.

Тростниковая подстилка громко зашуршала за спиной. Март оборвал напев, глянул через плечо назад.

Девчонка, приподняв голову, смотрела на него. Прямо, настороженно, цепко. К левой, чумазой щеке прилипла длинная чёрная прядь. На правой, чистой, отпечатался розовый след тростниковой метёлки.

— Давно бы так, — пробормотал Март. — Ну, что, выспалась?

Она завозилась на подстилке — и замерла: видно, сообразила, что под плащом на ней ничего нет. Ловко перекатилась на бок, извернулась в своём коконе и ухитрилась сесть, придерживая плотную ткань изнутри. В расширенных глазах промелькнул испуг.

— Да не бойся ты. Не обижу. Я не разбойник, я бродячий музыкант. Смотри, вот свирелька.

Она молча таращилась на дудочку в его руке. Будто видела такую штуку первый раз в жизни.

Март прижал свирель к губам. Искоса наблюдая за девочкой, сыграл несколько тактов из «Песни охотника».

Она слушала его, не отрываясь и даже как будто не дыша. Глаза у неё стали огромными, как подсолнухи. Как жёлтые подсолнухи с чёрной сердцевиной.

Март завершил мелодию короткой щебечущей трелью. Подкинул свирель в руке, перевернул мундштуком вперёд и протянул ей:

— Хочешь попробовать?

Девочка высвободила руки, прижав край плаща локтем, и взяла свирель — кончиками пальцев, несмело, словно та была сделана из стекла. Подержала её возле губ, старательно хмуря брови. Потом обратила к Марту непонимающий взгляд.

Музыкант прикрыл рот ладонью. Грешно смеяться над больными и убогими.

— Не так, — мягко сказал он. — Надо дуть в неё, — Для наглядности он по-хомячьи выпятил щёки. — Ф-ф-фух! Понимаешь?

Дурочка послушно надула щёки. Свирель тонко пискнула.

— Умница, — подбодрил её Март. — Давай ещё разок.

Свирель заскулила, как больной щенок. Март подавился смешком.

— Потише, малышка, потише. Тут сила не нужна. Ты легонечко, без натуги... Вот так. Большой палец сюда, вниз, указательным прижимаем вот тут...

Он поочерёдно брал её холодные пальцы и передвигал по отверстиям. Свирель вздыхала тихо и невпопад — и вдруг сыграла всю «лесенку» снизу вверх, сбившись только в одном месте.

— Видишь? Это совсем легко. Это... всё равно что дышать, понимаешь? Ты просто дай волю дыханию... Молодец. Теперь давай сама.

Сосредоточенно глядя перед собой, она снова прошла «лесенку» снизу вверх и сверху вниз, медленно, но без ошибок. И пошла дальше, перебирая отдельные ноты, словно зёрнышки в горсти. Из череды разрозненных звуков неожиданно сложился обрывок мелодии — она нащупала его и повторила ещё раз, и ещё...

Март молча следил, как её пальцы всё ловчее и увереннее перебегают по ладам. Потом вытащил из котомки длинный кожаный чехол и развязал его.

Флейта знакомой тяжестью легла в ладонь, блеснула на свету гладким черешневым боком цвета тёмного мёда. Согретая теплом рук и дыхания, откликнулась — сперва чуть слышно, а потом звучно, в полную силу. Вслед за свирелью она подхватила случайно пойманный напев и повторила его снова, наполняя каждую ноту глубоким гортанным отзвуком, подобным голосу женщины, что поёт, не разжимая губ. И они повели песню вместе, перекликаясь, как две птицы в лесной чаще.

...Костёр прогорел, головни обратились в горку углей. Угасающее пламя металось над ними, выбрасывая прозрачные золотые щупальца. Последняя долгая, искусно протянутая нота всплыла к небесам и растаяла вместе со светлым завитком дыма. Девочка неохотно опустила свирель. Покосилась на Марта, держа дудочку обеими руками, как ребёнок держит куклу.

— Бери, не жалко, — усмехнулся он, пряча флейту в чехол. — Тебя как зовут, птаха?

Она беззвучно пошевелила губами. Прижала руку ко рту, качнула головой.

— Немая, что ли? Говорить не можешь? — догадался музыкант.

Девочка опустила голову.

— Вот оно что... А мать с отцом где?

Она вновь приложила свирель к губам. Тростниковая трубочка издала долгий тоскливый вздох, до того живой, что у Марта по спине пробежали мурашки.

— Вот оно что, — тихо повторил он. — Я ведь тоже один, как перст. Перекати-поле... Слыхала про город такой — Трирог-Жемчужный? Я оттуда родом. А ты, видать, из местных?

Она быстро кивнула.

— Ну, вот и славно, — ласково сказал Март. — У меня есть хлеб, сыр и пара луковиц. Поедим, а?

Девочка снова кивнула и провела рукой по спутанным волосам. Морщась, попыталась пальцами разделить склеенные глиной пряди.

Март облегчённо улыбнулся. И подумал мельком: надо бы найти подходящую деревяшку и вырезать ей хоть какой гребешок.

 

 

***

 

Утром они собрались в дорогу. Девчонка выспалась, умылась и заметно повеселела. Её тряпки, выстиранные накануне и высушенные у костра, оказались блузой и длинной юбкой из добротного серого холста. Влажные после мытья волосы она сплела в тугую опрятную косу и стала похожа на обычную селянку. Только странное выражение жёлтых глаз да беспокойные движения рук, ни на минуту не отпускающих свирель, говорили, что с головой у неё не всё в порядке.

Март уже решил, что доведёт её хотя бы до Овражищ, а там видно будет. Народ в здешних краях добрый — может, кто-то из селян согласится приютить бедняжку.

К полудню, поплутав среди редколесья, они вышли на большую дорогу. И почти сразу их нагнала полупустая телега, запряжённая понурой караковой лошадкой.

