Сможешь открыть?

Что меня ждет за дверью? Если открыть, то ничего не увидишь — только свет, яркий, ослепительный. Хочется отвернуться и забыть навсегда.

***

— Слушайте, парни, был вчера в «Просторах», что у старого тракта, там картошку завезли, бледную-бледную, кожица тонкая, руками снять можно.

Тёма Крушинин навалился на столешницу рядом со мной, размахивал руками и рассказывал о такой ерунде, что даже не верилось.

— Вот где они ее в мае нашли, а? В Африке, поди. Пожаришь, а она, как будто я у себя в огороде выкопал, свежая, рассыпчатая, крахмала нет почти.

В кабинете, кроме меня и Темы, еще двое: Захарыч — мой начальник, и Лешка. Просто Лешка, молодой парень, вчера еще студент, сегодня стажер. Я не помню его отчество, фамилию вспоминаю через раз, она очень простая, банальная. Иванов?

Посмотрел на обоих, никто не смеется. Лешка уткнулся в монитор, наклонился низко так, словно ослеп враз, и теперь пытается увидеть на экране что-то очень мелкое. Захарыч внимательно слушает, кивает, хмыкает.

С ума все сошли.

— Крушинин, какая картошка? — не выдержал я. — Какой огород? Ты же говорил, что терпеть не можешь в земле возиться?

Тема замолчал, опустил руки, нахмурился. Поглядел на меня странно, как на идиота, честное слово, и спросил:

— Ты вчера головой не ударился, на своем ремонте?

— Каком еще ремонте, Крушинин? — удивился я.

Захарыч постучал карандашом по столу, негромко, похоже машинально, пока соображал, что сказать.

— Тебе в отгул сегодня, может, парень? — спросил он.

Глянул на него, понял — не шутит. Не злится и не ехидничает. Наоборот, удивлен и беспокоится.

Может, правда стукнулся? Вроде нет, с утра очнулся, не вставал еще час, потом завтрак, Пашка в своем телефоне, жена в углу дивана в наушниках. А ремонт я закончил давно. По правде сказать, бросил, не доделав.

— Не надо мне ничего, Захарыч. Я просто не понимаю, зачем слушаю про картошку в середине рабочего дня?

— А ты не слушай, если неинтересно, правильно говорю, Раздерихин?

«Очень простая фамилия, оказывается», — подумал я.

Лешка буркнул непонятно что в ответ.

— Вот видишь, тебе неинтересно, а нам интересно.

— Не кипятись, дружище, ты чего? — с ухмылкой сказал Тема и саданул мне по плечу.

Я хотел ответить. В голове промелькнуло, что дыроколом по пальцам, наверное, очень больно.

— Вообще, я, конечно, не про картошку хотел рассказать, — выдал он вдруг серьезно.

Прошелся до окна, обратно и встал ровно посередине кабинета.

— Вчера там дверь открыли.

Быстрая, юркая мысль проскочила в голове, еле успел заметить. Не совсем мысль — образ, яркий и ослепляющий.

— Понимаете? Мужик какой-то, здоровый такой, ну толстый, то есть.

Крушинин говорил тихо и совсем невесело.

— Дверь прямо в зале появилась. Иду я себе, и вдруг все как заорут, забегают, кто куда. Понятное дело, рядом никого не осталось, только этот мужик стоит. К нему жена еще подбегала с дочкой, наверное, маленькой такой, смешной, с косичками. Жена кричит что-то, оттолкнуть пытается. Потом, вдруг успокоилась, замерла как-то вроде. Мужик за ручку потянул, а там нет ничего, ну, то есть, там не пустота, и не свет, как говорят, просто тот же пол, те же колонны, прилавки видно, людей, зал. Поставьте ради шутки коробку с дверью посреди комнаты, ходите туда-сюда — вот смеху будет, да?

Странный Крушинин шутил, но, отчего-то не улыбался, не усмехался — спокойное лицо, может, чуть взволнованное.

— Мужик тот в дверь шагнул и исчез, и дверь исчезла. Только тут стояла, а потом — раз, и нет. Никаких тебе спецэффектов. Все загалдели, конечно, разом, заорали, кто от удивления, а кто от страха. А жена, понимаете вы, стоит и молчит. Я специально приглядывался, потом берет дочку за руку и уходит. Молча.

Если честно, рассказ про картошку мне понравился больше. Я был готов поддержать любую шутку, любую выволочку для горе-выдумщика. Захарыч сидел прямо и глядел куда-то в стену. На стене совсем ничего, даже календарика, а он все смотрел и смотрел, кажется, почти не моргая. Я перевел взгляд на Лешку, тот все также в экране, не шевелился и, как будто не дышал. Крушинин сидел на стуле и молчал. Я тоже.

В пустом кабинете очень тихо, только вентилятор блока загудит вдруг, а потом успокоится. Осмотрелся, вздохнул. Отчет доделать нужно. Крушинин завтра спросит, и как назло, Захарыч заболел. Лешке не поручишь — запорет, да и дома он уже давно. Я потянулся, зевнул и взял ручку.

***

Узкое, холодное, жесткое, сиденье. Перед лицом волосатые пальцы с грязными ногтями, поручень, обтянутый серой резиной, справа окно. В нем мелькают картинки, словно посты в новостной ленте. Рекламные вывески: яркие и выцветшие, удивительно красивые и несуразные во весь фасад — их проматываешь, не запоминая. Чья-то ссора — уже интереснее. Ух ты! Подростки целуются прямо на остановке, не стесняются вообще. Ха, когда-то и я так мог. Наверное.

Не знаю почему, но ездить по городу в маршрутном автобусе мне нравится намного больше, чем за рулем. Вокруг битком, и каждую остановку обязательно пихнут — кто торопится выйти, кто заходит — обдаст новым запахом с улицы, а может, и духов, от которых обязательно захочется чихнуть. Пусть так, но стоит только осмотреться, устроиться поудобнее, как мерное покачивание убаюкивает, разговоры вокруг становятся просто неразборчивым шумом, раздражение уходит, мысли успокаиваются.

В конце салона, рядом с двухместными сиденьями друг напротив друга, — бабушка. Стоит, чуть сгорбившись, в сером, выцветшем платке, коричневом пальто с крупными пуговицами и меховым воротником, а на ногах — валенки в галошах.

«Не жарко ей?» — подумал я.

У бабушки в руках клетчатая сумка, большая, не знаю, тяжелая ли. Вокруг полно свободного места, а она держит, может грязно, боится запачкать? Рядом сидят подростки, галдят, тонкими, визгливыми голосами, и словечки все странные, да и матерятся еще. На старушку не смотрят, впрочем, как и она на них. Бабулька смотрит на меня, будто прямо в глаза.

«Чего тебе, бабушка?» — подумал я с раздражением.

Скосил взгляд влево: рядом сидит полная женщина в розовой куртке, держит на коленях пакет с продуктами, еще коробку какую-то. Насупилась, неудобно ей. Впереди поручень, если надумаю встать, то придется наклониться, просить мужика с грязными ногтями подвинуться.

«Нет уж, сама видишь, место тебе никак уступить не могу».

— Эй! Твоя кожа всех нежней! — вдруг запел чей-то скрипучий баритон.

Дамочка рядом разволновалась, завозилась, чуть не уронила пакет, пихнула меня локтем, а потом вообще навалилась всем телом. Выудила из кармана телефон, тот вовсю орал уже фальцетом:

— Ты грусть-печаль преодолей!

— Алло! — справилась с телефоном. — Да, Юлечка. Нет, не в курсе. Да, ты что? А где? У Леночки в квартире?!

«Тебе бы дуэтом с мужиком из телефона петь, — подумал я. — Все коты в округе подпевали бы».

— Вы слышали?

Опять она пихается, какая неосторожная.

— Мужчина, вы слышали?

Это она мне сейчас? А зачем? Обернулся, недоуменно гляжу.

— Мужчина, вы слышали? — повторила она.

Не понимаю, что происходит, но на всякий случай, спрашиваю:

— Что слышал?

— У Леночки в квартире. В центре кухни, вы представляете, дверь открылась. Прямо посередине, к плите не подойти.

В окне сверкнуло. Случайный отблеск от витрины, яркий, ослепляющий.

— О чем вы говорите, я не понимаю.

— Ну, как же, — странная женщина перехватила поудобнее пакет с коробкой и развернулась ко мне, — Юлечка сидела в гостях у Леночки, пили чай, ну и еще кое-что.

Она улыбнулась, слегка махнула ладонью и кокетливо прикрыла рот.

— Кое-что покрепче. Леночка рассказывала про мужа, он у нее машинист, постоянно в командировках. Недалеко, в соседнюю область поезд гоняет. Она уверена, муж ей изменяет. Только, где? Да прямо в кабине, наверное, чего ему, мужику-то.

Я все еще не понимал, что происходит, но мне надоел ее бред.

— Женщина, — сказал я строго, — Успокойтесь, по-хорошему прошу.

— Ой, да погодите, вы, — она просто отмахнулась от меня, — Леночка как раз про фифу эту, ну, любовницу, начала рассказывать, и тут дверь, в середине кухни, ровненько между девочками встала. Они кричат обе, не видят друг друга, а Леночка возьми и открой. Юлечка ее видит, Ленку то, а та, вроде как, нет. Леночка встала с табурета и вместе с дверью исчезла, а потом…

От дикого, громкого стрекота разболелась голова. Я отвернулся, чтобы пару мгновений не видеть безумную тетку. А может она обдолбалась? Нафигачилась, мало ли, и я зря пытаюсь хоть что-то понять?

«Не помню, когда автобус останавливался. Не было же еще остановки»?

В окне, на тротуарчике у магазина, мимо которого мы проезжали, бабушка с клетчатой сумкой и в коричневом пальто с меховым воротником — смотрит прямо на меня.

«Не понял, как это?»

Я оглядел автобус — нет бабульки. Подростки есть, а ее нет. Повернулся к даме рядом и вдруг спросил:

— А потом?

— Потом…

Грустный, сочувствующий взгляд. Я даже наклонился поближе, чтобы удостовериться, что он мне не привиделся. Дамочка помолчала с секунду, отвернулась, поправила полы курточки и сказала:

— Потом, мне хлеба, наверное, купить нужно, вроде кончился. Чего еще? Может, молока?

Казалось, она разговаривала сама с собой, чуть слышно, задумчиво. Нет, так оно и было: зачем бы ей понадобилось спрашивать меня о молоке?

За окном темнело, зажглись фонари, прохожие запахивались в плащи, застегивали курточки. По вечерам в мае все еще прохладно.

***

Как обычно, никто не встретил. Курточка жены на вешалке, Пашкина валяется грудой на стуле, капюшон подметает пол. Обувь в беспорядке по коридору. Ее так много, что, наверное, где-то в комнатах скрываются еще человек десять. Сидят себе тихо по шкафам, залезли под кровать, закрылись за шторкой в ванной комнате. Пока переодеваюсь, кто-нибудь выбежит и стремглав бросится к выходу. Буду умываться — еще один выползет из-под кровати. Стоит мне выйти, выключить свет — следующий отдернет штору, аккуратно переползет через бортик на кафель и выскочит.