— Здорово, ребятки! — прогудел дородный, краснощёкий возница с длинными висячими усами. — Куда путь держите?

— Здравствуй, добрый человек, — откликнулся Март. — Нам бы в Овражищи добраться засветло.

Крестьянин махнул рукой.

— Залезайте. До развилки подвезу, а там уж недалеко будет.

Март не заставил просить себя дважды. Обхватил девочку за плечи, помог забраться на телегу.

— Сестра, что ли? — спросил возница, покосившись на неё. — Не больно-то вы с ней похожи.

— Найдёныш, — объяснил Март. — Немая, ни словечка не говорит. Может, из вашего села?

— Не, — Возница лениво мотнул головой, вмиг утратив всякое любопытство. — У нас девки красивые, не то что эта лягуха. Да залезай ты, чего стоишь?

Март устроился рядом с ним. Девчонка неприметной мышкой свернулась позади, между узлами и корзинами. Телега покатилась дальше, изредка подскакивая на выбоинах.

— Меня Сом зовут, — возница сунул Марту корявую мозолистую ладонь. — А ты кто будешь?

— Март. Март-флейтист.

— Нездешний?

— С побережья.

Сом удивлённо хмыкнул.

— Далеко ж тебя занесло... Погулял небось по свету, нагляделся всяких чудес?

— Чудес везде хватает, — сдержанно отозвался Март. — У нас рыбы по воздуху летают, у вас вот... мосты сами собой ходят.

— Ага, — ухмыльнулся Сом. — Видел уже?

Март кивнул:

— Как раз вчера. Я у излучины в роще ночевал. Ввечеру воду брал — берег пустой, как ладонь. Утром поднялся — мост стоит.

— Каменный?

— Деревянный. Сваи с меня толщиной.

— А, — Сом махнул рукой. — Такие часто появляются. Ты не пугайся, вреда от них никакого. Правда, у кума прошлой осенью корова отбилась и через мост перебежала. А там, известное дело, — что на Тот берег попало, то пропало.

Он выразительно подвигал бровями.

— Кум в тот день здорово нализался с горя. И взбрело ему в голову сплавать за коровой. Туда, значит, сплавать. Сам знаешь, пьяному Река по колено... Ну, сел в лодку, поплыл. Вёслами машет, лодка идёт, а Тот берег ближе не становится. Кум озлился, пуще гребёт — берег всё далече. А как оглянулся — мать честная, земли-то не видать! Одна вода за спиной, а впереди сколько было пути, столько и осталось. Тут уж кум враз протрезвел, лодку развернул; пока домой догрёб — руки в кровь стёр. И с тех пор к бережку ни ногой, и в рот — ни капли, даже в праздник.

Март глянул на него с недоверием.

— Где там грести-то... От берега до берега — локтей пятьсот, не больше.

— Вот и я о том же, — кивнул Сом. — Чародейство это, парень. Туман видел?

— Видел...

— Их рук дело. Стерегут они свою землю, крепко стерегут. Чужаков близко не пускают.

Телега поскрипывала, из-под колёс струйками тянулась серая летняя пыль. С левой стороны вдруг открылся луг — широкий разлив зелени, весь в молочных звёздочках ромашек.

— А вам-то здесь как живётся? — помолчав, спросил Март. — Не боязно вот так... с нелюдью рядом?

Сом поскрёб затылок пятернёй.

— А чего бояться-то? Мы к ним не лезем, они нас не трогают. Договор, значит, соблюдаем.

— Какой договор? — не понял музыкант.

— Древний да законный, на гербовой бумаге писаный. Восемь лет назад, как старый герцог умер, Поющие свой мост навели и пришли с его милостью наследником говорить. Договор обновили и печати поставили. Много тогда народу на берег набежало, — Сом помолчал, хитро щурясь, и добавил: — Я тоже там был.

— Так ты и Поющих видел? — встрепенулся Март.

— Как тебя, — важно кивнул возница. — На наш берег они не спускались, но стояли близко, рукой подать. Высокие такие мужики: двое чернявых, один седой. Этот, постарше, и есть ихний главный. Хранителем зовётся. Уж чего он там хранит — убей, не знаю. Говорили по-нашему, да так чисто, словно в здешних местах родились. Голоса, помню, красивые — век бы слушал, не наслушался. А так — ничего особенного. На людей похожи, с ходу и не отличить.

— Как это — не отличить? А уши?

— Чего? — удивился Сом.

— Ну, уши, — неуверенно повторил Март. — У них же уши заострённые, разве нет?

Сом фыркнул в усы.

— Ты, парень, больше дураков слушай, у самого уши вьюном завьются. Говорю ж тебе, я этих Поющих живьём видел. Обычные у них уши, человечьи. Зато глаза жёлтые, ровно у змеи. Как глянут на тебя, так сердце в штаны и провалится.

Он хохотнул, радуясь шутке, и щёлкнул кнутом:

— Эгей! Ходу, голубушка!

Караковая покорно вздохнула и ускорила шаг. Март прикусил язык. Трясясь в телеге под жарким июльским солнцем, он почувствовал, как по спине бегут ледяные мурашки.

Жёлтые глаза. Жёлтые... или всё же светло-карие? Солнце светило ей прямо в лицо... Зараза, да ему просто померещилось!

А мост? Тоже — померещился?

У него заныла шея от желания обернуться. Взять девчонку за подбородок, заглянуть в глаза. Вспомнив, как осматривал её уши, он чуть не застонал от досады и злости на собственную глупость.

— Так ты говоришь, — через силу спросил он, — Поющих бояться не надо?

Сом задумался.

— Не знаю, — честно признался он. — Многие их побаиваются — они-де порчу насылают, песнями своими с ума сводят... Только глупость это. Вон, баба моя мышей боится, а чего их бояться? Поди, не волки... Сто-о-ой!

Он дёрнул вожжи. Впереди дорога расходилась на два рукава.

— Ну, вот, — Сом утёр взмокший лоб. — Тут ступайте направо, и будут вам Овражищи. А мне налево дорога, до самой Совиной Горки.

Март одним прыжком слетел с телеги. Торопливо, без единого слова, вытащил девчонку из груды корзин и спустил на землю. Кажется, это вышло слишком быстро и грубо; впрочем, она даже не пикнула.

Сом неожиданно хлопнул себя по колену.

— Слушай, парень, да на что вам эти Овражищи? Поехали лучше со мной. У нас в Горке музыкантам завсегда рады. Вкусно поешь, мягко поспишь, и подружке твоей уголок отыщем. А?

Март поспешно мотнул головой.

— В другой раз, дядя. Спасибо, что подвёз.

— Ну, в добрый час...

Март смотрел ему вслед, пока телега не скрылась за кустами. Потом повернулся к девчонке.

— Эй, птаха... Посмотри-ка на меня.

Она нехотя подняла глаза. Взглянула — открыто, в упор.

Вот теперь он испугался по-настоящему. Два чёрных зрачка в золотых ободках нацелились ему в лицо, будто наконечники стрел. Долгую секунду Март ощущал себя приколотым к незримой стенке, наподобие бабочки на кусте сорокопута. Он мог поклясться, что девчонка смотрит ему прямо в голову. И видит его страх.

Музыкант отступил на шаг.

— Ты… — Он вдруг сообразил, что так и не знает её имени. — Я человек чужой, ясно? Что тут у вас в Поречье творится — то ваше дело, не моё. Мне всё равно, зачем ты сюда явилась и почему в молчанку играешь. У тебя своя дорога — у меня своя. Поняла?

Поющая оскалилась, показав мелкие и белые, как речной жемчуг, зубы. Марту показалось, что она вот-вот зашипит — но девчонка и на этот раз не издала ни звука, лишь глаза блеснули яростным огоньком.

Март закинул ремень котомки на плечо.

— Вот и ладно, — сказал он угрюмо. — Вот и хорошо.

Отвернулся и зашагал прочь.

Проклятая пыль облачками летела из-под башмаков. Лезла в ноздри, щекотала горло, коркой спекалась во рту. В трёхстах шагах от развилки дорога огибала пригорок и круто сворачивала направо. Марту захотелось поскорее добраться туда и скрыться за поворотом. Превратиться в далёкую, ничего не значащую точку.

В конце концов, он и так много для неё сделал. Нашёл, обогрел, накормил и даже подарил дудочку. Теперь пусть идёт, куда хочет. Если верить Сому, Поющей в этих местах ничто не грозит. Хотя в село её, наверное, не пустят, побоятся сглаза. Да что там — никто и куска хлеба не даст...

Март замедлил шаги. Вспомнилось некстати: в котомке лежит почти целая коврига. У него-то в Овражищах будет и харч, и ночлег. А девчонка... не помирать же ей с голоду?

"Хлеб отдам, и всё", — решил он, поворачивая назад. — "Если ещё не ушла..."

Она не ушла. Сидела прямо на обочине, обняв колени руками, сгорбив плечи, растопырив костлявые локти. И даже не пошевелилась, услышав его шаги.

Март нащупал в мешке злополучный хлеб, но вытащить не успел: вдалеке раздался отчётливый перестук копыт.

Со стороны леса приближались двое всадников. Молодой белобрысый парень и пожилой лысоватый мужчина, оба в одинаковых тёмно-красных камзолах. На бедре у каждого покачивался короткий меч, на стёганых нагрудниках красовался вышитый герб: цапля, стоящая на одной ноге.

То был знак Дорожной стражи. На содержание отдельных отрядов, призванных следить за порядком на дорогах и отлавливать разбойников, уходили немалые деньги из герцогской казны. Зато торговые пути Поречья по праву считались самыми безопасными в королевстве.

При виде стражников Март ощутил почти неподдельное облегчение. Судьба всё решила за него. Воины Дорожной стражи подчиняются лично герцогу. Пусть его светлость сам разбирается, как Поющая оказалась на этом берегу, и почему она не может говорить, и что с ней теперь делать...

Поравнявшись с ним, всадники одновременно натянули поводья. Огромная лошадиная тень упала на девчонку, накрыв её с головой. Та съёжилась, как цыплёнок в яйце, уткнулась лицом в колени.

— Кто такие, откуда родом, куда направляетесь? — лениво пробубнил старший стражник. Он чуть заметно шепелявил — во рту не хватало нескольких зубов.

Флейтист выпрямился.

— Моё имя Март, добрые господа. Март из Трирога. Я бродячий музыкант, — в подтверждение своих слов он поднял футляр с флейтой. — А это...

"Это нелюдь, господа. Видите, какие у неё глаза? Это Поющая с того берега Реки, я сам видел мост, по которому она перешла на нашу землю..."

Он поперхнулся. Сглотнул вязкую слюну вместе с набившейся в рот пылью.

— Это... моя сестра. Сводная, — быстро добавил он, сообразив, что они и впрямь не похожи друг на друга. — Мы сироты с ней. Мать умерла давно, а отец прошлым летом...

Молодой прищурился. Наклонился с седла.

— Эй, малютка! Как тебя звать?

— Её зовут Майна, господин, — ответил за неё Март. Имя матери вовремя подвернулось на язык.

— А почему она молчит? — нахмурился стражник.

— Она немая. От рождения.

Старый сочувственно присвистнул.

— Экая обуза молодому парню... Несладко тебе, а?

Март на миг смешался. Он не ожидал такого вопроса.

— Она ведь сестра мне, — осторожно проговорил он. — Если брошу её, кто о ней позаботится?

Стражники переглянулись. Старый вдруг улыбнулся — щербато и солнечно.

— А ты молодец, музыкант. Добрая душа... На вот, выпей за здоровье сестрёнки.

Он развязал поясной кошель, вынул мелкую серебряную монету. Не под ноги бросил — протянул на ладони, честь по чести. Дружелюбно хлопнул Марта по плечу:

— Удачи, парень.