Шторка и вправду задернута, с чего бы вдруг? Никто ее не расправляет. Отодвинул — пусто. Сам себе усмехнулся: «Нет, ну придумал тоже». Пожалуй, не буду рассказывать, хоть и самому смешно. Не поймут, подумают — чокнулся. Вышел, окинул взглядом коридор, посмотрел на обувь — меньше не стало, а жаль.

— Пап, а представляешь, я в «Генко» открыл третий ряд, а за ним алмазы и тысяча хп! — крикнул сын, не оборачиваясь.

Я иногда не понимаю, о чем он говорит, но киваю, конечно, как иначе: «Генко» — это круто, да, и третий ряд хп тоже недурно.

— Ты уроки выучил?

— Уроки? Да. А, нет, не выучил. Завтра выучу.

Прошел по коридору мимо гостиной. Вера рукой помахала и опять в телефон. Ну хоть заметила.

«Пойду поужинаю, если есть чего».

На кухне болтает телевизор, негромко, о чем-то сверхважном, вроде очередного ухода Бердинской со сцены. Никого нет, а он болтает. Зачем?

Открыл холодильник, достал сковородку, разогрел на плите, положил в тарелку горячее. Ем.

Порой кажется, что я сплю или, может, дремлю в задумчивости, как в трансе. Потом вдруг прихожу в себя, оглядываюсь и не понимаю, где я. Не спешите вызывать скорую. Честно сказать, на душевные страдания и прочие замутнения времени особо и нет: на работе — работа, а дома Пашка с третьим рядом и жена с телефоном. А порой я думаю, что в моей жизни настоящий только путь с работы домой и из дома на работу. Остальное — выдумки.

Поставил тарелку в раковину, задержал взгляд на вздувшейся плитке на стене: «Еще одна отпадет, точно». Посмотрел в коридор, на новые обои, на змеящиеся по потолку провода, на пыльный чемодан с перфоратором.

— Вер, а что потолочник сказал, ты звонила?

— Нет, сам позвони.

«Ага, да. Позвоню, конечно. Завтра. Ну или послезавтра».

— Это в парке случилось, мы с дочкой гуляем каждый день. Там горки хорошие, и на скамейках можно посидеть, — говорит молодая мама из телевизора.

— Расскажите подробнее, что именно случилось, — перебивает ведущий, ему совсем неинтересно слушать про горки и скамейки.

— Дочка была на качелях с еще одной девочкой, а я на всякий случай рядом стояла. У девочки этой мама на скамейке. Далеко еще так, а если случится, что?

— Что же произошло, пожалуйста, расскажите нам, — ведущий пытался увести мамочку от мысли о скамейках.

— Дверь, представляете, та самая, о которой все говорят. Я голову подняла, а она стоит у горки.

— Как она выглядела?

— Ну, как дверь — желтенькая такая, деревянная, с ручкой. Мальчик с горки скатился и прямо в нее, хорошо, мужчина успел перехватить. Правда, потом, я не поняла, он как-то так замер, знаете, повернулся, дернул за ручку, открыл и исчез. Я даже вскрикнула…

— А дверь, что с дверью?

— Так тоже исчезла. Чудеса с ними прямо. Вы знаете, что они такое?

Слушаю внимательно, но на экран не смотрю, все равно ничего не видно из-за яркого, ослепляющего света.

— Мы тоже там гуляли, помнишь?

Оглянулся. Вера стоит рядом, смотрит в телевизор. Рука прикрывает рот, брови приподняты, глаза расширены — удивлена и встревожена.

— Ты, я и Пашка, помнишь? — смотрит на меня, в глазах уже не страх, другое чувство. Не понимаю, какое.

— Помню, — отвечаю я. — Он маленький совсем, скатился с горки и упал. Ревет. Думал, все, нагулялись, а он опять наверх. Упертый.

Усмехаюсь воспоминаниям о храбром мальчишке. Смотрю в телевизор на удивленную мамочку, любительницу скамеек, поворачиваюсь, хочу снова увидеть глаза, понять, что же это за чувство в них.

Никого.

Вода льется из крана тонкой струйкой. Недомытая тарелка в руках, черный экран телевизора. Всполоснул тарелку, вытер, поставил в шкаф. В гостиной пусто, в комнате тоже. Гуляют или еще куда ушли? Не знаю.

***

Хочу ли я ее открыть? Конечно нет. Мало ли что там — ничего не вижу, ни намека на тень, на объем, на форму. Только свет.

***

Поправил ремень от сумки с ноутбуком, поморщился. Плечо болит, похоже, вывихнул вчера, пока с Пашкой дурели. Вера с Анькой возилась, молодец она: и за карапузом приглядит, и в квартире приберется, и ужин приготовит. Когда только успевает?

Провернул круглую ручку, открыл дверь, зажмурился. За большущими панорамными окнами весна: первые зеленые листья и блестящий солнечный шар. Не буду просить, чтобы задернули шторы — и так хорошо, хоть и ярко.

— Привет, что там картошка твоя, много купил? — прошел мимо Крушинина, похлопал по плечу.

Положил сумку, сел в кресло, откинулся, с улыбкой посмотрел на Тему:

— На посадку оставь, раз такая хорошая.

Лешка прыснул от смеха, зарылся лицом в сгиб локтя. Трясется.

«Смеется, что ли? А чего прячется?» — подумал я.

Захарыч вскинулся, с опаской посмотрел сначала на Тему, потом на меня.

— Не перепутал ничего? — спросил сухо Крушинин.

Я как-то даже опешил:

— Да, вроде, нет. Сам вчера про картошку из «Просторов» рассказывал.

— Мы когда на «ты» перешли?