— Лёгкой вам дороги, — добавил молодой.

Тронув лошадей, они свернули налево и быстро скрылись из виду. Остались только круглые следы подков в пыли да монета в руке.

Март растерянно посмотрел на пластинку белого металла с носатым профилем. Что-то неприятно царапнуло его изнутри — словно рыбью косточку проглотил ненароком.

Названная сестра сидела, не шевелясь, не поднимая головы. Стоя над ней, он видел только гладко причёсанный затылок и шею с цепочкой острых позвонков. Пониже уха, под выбившимся из косы смоляным завитком, сидел толстый зеленоглазый слепень.

Март двумя пальцами снял кровососа. Придавил, бросил на землю, растёр башмаком.

— Вот что, — хмуро сказал он, избегая смотреть на неё. — Ты того... волосы на лоб спусти, чтобы глаза прикрыть. А то мало ли кого ещё повстречаем...

Она наконец-то взглянула на него. Снизу вверх, исподлобья.

В жёлтых глазах светилось вполне человеческое удивление.

 

 

***

 

Хлипкая дудочка из зелёного тростника сломалась на третий день — треснула вдоль линии отверстий до самого язычка. Март раздобыл сухую прошлогоднюю камышину, твёрдую, как сухарь, и смастерил новую свирель. И ещё вырезал гребень из доброй можжевеловой древесины.

На подаренную монетку он купил расписной бязевый платок. Майна повязала его низко надо лбом, прижимая отросшую чёлку к самым бровям, и теперь никто не смог бы точно сказать, какого цвета её глаза.

Понемногу Март даже привык к ней. Хотя порой ловил себя на том, что смотреть на неё неприятно. Будто на ползучего ужика: вроде и мелкая тварюшка, вроде и безобидная, а всё равно — змеиной породы.

По молчаливому согласию оба старались как можно меньше мешать друг другу. Когда они останавливались — в селе, в чистом ли поле — Майна уходила подальше в сторонку и сидела там со своей дудочкой, играя странные мелодии, полные неутолимой смутной тоски. Март послушал её лишь однажды и больше не стал: слишком пасмурно стало на сердце. Зато всякий раз, как он брался за флейту, девчонка оказывалась поблизости — словно дикий зверь, приворожённый светом костра.

Так прошёл солнечный июль, а за ним — знойный и сухой август. И наступила осень — время изобилия и праздников, хлебная пора для торговцев, трактирщиков и бродячих музыкантов.

 

 

***

 

В селе под названием Яснотка справляли шумную свадьбу. Урожай был собран, и селяне, на время сбросив с плеч заботу о хлебе насущном, ели и пили до отвала, пели до хрипоты и танцевали до упаду. Март на пару с местным скрипачом без передышки жарили плясовую; брат невесты, подбодрив себя вином, лихо выстукивал ритм на четырёх глиняных горшках — в общем, музыка удалась на славу.

Расходились уже глубокой ночью. Жениха с невестой проводили в новую избу, гостей уложили спать по домам, а флейтисту и его «сестре» отвели место на сеновале. Март, умаявшись за день, успел только скинуть башмаки да опустить голову на котомку — и словно в чёрный колодец провалился.

…Проснулся мгновенно, как от щипка. В щели под навесом виднелась полоска бледного предрассветного неба, и на ней — яркая голубая звезда. Где-то в недрах сеновала увлечённо трещал поздний сверчок. Слева от Марта в сене осталась вмятина. И больше ничего.

Март потёр ладонью лицо. Невыносимо хотелось спать. Хотелось закрыть слипающиеся глаза и не открывать их целые сутки. Мало ли, зачем девчонке понадобилось выйти под утро…

Но уже шевельнулось, защемило в груди нехорошее предчувствие.

Он приподнялся, собираясь встать. Что-то длинное и чёрное, извиваясь, соскользнуло с его руки и упало в душистую груду. Обмерев от страха, Март успел припомнить все рассказы о притаившихся в сене гадюках, прежде чем разглядел, что это всего лишь чехол от флейты. Кожаный чехол на ремешке — пустой, как сброшенная змеиная шкурка.

Март зашарил руками вокруг себя, разбрасывая невесомые сухие стебли. Переворошил сено там, где лежал. Потом начал рыться в изголовье, под котомкой, уже понимая, что всё впустую: флейта не могла сама собой выпасть из завязанного чехла. Флейта исчезла, а вместе с ней исчезла Майна, и надо быть последним болваном, чтобы не сложить одно с другим.

Почти не надеясь, он ещё раз обыскал то место, где спала девчонка. И на самом краю, под стеной, нащупал узкий продолговатый свёрток.

Это были свирель и можжевеловый гребешок, завёрнутые в платок из пёстрой бязи.

 

 

***

 

За околицей, где начинался покосный луг, Март остановился, пытаясь отдышаться. Изумлённо взглянул на свои руки: оказывается, он до сих пор сжимал в кулаке эту несчастную свирель — с такой силой, что отверстия впечатались в ладонь.

Не раздумывая, он сунул её за пазуху. Огляделся. Куда теперь?

Невысокая трава на покосе серебрилась обильной росой. А по серебру тянулась наискосок тёмная дорожка — след чьих-то ног, что пробежали здесь совсем недавно, стряхивая со стеблей тяжёлые капли. Стёжка была прямой, как полёт стрелы. И так же верно, как стрела, указывала цель — кратчайший путь к Реке.

За лугом, в редком осиннике, след потерялся, но Март и так знал, куда он ведёт. Бранясь сквозь зубы, он припустил бегом, то и дело ловя за шиворот холодную капель с поникших веток.

Ах ты, шельма желтоглазая, змеиное отродье...

Осины остались позади. В сыром воздухе прорезался запах речной воды. Март стиснул зубы: внутри всё клокотало.

Она называлась его сестрой. Она ела его хлеб и укрывалась его плащом. Хитрая, неблагодарная тварь — будь она человеком, ему стало бы стыдно за человеческий род.