Потер лоб, нахмурился. Голова с утра болит, в горле пересохло. Может, хватит? Ладно, кому я вру, каждое утро говорю себе: «Хватит, сколько можно! Вечером домой, просто домой, а не в магазин за очередной порцией».

— Слушай, Тема…

— Охренел совсем? — закричал Крушинин, вскочил на ноги. — Для тебя Артем Викторович!

Я невольно вжался в кресло, сердце застучало, ладони вспотели, на глаза сами собой навернулись слезы. Посмотрел на Лешку: тот сидит вальяжно, скрестив руки на груди, и ухмыляется. Захарыч уткнулся в монитор, щелкает клавишами быстро-быстро, вроде как ничего не замечает.

— Вот, что, друг мой, — сказал Крушинин, — Последний раз предупреждаю: ты либо пить бросай, либо проваливай. Все понятно?

Я молчал. Горло сдавило, не мог набрать воздуха для ответа. Надо, наверное, кивнуть, работать начать наконец. Ну его, Крушинина, ну отчитал, как маленького, с кем не бывает. За дело же, не просто так. Или нет?

В здании напротив открыли окно. Створка с чистым прозрачным стеклом, путешествуя по четверти круга, преломила все солнечные лучи по пути. Один залетел к нам в кабинет — яркий, ослепительный.

— Нет, погоди, Крушинин, — сказал я, неожиданно для себя, — Ничего я не перепутал.

Отодвинул сумку, наклонился чуть вперед.

— Не ты ли вчера, Артем Викторович, про дверь рассказывал, а?

— Что еще за дверь? — спросил он, будто вспоминая, рассказывал или нет.

— Которая в «Просторах» открылась, прямо в центре зала, помнишь? Ты там картошку покупал. Точь-в-точь как у тебя с огорода.

Я встал, подошел к Крушинину.

— Мужик в дверь зашел и исчез, а его жена даже внимания не обратила, помнишь?

Навис над Темой, смотрю в глаза.

— Кто это говорил, а, Крушинин?

— Я говорил, — ответил он, потом вдруг встал: пустой взгляд, расслабленное лицо.

— То-то же, — сказал я, повернулся и чуть не упал от удивления.

Посреди кабинета стояла желтая деревянная дверь с круглой серебристой ручкой.

— Охренеть! — заорал Лешка, слетел со стула, споткнулся и на коленях заполз под стол.

Захарыч запричитал тихо и неразборчиво.

— Ну вот и все, — сказал Крушинин.

Он стоял напротив: руку протяни — и вот она, только открой. Повернулся ко мне.

— А ты, гляжу, не торопишься, — усмехнулся он, — Заплутал?

Сказал, открыл дверь и исчез. И дверь пропала, словно экран переключили.

— Это что еще такое? — закричал я, попятился назад, налетел на угол тумбочки, схватился за ушибленную ногу.

— Вы видели? — спросил я у Захарыча с Лешкой.

— Что видели? — ухмыльнулся парень.

Он раскачивался на стуле, подкидывал вверх карандаш и ловил.

«Чертов зуммер».

— Захарыч, — я посмотрел на старика в надежде, что он поддержит, — Ну не с ума же я сошел

— Начальник, тебе бы в отпуск, — ответил он, — Ты дома бываешь вообще?

Захарыч смотрел на меня: прямая спина, сложенные на столе руки, теплое участие в глазах.

— Бываю, конечно, не беспокойся. Лучше скажи, когда отчет будет готов?

— Раздерихин, где отчет? — крикнул Захарыч.

— Доделываю, — буркнул парень, посмотрел на меня, — Он только вчера его скинул. Тороплюсь, как могу.

— Вот видишь, — усмехнулся Захарыч, — Делает пацан, скоро будет готов.

— Молодец, Лешка, работай, — сказал я и выключил ноутбук, — А ты, старик, проверь потом, и чтобы без ошибок мне, больно уж морда у тебя довольная.

 

***

Не решился утром сесть за руль: много пил, мало спал. Хоть всю пачку жвачки в рот запихни — выхлоп все равно жуткий. Утром удачно занял место и даже вздремнул чуть, а сейчас держусь за поручень, стараюсь не упасть на остановках.

Ненавижу автобусы, электрички и плацкартные вагоны поездов. Я никогда не летал, но уверен, что возненавижу кресло узкой банки сразу, как только сяду. За рулем, понятное дело, лучше. Пусть подвеска скрипит, а сцепление проскальзывает с визгом, пусть приборная панель подмигивает — похоже, опять нужно ремонтировать, зато рядом никого. Я один, в тишине, а вся бессмысленная, раздражающая суета за окном. Никто не попросит уступить место, никто не пихнет, а если подрежут — можно от души обматерить гаденыша без риска получить в нос.

— Слышь, старая, успокойся!

На дальней площадке какой-то шум. Как обычно бывает: кто-то замер и пристально смотрит в окно, словно нет ничего увлекательнее; кто-то с интересом обернулся, а кто-то поспешил на выход — ну их, всякие неожиданности.

— Уступи место, внучок.

— Ты глухая, что ли, эй?

«Да что там происходит?»

Подростки: три парня и девчонка, на спаренных сидениях друг напротив друга, а рядом старушка с огромным баулом в руке. Сморщенное лицо, платок сполз с головы, обнажил седые, хлипкие волосы. Смотрит без страха, уверенно, будто видит вчерашних детей. Не понимает, что вот не надо так. Не надо! Эти гиены опасны.

«Не буду вмешиваться, себе дороже — либо сам получу, либо схлопочу административку, а при плохом раскладе, может, и уголовку. Не сделают же они ничего старой бабке?»

Обернулся. Старуха смотрит на меня, прямо в глаза, с укором смотрит, и на лице усмешка, вроде: «Что с тебя взять, убогий?». Вспышка — яркая, ослепительная. Заморгал от неожиданности.