Ночной туман уже рассеялся, но над Рекой по-прежнему висела белая хмарь, слоистая, как отстоянное молоко. Берег казался пустым. Март остановился, и тут в зарослях ивы отчётливо прозвучал голос флейты.

Майна стояла у самой кромки воды. Мелкие речные волны облизывали песок под её ногами. Она увидела Марта, но не сдвинулась с места. Флейта снова запела — тихий настойчивый зов взлетел над берегом и утонул в туманном мареве.

Март бросился к ней со всех ног и всё-таки опоздал.

Мост выдвинулся из пустоты, как исполинская рука. На какое-то мгновение завис над водой — серый и плоский, будто нарисованный поверх тумана разведённой тушью. Потом потемнел, заблестел влажным гранитом, обретая тяжесть и плотность. Оцепенев, Март смотрел, как невидимая сила лепит из воздуха крутой, выгнутый наподобие арки, свод, мощные опоры, низкий парапет...

Шлёпая босыми ногами по камню, девчонка легко перебежала на мост. Оглянулась, резко взмахнула рукой — уходи, мол...

Март сделал шаг назад. Мосты Поющих — только для Поющих, людям на них путь заказан. Никакая флейта в мире того не стоит. Даже старая, любимая, отцовскими руками вырезанная, дорогая памятка…

Горькой волной поднялась в груди обида. И следом за ней — пьянящий холодок весёлой бесшабашной злости.

— Не пугай, — сказал он сквозь зубы. — Не боюсь.

И шагнул на мост.

Каменный настил не растаял, не рассыпался под ногами, и это придало Марту смелости. Всего-то два шага — ухватить воровку за шиворот, сдёрнуть обратно на берег...

Она ящеркой увернулась от его руки. Отпрыгнула и побежала по мосту — только пятки замелькали. Март бросился за ней — и с разбегу влетел в туман, не успев подумать, что делает.

Белая мгла окружила его со всех сторон. Март закрутился на месте, как укушенная за хвост собака. Опомнившись, нащупал парапет и ухватился за него. И лишь теперь сообразил, что стоит в верхней точке моста и не знает, в какую сторону спускаться.

Метнулся налево; затем, спохватившись, — направо. Внутри снежным комом нарастала паника. Вслепую, хватая воздух вытянутыми руками, он пробежал ещё несколько локтей, а потом споткнулся и упал.

И выпал из тумана.

В спину дохнуло ветром. Не поднимаясь, Март прополз ещё немного вперёд, и лишь тогда рискнул посмотреть назад.

Моста не было. Реки тоже. Был покатый каменный уступ, который обрывался в трёх шагах позади. И сразу за ним — тускло-голубая стена неба. Ни солнца, ни облаков, ни другого берега.

Март даже не вскрикнул — перехватило горло. Ползком он отодвигался подальше от края, пока не упёрся в гранитный бок скалы. Завертел головой: кругом был сплошной камень, серый и ноздреватый, как старый хлеб. Уступ опоясывал скалу и уходил наверх едва приметной тропкой.

От камней отделилась знакомая нескладная фигурка. При виде её Март чуть не задохнулся от облегчения.

Майна подождала, пока он приблизится. Лицо её было хмурым, почти злым. Прижимая флейту к груди, будто похищенного ребёнка, она кивнула в сторону тропы, предлагая следовать за ней.

Март замешкался. Но мысль о том, что он может остаться здесь один, оказалась сильнее страха неизвестности.

И он пошёл.

 

***

 

Это странное место напоминало лес. Только не из деревьев — из остроконечных каменных столбов высотой в два человеческих роста. Столбы были покрыты какими-то гладкими наростами и потёками, словно оплывающие свечки. Март попытался вообразить жар, способный растопить гранит, как сало на сковороде, — и не смог.

Он никогда не вошёл бы сюда по доброй воле. Но Майна, не останавливаясь, проскользнула между каменными клыками — а значит, у него не оставалось выбора.

Шум их шагов и дыхания всколыхнул неподвижный воздух, растревожил спящее эхо. Каждый шорох отражался от камней, блуждал среди столбов-колонн и возвращался назад, странно искаженный и усиленный. Март поминутно оборачивался — кто крадётся за спиной? кто дышит в затылок?

Пустота молча скалилась в ответ.

Каменные столбы расступились перед ними, обходя дугой круглую площадку около двадцати локтей в поперечнике. Площадка была ровной и гладкой, как стекло. Только по самому краю, обозначая границы круга, тянулась узкая бороздка, прорезанная в сплошном камне.

Поющая задержалась у кромки. Вытянула тонкую руку, преграждая Марту дорогу. Взглядом приказала: "стой здесь".

На этот раз он не посмел ослушаться, остался стоять у колонны. Страх удерживал его на месте — цепко и болезненно, как ошейник с шипом.

Майна вошла в круг, сжимая флейту в правой руке, словно маленькое копьё. Сделала шаг, другой, третий. И встала, чуть-чуть не дойдя до середины.

Вскинув голову, она поднесла флейту к губам, и первая нота чисто и резко взлетела в тусклое небо.

Март невольно вздрогнул. Он никогда бы не поверил, что из флейты можно извлечь такой ясный, звенящий, металлический звук. Гулкое эхо подхватило напев и понесло его от камня к камню, дробя и усиливая, пока не начало казаться, что вокруг поют сотни серебряных труб, на множество ладов повторяя один и тот же сигнал.

Это был вызов. Это был приказ явиться на поединок — понятный без слов, будто клич боевого горна.

Отголоски сигнала растаяли в холодном воздухе. Тишина продлилась столько, сколько нужно, чтобы сосчитать до пяти. А потом в кругу появился второй Поющий. Или, может, он был там с самого начала — и только теперь позволил себя увидеть.