— Пхаа, ты, че, зачем? — спросил сквозь смех один из парней у подруги. Та держала телефон, почти тыкала им бабке в лицо.

— А, че? Забайтим!

— Бабушке место уступите, пожалуйста, — вдруг сказал я.

Вокруг все будто замерло. Я и сам замер, мысленно вжал голову в плечи: «Ну, зачем? Зачем я это сделал? Проблем у меня других нет? Когда теперь домой вернусь?»

— Че сказал?

«Промолчу. Просто не буду отвечать, и все само собой разрешится — поглумятся и успокоятся».

— Место, говорю, уступите бабушке.

«Твою мать!»

Лысый пацан с татуировкой какой-то дряни в пол-лица, оскалился, встал, оттолкнул бабку и пошел ко мне. По пути его никто не остановил, а я надеялся. Резкий удар без предупреждения, звон в ушах.

«Охренеть, как больно!»

— Ты че, скуф?

Еще удар. В скулу. Похоже, целился в висок. Еще удар. Подставил локоть, машинально, особо не думая. Я давно не дрался, да и не умел никогда. Старался, как-то разруливать всегда, ну или убегать. Забытый страх и беспомощность, вернулись. Ноги задрожали, горло перехватило. Закрыться руками? Лечь? Удар!

«Что с тебя взять, убогий?» — вспомнилось мне.

Резко поднимаюсь, наваливаюсь всем телом, отталкиваю. Он ведь тощий совсем — этот лысый дрищ, а во мне сто килограммов веса. Я просто раздавлю его, если что. Парень бьет хлестко, без замаха. Закрываю голову левой рукой, прижимаю с силой. Не знаю, зачем, просто хоть как-то защититься. Мочку уха прищемило, прижало между локтем и кулаком. В голове туман от боли. Разворачиваюсь, бью не глядя. Попал?

— Слышь, ты че сделал?

Парень отшатнулся, прикрыл лицо, согнулся. Сквозь ладони капает кровь. Посмотрел на меня, без прежней злости, без страха — с удивлением.

— Ты че сделал? — снова крикнул он. — Знаешь, че с тобой теперь будет, а?

«Истерика у него, что ли?»

Пассажиры, до того молчавшие, вдруг засуетились: кто-то закричал, кто-то вскочил и настойчиво пробирался к выходу.

«Чего это они?» — оглянулся по сторонам. — «А, ну все понятно».

Хватаю татуированного за отворот капюшона, получаю удар локтем в подбородок. Да, ладно, чего там, уже и не больно совсем. Тащу ближе к центру автобуса. Задира-подросток, огрызается, пробует снова ударить, потом оглядывается, кричит от страха, он в ужасе, его трясет. Он поворачивается ко мне, опустив руки.

— Нет, только не это. Пожалуйста, нет!

Ухмыляюсь, рывком дергаю парня — тот упирается, отталкивает меня. Куда там, я в два раза толще. Берусь за ручку, открываю и толкаю пацана в проем. Они исчезают без звука — парень и деревянная дверь. В салоне тишина, автобус полон, но все молчат. Секунда, две, три, словно будильник отсчитывает последние мгновения до пробуждения. Звонок!

Крики, проклятия, стоны — меня швыряет на пол, я и сообразить ничего не успеваю, как грязная резина впивается в щеку, раздирая кожу. Надо подняться, а то задавят.

— Что случилось? — кричит кто-то.

Водитель матерится, встает с места, идет, шатаясь, к выходу.

— Пацана сбил, — говорит он тихо.

Тетка в розовой курточке рядом охает, прикрывает рот рукой, коробка соскальзывает с колен, и вместе с пакетом падает на пол. Из пакета выкатываются два помидора, а следом за ними вываливается пачка макарон.

— Видел? — шепчет водитель.

Он смотрит на меня.

«Почему на меня? Почему опять я?»

— Что видел? — спрашиваю.

— Он же сам под колеса прыгнул. Стоял на тротуаре, а потом прыгнул, видел, да? — смотрит с надеждой, а в глазах страх, отчаяние. — Ты же видел?

Я вышел вслед за водителем, он вроде как рассчитывал на меня, как на свидетеля. Мы обошли кабину — на дороге весь в крови, переломанный, вывернутый под странным углом лежал лысый парень с татуировкой в пол-лица.

 

***

— Вернулся? Сходи за молоком, пожалуйста, — крикнула Вера из кухни. — Аньке кашу хотела сварить, а не из чего. Привет.

Вышла ко мне. Улыбается. Чуть взлохмаченные волосы собраны в хвост, широкая футболка почти до колен. Присмотрелся: вроде моя старая. Держит Аньку, а та теребит мамино ухо за сережку с синим камнем. Второй сережки нет, почему-то.

— Привет, — тоже улыбаюсь, целую. — Конечно, давай схожу.

Блин, не хотел сегодня идти в магазин. И сложность не в деньгах — их хватает. Дело в зависимости. О, да, это зависимость, и вопросов быть не может. Но затык в том, что как ни признавай проблему, как ее ни обмусоливай со всех сторон, а легче не становится. Каждое утро говорю себе: «Сегодня точно хватит!» — и каждый вечер забываю про все, бегу в магазин за очередным литром.

Вера не обращает внимания и ничего не говорит, но иногда я замечаю странный взгляд. Мне кажется, в нем разочарование, а еще решимость. Вот только на что?

Порой злюсь на нее: за молчание, за безразличие. А еще, не очень часто, но все же, думаю, а если бы их не было — ни Пашки, ни Аньки, ни Веры. Сидел бы себе вечерами, отдыхал. Может быть, и совесть не мучала тогда.