Он походил на зажжённую свечу. Высокий и седой, но по-юношески стройный. В длинных серебристых одеждах, в простых лыковых сандалиях. Худощавое лицо иссечено морщинами, но спина — прямее корабельной сосны.

Лорд. Или даже король. Но у Поющих нет короля — у них есть только Хранитель.

Хранитель...

Взгляд бесстрастных, чуть прищуренных глаз цвета старого янтаря неторопливо скользнул по площадке, мимоходом задев музыканта. Март прилип лопатками к столбу: Хранитель разглядывал его насквозь, на просвет, как цветное стёклышко. Тень чужого брезгливого интереса коснулась затрепетавшей души — и ушла.

Хранитель перевёл взгляд на девочку. Та не отвела глаз, вытянулась, как струнка: тронь — зазвенит. Они стояли в кругу, друг против друга, и чудилось, что воздух между ними тяжелеет и сгущается, точно в преддверии грозы.

Мёртвое молчание повисло над площадкой. Но Март, рождённый на берегу моря, знал цену этому затишью перед бурей.

Ему до дрожи в коленках захотелось убежать отсюда. Спрятаться. Забиться в щёлку, подобно таракану, застигнутому ночью на столе. С необычайной ясностью он осознал: то, что происходит здесь, — не для человеческих глаз... или ушей.

Но бежать было некуда.

Они запели одновременно — Хранитель и флейта. Два голоса сплелись и перехлестнулись: его — низкий и глубокий, полный силы; её — переливчато-звонкий, напряжённый.

Тишина раскололась, и в эту минуту Март понял истинное назначение каменного лабиринта. Многократное эхо чудесным образом перемешивало и накладывало звуки один на другой, превращая каждую ноту в аккорд, каждый голос — в полнозвучный хор. Два напева раздробились на гранитных остриях, рассыпались на сияющие осколки и сложились вновь, перетекая друг в друга, как цвета в радуге; и всё это было — музыка, ослепительная и грозная, немыслимо прекрасная.

Он задохнулся: песня причиняла почти телесную боль. Она резала самое сердце, как режет глаза слишком яркий свет. Она несла в себе жар огня и беспощадную остроту обнажённого лезвия.

Ноги подкосились — Март распластался на земле, и музыка накрыла его с головой. Нахлынула, прокатилась сверху гремящим потоком. Сквозь тягучий звон в ушах пробился тонкий вскрик флейты, следом тяжёлой волной поднялся голос Хранителя — настичь, опрокинуть, заглушить...

В кругу Майна пошатнулась и стала медленно выгибаться, откидываясь назад, словно чья-то рука тянула её за волосы. Чужая воля гнула девчонку, как ветку, заставляя клониться всё дальше и дальше, дюйм за дюймом — к той точке, после которой неизбежно падение. Со своего места Март видел, как дрожит, напрягаясь, жилка на бледной шее; как сжимаются пальцы босых ног, тщетно пытаясь уцепиться за гладкий камень. Она сопротивлялась, и флейта ещё играла, но с каждым ударом сердца её мелодия слабела — иссякала, будто струйка крови из разорванной жилы.

Что-то острое упёрлось Марту под ребро, словно разбойничий нож. Сучок... ветка...

Свирель. Тростниковая свирель. Надо же... не потерялась, не выпала на бегу, не сломалась под тяжестью его тела...

Голос флейты задыхался от боли, тянулся паутинной ниткой — тоньше, тоньше... сейчас оборвётся... сейчас...

Труднее всего было встать. Казалось, все кости обратились в жидкий студень. Пересиливая мерзкую дрожь в мышцах, Март поднялся на четвереньки. Потом на колени. Потом, цепляясь за колонну, выпрямился во весь рост.

...А играть — очень легко. Это так же легко, как дышать. Надо только отпустить своё дыхание на волю...

Мягкий, чуть надтреснутый звук тростниковой дудочки вплёлся в замирающий напев, и подхватил его, и поддержал, не давая оборваться. И послушное эхо откликнулось — десять, двадцать, пятьдесят свирелей запели со всех сторон, словно все тростники над Рекой разом обрели язык.

Хранитель вскинул руки — серыми крыльями взметнулись и опали широкие рукава. Песня покатилась сверху вниз, неумолимо, как лавина. Как горный обвал.

Март прижался к колонне спиной; страшная тяжесть навалилась на него, пригибая к земле. Он удержался, изо всех сил упёрся ногами и хребтом в несокрушимый камень, тетивой напружинил тело — нельзя дрогнуть, нельзя пошатнуться, сорвать ноту...

Майна выпрямилась, рывком возвращая себе равновесие. Флейта запела пронзительно и яростно — это было как плечо, подставленное под их общую ношу. И сразу стало чуть легче. И хватило сил ещё на один вдох... на пол-вдоха...

Он шёл поперёк чужой мелодии. Рвался против потока, ломился вверх по течению, захлёбываясь враждебной музыкой, словно водой пополам с кровью. Впивался зубами в размочаленный мундштук и не ощущал боли — только дышать становилось всё труднее и труднее, пока мир вокруг не сделался багровым и чёрным вперемешку.

Но песня флейты ещё звучала рядом, ещё звенела настойчиво и непокорно. Он был не один; эта мысль помогла удержать потускневшее сознание. Эта мысль — да ещё собственное глупое упрямство.

Земля шаталась под ногами. Лёгкие трещали от напора, и каждый вдох был — как нож в глотку, а выдох — как пламя на губах. Март почти не слышал себя, и всё же знал, что играет, как никогда в жизни. Как последний раз в жизни.

Хранитель возвысил голос. Его напев вклинился в сеть их переплетённых мелодий, обрывая нить за нитью, пробиваясь напролом. Но его мощь тоже имела предел — и этот предел оказался ближе, чем полагал он сам.

Лишь на долю секунды его песня оступилась, утратила цельность — и в эту слабину Майна успела вонзить самую высокую, кинжально-острую ноту. И Март ударил следом, вычёрпывая до дна всю силу, волю и дыхание — всего себя выплёскивая сквозь узкий тростниковый ствол и переплавляя в музыку, без оглядки, без остатка...