Вечером сдирал обои, штукатурил чуть-чуть. Думаю, доделать ремонт к концу месяца. Позовем родных, ну как на новоселье. Похвастаюсь — сам делал! Потом съездим вчетвером куда-нибудь. Два года собираюсь, а все никак не получается. Дел так много, и купить кучу всего нужно. Ремонт опять же. Отговорки, конечно. Ну а куда без них?

Протер шпатель, сложил в ящик. Стянул с руки перчатку, смахнул пот со лба.

— Вер, я на сегодня все. Устал.

Тишина. В гостиной горит свет, работает телевизор, громко — Вера не слышит, наверное. Пойду проверю.

— Вер…

Пашка обернулся, смотрит волчонком. Смешно видеть на лице сына серьезное, обиженное выражение. Хочется подергать за щеки, чтобы не грустил, улыбнулся. Анька все никак не отстанет от своей игрушки в мамином ухе. Вера стоит ко мне спиной, лицом к деревянной двери, держится за серебристую ручку.

— Вер, ты чего? — спрашиваю тихо. — Зачем?

Она улыбается, грустно и одновременно решительно.

— Пора заканчивать. Я устала, а ты… Ты запутался.

Поворачивает ручку, открывает дверь. За ней: ковер, шторка, батарея, над батареей окно.

— Решись уже на что-нибудь, наконец. Может, увидимся, не знаю, — говорит, а на меня не смотрит. — Какой яркий свет.

— Нет!

Кидаюсь вперед, хватаю за локоть, второй — Пашку за плечо. Пустота.

На столе дымит тарелка. Поздний, одинокий ужин, как, впрочем, и всегда.

***

За дверью ничего нет. Пустота. Тьма. Пусть яркий, ослепляющий свет не обманывает вас. Дураки, что решаются в нее зайти, пропадают навсегда.

***

Иногда, пару раз в год, я думаю, что зря тогда не сделал предложение. Она ждала, уверен, только я сомневался. Сомнения, жгучие, тягостные мысли, неуверенность — они одолевали меня в то время очень и очень часто. Даже в мелочах: черную рубашку купить или синюю, пойти в бар с друзьями или отсидеться дома, в спокойствии, без приключений. Мы разбежались, конечно. Время уходило, и она не собиралась ждать. Я остался при своем.

Теперь моя семья — работа. Моя единственная и самая сильная любовь.

— Захарыч, привет! — сказал я с порога. — Отчет доделал?

Лысеющий старик в углу кабинета поправил очки, буркнул в ответ что-то нелицеприятное и продолжил стучать по клавишам.

— Понял, не отвлекаю.

Положил портфель на стол, чуть подвинул вправо, чтобы не мешал, поставил телефон на деревянную стойку.

— Лешка где?

— Начальник, ты слово-то держи, — сказал Захарыч. — Обещал не отвлекать, вот и не это самое, не отвлекай.

— Ну, Захарыч, ты борзый, конечно.

— Приходится.

— Пользуешься тем, что я добрый и отзывчивый босс, да? — усмехнулся и поуютнее устроился в кресле, сложил руки на живот.

— Чего, чего? — даже очки на лоб убрал. — Я вчера ушел на час позже, а сегодня пришел на полчаса раньше, чтобы тебе отчет доделать, а ты говоришь: добрый. Лешке ерунду эту поручи, отзывчивый наш.

— Лешке не могу, — вздохнул, потупил глаза. — Он парень молодой, может облажаться, а учредитель, в отличие от меня, совсем не добрый и не отзывчивый. Он, как с дачей своей закончит, обязательно примчится отчет читать. Я, к слову, тоже думаю прикупить участок поближе к реке. Дом построю.

— Гусей заведу, — продолжил Крушинин, он сидел напротив. — Зачем тебе дача? Ты же один, без семьи?

— Да хоть вас пригласить на шашлычки да в баньку.

— В баньку — это хорошо, — сказал Захарыч. — Только обязательно с коньячком, разлюбил я что-то плебейскую водочку на старости лет.

— Не понимаю, — сказал Тема Крушинин. — Нет, коньяк — дело хорошее, но причем тут сад? Есть же бары или рестораны, на худой конец. Лично я против всяких огородных дел.

Кто-то подергал ручку, начал открывать дверь.

— Вот и Леша твой…

На пороге кабинета стояла бабулька в сером, выцветшем платке, коричневом пальто с крупными пуговицами и меховым воротником, а на ногах — валенки в галошах.

Я вскочил с кресла, забежал за него, прикрылся, как щитом.

— Чего тебе, бабушка? — спрашиваю, а у самого голос дрожит.

— А то ты не знаешь? — усмехается беззубо. — Уступи место, внучок.

Вспышка, в глазах туман, голова кружится.

«Не, бабушка, не уступлю. Видишь, мужик за поручнем, здоровый такой, не подвинешь, и дамочка рядом с пакетом, да с коробкой. Она не обрадуется, если попрошу ее встать».

***

От офиса до дома ровно восемь километров. Не так много, если подумать. Я часто гуляю, а когда устаю, сажусь в автобус и доезжаю оставшееся расстояние. У меня есть авто, неплохое, но если сидишь весь день за столом, вечером за руль, а потом на диван, то через пару дней начинаешь думать, будто спина больше не разогнется никогда. Да и жизнь за стеклянной преградой кажется блеклой, а когда идешь пешком, примечаешь, сколько всего необычного, интересного, а порой и неожиданного вокруг. Магазинчик, который никогда раньше не видел, вот он, оказывается, по правую руку. Вместо тропинок — ухоженные тротуары. Дом новый, там, где еще недавно был пустырь. И воздух, он, наверное, сильно загажен выхлопами, но вдыхаешь его и совсем не чувствуешь горечи, только свежесть.