Сухой веткой хрустнула дудочка в стиснутых намертво пальцах. Вслед за ней подломились колени.

И сразу стало глухо и темно.

 

 

***

 

Он не потерял сознания. Просто на долгий-долгий миг утратил способность видеть и дышать, словно погрузился в глубокую чёрную воду. Осталась только жгучая пустота в груди, и боль, и мертвенный холод камня под щекой.

Потом его отпустило. Давясь воздухом, он приподнялся на локтях. Внизу что-то заскрипело, в живот и руки впились колючки. В правой руке обнаружилась половинка свирели. Другой половинки не было вовсе.

Март поморгал, возвращая зрению ясность. Огляделся кругом: в первый момент место показалось ему незнакомым.

Каменный лес перестал существовать. Пространство распахнулось, открывая широкую долину в кольце зубчатых скал. От колонн остались только выщербленные пеньки. Всё прочее обратилось в груды песка и острых осколков гранита, сплошным ковром устилающих землю.

…Она подошла, осторожно ступая по битому камню. Присела рядом, встревоженно заглянула в лицо:

— Март?

Какой у неё, оказывается, чудесный голос… Будто шёлк — текучий, гибкий. Совсем взрослый.

— Что... — Он сжал виски ладонями. Голова казалась пустой и хрупкой, как стеклянная чашка. — Что... это было?

— Дар, — Слово прозвучало, будто эхо далёкого струнного всплеска. — Песня. Наша речь и мысль. Искусство и оружие. Душа. Суть. Вся наша жизнь.

Она помолчала и добавила:

— На вашем языке так не объяснить.

Март глядел на неё, не узнавая. Он видел грязные исцарапанные ступни, растрёпанные волосы, губы в запёкшихся трещинах. И ещё — то, чего не было раньше. То, что сейчас разгоралось в ней, прорастало изнутри, просвечивало мерцающим огнём, как спрятанный в ладонях уголёк.

Перед глазами поплыли слепые золотые пятна, словно он смотрел на солнце в упор. Март сощурился, отвёл взгляд. И увидел Хранителя. Тот лежал поодаль, на спине, обратив лицо к небу. Он не двигался, но грудь чуть-чуть приподнималась от редкого дыхания.

— Это ваш правитель, да? — хрипло спросил Март. — А ты тогда кто? Мятежница?

Майна коротко рассмеялась.

— Он не правитель. Он тот, кто сделал наш мир таким, каким ты его видишь. Не сотворил — просто придал ему новый облик… вид… форму, понимаешь?

Март покачал головой.

Она досадливо прикусила губу.

— Ваш мир — он всегда один и тот же. От рождения до гибели. А наш должен расти и меняться. Сбрасывать одну оболочку и надевать другую. Хранитель — это тот, кто песней облекает мир в новую плоть, когда приходит время.

— Он, — Март с опаской произнёс это слово, — Бог?

— Нет. Он такой же, как я, как мы все… Он один из нас. Любой Поющий может вызвать Хранителя в круг, чтобы узнать, чей Дар сильнее. Если вызвавший победит — его песня даст миру другое обличье. Расплавит его и отольёт в новую форму.

— А если проиграет?

— Тогда Хранитель сам решает его судьбу. Может отпустить с миром. Может убить. А может отнять у него Дар, лишить голоса и выбросить за черту, в мир Неизменного, где песни мертвы, слова лживы, а люди подобны неразумным животным.

Март молчал. Он слишком устал, чтобы обижаться.

Девочка дотронулась до его руки.

— Ты меня спас, — просто сказала она. — Там, на берегу, когда начал играть на свирели. Я бы сошла с ума, если бы не услышала музыку. Хоть обрывок, хоть отголосок... Знаешь, мы ошибались. У вас тоже есть Дар, но иной. Вы умеете будить голос в предметах. Я никогда не думала, что можно петь так — через неживое.

— Мы и сами поём, — буркнул Март. — Своим голосом. Только у меня голос вроде петушиного, так что я лучше на флейте буду.

Майна зачерпнула горсть песка. Высыпала наземь, зачерпнула снова…

— Я должна была научиться петь без голоса, — Она говорила спокойно, почти равнодушно. Песчаная струйка, шелестя, текла с её ладони. — Чтобы вернуться сюда. Чтобы снова вызвать его и взять свой Дар назад.

Невесёлая усмешка искривила её губы.

— Кто запретит калеке на костылях выйти против бойца, у которого в руках — вся сила мира? Или даже двум калекам? Круг открыт для всех. Но я знала, что на этот раз будет легче.

— Легче? "На костылях"?

— Когда нечего терять — легче. Отнять у Поющего Дар — всё равно что отсечь половину души. Большую половину. Чтобы ни случилось... он уже не мог сделать мне хуже.

Март сглотнул.

— За что он тебя... так?

Майна ответила не сразу.

— Представь себе, что у тебя есть сын, — проговорила она наконец. — Или нет, не так. Представь себе женщину, которая зачала ребёнка и носила его под сердцем, чувствуя, как он растёт и начинает шевелиться. Которая родила его — в крови и в муках. Кормила своим молоком, баюкала, учила ходить и разговаривать. Ребёнок вырос, возмужал, прожил долгую и счастливую жизнь — на глазах у своей матери. И состарился, но всё равно остался для неё самым прекрасным и любимым, плотью от её плоти. А потом приходит кто-то чужой и говорит — твой ребёнок должен умереть, чтобы родился мой...

Март молчал.

— Это неизбежно, — тихо сказала Майна. — Ни один Хранитель не отдаст власть добровольно. Когда настанет мой черёд, я тоже буду сопротивляться. Пока не придёт тот, кто окажется сильнее меня.

— А иначе нельзя? Никак?