От прогулки в голове неописуемая легкость, будто эйфория. Хочется непременно поделиться с кем-нибудь своими чувствами, да не с кем. Одиночество — очень классная штука, только если ты не одинок.

Впереди остановка — узкая серая коробка на железобетонном постаменте, а позади маленький сквер с парой лавочек. На одной из них сидит бабушка в вязаном платке поверх седой головы.

— Что-то ты долго, внучок. Замерзла ждать уже.

Остановился, смотрю внимательно. О чем с ней разговаривать?

— Да ты не бойся, садись, поговорим, — она придвинула свою клетчатую сумку ближе и показала рукой на освободившееся место.

— Так вроде не о чем.

— Ага, как же. Садись, говорю.

Ветер чувствительным порывом толкнул в спину. Я поправил воротник плаща: «Действительно, холодно! Устал, пожалуй, присяду, отдохну».

По дороге за остановкой носятся машины, самые разные: иномарки и жигуленки; чистые, лощеные и замызганные, ржавые. Тяжеловесные самосвалы гудят басом, юркие мотоциклы пищат, словно комары.

«Как они все быстро ездят, и опасно! Никогда не замечал. Зачем торопятся, куда?»

Подъехал автобус, внутри теплый желтый свет, такой яркий, особенно на фоне темнеющего неба. Кто-то машет руками, подпрыгивает. Что за обезьянки? А, ну все понятно — подростки, целых четыре штуки на двойных сидениях друг напротив друга, а рядом с ними… Подождите-ка! Рядом с ними бабулька в сером платке и коричневом пальто, с клетчатой сумкой в руках.

Оглядываюсь на бабушку, спрашиваю:

— Как это?

Та смеется.

— Эка невидаль! Ты лучше вон туда посмотри, — показывает на другой конец салона.

У самого окошка, рядом с полной женщиной в розовой курточке, сижу я. То есть не совсем я, а слегка карикатурная копия: второй подбородок, щетина на усталом лице, лишние морщины.

— Что за ерунда? — вскакиваю, кричу, тыкаю пальцем в сторону автобуса.

Бабушка улыбается, вертит головой туда-сюда, как если бы вокруг происходило нечто интересное, причем везде и сразу. Потом кашляет в кулачок, ежится.

— Заплутал ты, парень, запутался. Сильно так. Но пора и честь знать.

— О чем ты, старая?

Я действительно запутался.

— Вижу, что ничего-то ты не понимаешь, — вздохнула она. — Вот скажи мне, а где Вера?

— Что?

Старушка положила сумку на колени, порылась в ней и достала фотографию.

— Ну, Вера, — протянула мне фотокарточку. — Жена твоя.

Я с опаской взял кусок толстого картона. На меня смотрела женщина лет тридцати, может, тридцати пяти. Она улыбалась. Я ее узнал: она постарела, конечно, как и все вокруг, как и я сам, только улыбка, ее ослепительная, чарующая улыбка, все так же хороша.

— А Пашка где? — не унималась бабка.

— Кто?

Еще одно фото: мальчик лет семи в школьной форме, с цветами. Рядом я и Вера.

— Ты только не убегай, ладно, — говорит бабулька, смотрит серьезно. — Устала бегать уже за тобой.

Справа от нее дверь — желтая, деревянная, с серебристой ручкой.

Я все понял. Рванул вперед, что есть мочи. Бегу, не оглядываясь, в руках две фотографии — не отдам! Мое!

От злополучного скверика до дома два километра. Не помню, как добежал. Будто только что еще сидел рядом со старухой, а уже стою у подъезда. Еще пару шагов, и вот она — моя крепость, мое спасение.

***

Тишина и прохлада. Забыл с утра закрыть окно. Включил теплый пол, накинул курточку на плечики в шкафу, а ботинки запихнул в сушилку. План на вечер прост: умыться, поужинать, посмотреть пару серий — кажется, новые вышли, — потом лечь спать. На ужин плов из доставки. Вчера я тоже ел плов, или позавчера… Не помню.

В гостиной — полумрак. Сижу в кресле перед огромным телевизором. На экране баталии сменяются романтикой, ненависть и жажда мести чередуются с любовью и заботой. Мне кажется, я смотрю одно и тоже, из раза в раз. Дежавю. Бесконечное повторение надоевшего, банального, скучного. Ха! Наконец настал день, когда я могу сказать через губу, с презрительным раздражением, закатывая глаза и протяжно вздыхая: «Боже, как же скучно!». Мечтал об этом.

В коридоре послышался шорох, потом будто шаги: быстрые, громкие. Приглушил телевизор. Тишина.

«Показалось, что ли? — подумал я. — Конечно, показалось. Кто там может ходить в пустой квартире?»

На кухне что-то скрипнуло, будто выдвинули стул, и ножки заскребли по керамограниту. Поставил серию на паузу, встал, включил свет в гостиной — на всякий случай. Нет, я не верю в потустороннее, но если кто-то чудесным образом проник в закрытую квартиру, то было бы глупо ходить в темноте. Заглянул на кухню. В полумраке комнаты все предметы выглядели плоскими, нечеткими, со стертыми границами — я едва различал, где заканчивается стол и начинается холодильник. У плиты какое-то шевеление, слегка размазанное движение темного на черном. Мне казалось, я вижу тень, словно тонкая женская фигура чуть склонила голову, опустила плечи и сжалась в скорбном молчании. Нащупал выключатель, щелкнул. Никого. Оба стула на своем месте, а у небольшого окна, опертая на подоконник, стоит гладильная доска. Обычно я храню ее на балконе, с кухни есть выход, но с утра достал и забыл.