Вместо ответа Майна подняла с земли камешек и сжала его в руке. Из кулака посыпалась лёгкая серая пыль, похожая на золу. Когда она разжала руку, на ладони остался только прах.

— Видишь? Эта оболочка давно износилась и одряхлела. Она держалась только его волей, — Поющая кивнула в сторону Хранителя. — Теперь она разрушается. Миру тесно в старой одежде. Он живой, он хочет вырваться наружу — разбить скорлупу, расправить крылья. Я помогу ему. Укажу дорогу.

Она встала. Улыбнулась — легко, без тени сомнения. Раскинула руки, собираясь то ли взлететь, то ли обнять весь изломанный скалами горизонт.

И запела.

Из ниоткуда пришёл ветер. Тугим крылом хлестнул по земле, заскулил, заметался, не находя просвета в каменных стенах. Песок маленькими смерчами взвился из-под ног. Серая юбка Поющей надулась и захлопала, как парус, волосы разлетелись по плечам.

Земля всколыхнулась. С вершины ближайшего утёса скатился огромный валун, увлекая за собой ручеёк мелкого щебня. В полуденном небе разом вспыхнули звёзды — неисчислимые россыпи светлых огней; между ними бледной тенью возник ущербный круг луны.

Песня собрала всё вместе, сплела воедино плач ветра и рокот осыпающихся камней, хруст песка и молчание звёзд. Зыбкое тепло зарождающихся облаков и ледяную твёрдость гранита. Бесшумный сполох зарницы над далёкими горами. И над всем этим выделился и поднялся медленный, тяжкий, пронизывающий насквозь ритм — то ли редкие удары огромного сердца, то ли стук птенца, пробивающего скорлупу.

Небо пошло радужными волнами, меняя цвета один за другим, как щеголиха — яркие наряды. По запрокинутому лицу Майны заструились серебристые, изумрудные, ярко-розовые тени. Звёзды вспыхивали, кружились и осыпались на землю безумной метелью, луна белой рыбкой трепыхалась в огненной сети молний, наливаясь медным румянцем.

В какой-то миг всё сдвинулось, пошатнулось. Мир дрогнул и выгнулся стенкой мыльного пузыря, зарябил цветными разводами, перемешивая небо и скалы, воздух и твердь, пламя и тьму. Потом была короткая, наподобие судороги, вспышка — проблеск слепящего белого света. И мгновенное, но нестерпимо жуткое чувство падения.

Вдох. Выдох.

Тишина.

Прохладный, зеленоватый, ласкающий глаза сумрак.

Слева, у самого плеча, поднимался тёмный древесный ствол. И ещё один — справа. И впереди. Со всех сторон, сколько хватает глаз, теснились могучие живые колонны столетней толщины, одетые красноватой шершавой корой, оплетённые гирляндами вьюнков: каждый корень — словно осьминожья лапа, каждый лист — словно опахало.

Где-то наверху светило солнце и шёл дождь. Капли не долетали до земли — разбивались на широких перистых листьях и рассеивались водяной пылью. В воздухе пахло влагой и мокрой зеленью. Солнце пробивалось сквозь кроны редкими золотыми бликами, и под каждым листом дрожала маленькая радуга.

Майна опустилась на землю там же, где стояла. Прислонилась к дереву, прижалась к нему щекой. Её улыбка была полна спокойной, счастливой усталости.

— Он дышит, — почти беззвучно проговорила она. — Он поёт... слышишь?

И опять засмеялась, как ребёнок.

...Под соседним деревом кто-то пошевелился. Из влажной травы поднялась рука в широком сером рукаве, потом седая голова. Бывший Хранитель медленно встал на ноги. Его слегка пошатывало. Ни на кого не глядя, как слепой, он побрёл прочь и скрылся среди зарослей.

Март проводил его долгим взглядом.

— Что с ним будет?

Юная Хранительница пожала плечами:

— Не знаю. Правда, не знаю.

— А со мной? — шёпотом спросил он.

Она взглянула на него — кажется, удивлённо.

— Ты можешь вернуться на свой берег. Или остаться здесь. Как сам решишь, так и будет.

Он не сразу понял.

— Ты пел в кругу вместе со мной, — помедлив, сказала Майна. — Наш мир не отвергнет тебя, если только ты пожелаешь…

Март приглушённо вздохнул.

Эх, сестрёнка... Не ты ли произнесла вслух это слово — "калека"?

— А у меня отец был — деревянных дел мастер, — невпопад сказал он. — Скрипки ладил, арфы. Флейты вырезал — кому из черешни, кому из чёрного дерева... Меня тоже хотел к работе пристроить, да я непутёвый оказался. Ребята с удочками, с корабликами носятся, а я всё с дудкой. Море слушал, в лес ходил… Отец сперва поколачивал, потом смирился. Как мне восемнадцать сравнялось — флейту подарил, ту самую. Я ещё играл плохо: учить-то было некому. А он всё равно радовался…

— Она здесь, — Майна пошарила в траве. — Я забыла о ней. Прости.

Март принял у неё флейту. Затаив дыхание, ощупал и огладил свою «памятку», убеждаясь, что она цела — ни трещинки, ни царапинки.

— Она послужит тебе ключом, — Хранительница смотрела мимо него, прямо и строго. — Если ты захочешь... когда-нибудь.

— Да, — согласился Март. — Когда-нибудь.

 

 

***

 

Нежаркое осеннее солнце хмуро глядело вниз, до половины укрывшись облаком-простынёй. Золотисто-бурые, высохшие до звона тростники качались и кланялись на холодном ветру. Под берегом, шумя и хлопая крыльями, кормился утиный выводок.

Человек уходил от Реки. Он шёл, никуда не торопясь, помахивая в такт шагам какой-то длинной деревянной штуковиной. И ещё он насвистывал на ходу, как делают люди, когда у них легко и радостно на сердце.

За его спиной таяли и растекались дымными струйками очертания высокого белого моста с ажурными опорами и шатровыми башенками по краям.