— Привидится же, — хмыкнул я. — Может, в отпуск, действительно?

В дальней комнате вдруг загудел вентилятор у компьютера, он в последнее время очень громко шумит.

«Я же не включал».

Обернулся, хотел проверить, но отшатнулся, попятился и чуть не споткнулся об инструмент, валявшийся на полу. Со стены коридора свисали обои, вздувшиеся пузырем чуть выше середины. Тыльные стороны бумажных полос лоснились жирными разводами клея, с мелкими камешками штукатурки и хлопьями шпатлевки. В тусклом свете маленькой лампочки, висящей на тонком черном проводе, картина, что я увидел, до жути походила на кошмар.

— Какого? — крикнул я, не в силах понять, что происходит.

Решительно зашагал в сторону комнаты. Мой уютный домашний кабинет теперь походил на чью-то спальню. Стул выдвинут и повернут к выходу, экран включен, а на нем — веселенькая, мельтешащая заставка ерундовой детской игры.

— «Генко» — твой мир приключений! — пропели колонки крикливо.

— И Чебуренко, — пробормотал я нервно.

Звонок.

Рванул к двери, надеясь на спасение. Мне было не по себе, я словно тонул в холодной глубине, а снизу чьи-то руки пытались утянуть поглубже. Провернул вертушок. Открыл дверь.

— Здравствуйте, — сказал хрипло.

— Здравствуй, внучок.

Старушка переступила через порог, поставила на пол клетчатую сумку, огляделась, стянула с головы серый платок и поправила непослушные пряди волос.

— Теперь не убежишь, — сказала она с улыбкой.

***

Мы сидели на кухне друг напротив друга. Я заварил чай, разлил по маленьким, аккуратным чашкам. Предложил сахар, она отказалась. Поставил рядом вазочку с печеньем, но никто не притронулся к ароматным кругляшам с завитой шапочкой из крема.

— Кто ты? — спросил я.

Мне надоело молчать, и я решил: «Будь что будет», но бабулька лишь помотала головой и промолчала.

— Что ты от меня хочешь?

Она снова только отрицательно покачала головой.

«Хорошо же».

— Я умер?

Она поставила чай на стол, чуть наклонилась ко мне и приподняла брови: «Ну, чего остановился? Продолжай».

— Или сплю?

— Откуда же мне знать, внучок? — ответила она. — Да и какая разница?

— То есть, как это, какая разница? — возмутился я.

Бабушка посмотрела на меня хитро, потом отвернулась.

— Хорошо у тебя тут, уютно.

Огляделся: серебристо-серые обои, которыми я так гордился, пропали. На их месте плясала неровными стыками маленькая квадратная плитка с веселенькими цветочками. Линолеум со рваными прорехами на полу, а ведь только-только там лежал керамогранит, стилизованный под дерево.

— Бред какой-то, — сказал я с раздражением. — Я точно сплю.

Забрал у старухи пустую чашку и вместе со своей кинул в раковину, неаккуратно, со злостью. Одна из них звякнула и разбилась.

— Хватит играть со мной! Просто скажи, что тебе надо?

Бабулька с сожалением посмотрела на разбитую чашку, вздохнула и ответила:

— Чтобы ты открыл дверь, больше ничего.

Я обхватил голову руками, она вдруг сильно разболелась, сдавил виски, сжал зубы до хруста, потом успокоился.

— Значит, все-таки умер. Странно, не похожа ты на костлявую, — усмехнулся я.

— Э нет, внучок, ты все перепутал, я не она.

— Тогда, кто?

— Да, кто бы знал? — сказала старушка. — Я даже не знаю, кого ты видишь, когда смотришь на меня.

— Не понял? — спросил я.

— Потому что, на самом деле, ты не смотришь.

Я хотел перебить ее, может, накричать, но не стал. Она продолжала.

— Не поверишь, но я не сижу на стуле, не ем вкусное печенье, — она с видимым удовольствием откусила мягкий, песочный бок. — Меня вообще здесь нет.

— Где же ты?

Бабушка отряхнула ладони от крошек, наклонилась и с улыбкой постучала указательным пальцем мне по лбу. Не больно и не обидно — нежно.

— Вот тут.

Все вокруг вернулось в норму: ничего больше не отваливалось и не шумело. Стены оклеены серебристо-серыми обоями. Между кухонным гарнитуром и столешницей — поясок из широкой плитки песочного цвета. Мягкий свет от нескольких трековых ламп. Я вздохнул с облегчением.

Кряхтение, скрип — бабулька не собиралась никуда исчезать.

— Заплутал ты, парень, запутался. Сильно так. Но пора и честь знать.

Я посмотрел на два скомканных листа в ладони. Все время сжимал их в кулаке, не замечая, но и не отпуская. Расправил. Улыбнулся. Прикрыл глаза.

— Что за ней? — кивнул я на входную дверь. Сталь превратилась в дерево, желтое с серебряной ручкой.

— Не знаю, внучок.

Я поморщился, потер устало глаза. Узкая, легкая, вся в морщинах ладонь опустилась на плечо.

— Но уж точно не то, с чем бы ты не справился.

Я погладил маленькое фото. На нем Пашка в первом классе, он улыбается чуть застенчиво, с надеждой. Он, конечно, не знает, что его ждет, но ему не страшно, он не боится. Совсем, совсем не боится. Положил фото на стол, взял другое. Вера счастлива, там на фото она уверена, что все у нас будет хорошо.

Провернул серебряную ручку, открыл дверь. За ней только свет, яркий, ослепляющий, и ничего больше. Я шагнул вперед, сияющее тепло обернуло в себя, как в одеяло, пушистое, мягкое. Два, три шага — и конец пути, а в конце:

— Привет…