Последний вздох лета

Лед искрился под лучами утреннего нежного солнца. Были те, кто ими любовался, проходил мимо или даже пытался сломать. Встречали те, кого пугало величие могучих льдин, проплывающих по своим делам. Но для Илко лед был словно книга, испещренная письменами времени. Он умел их читать. Проплывая мимо айсберга, Илко видел в его синих прожилках историю тысячелетней метели. Слышал истории, которые она собирала по всему Северу и бережно сплетала в тысячи льдинок.

Выбравшись на лед, отряхнув ласты, Илко прикасался к молодому, хрупкому насту и слышал шепот вчерашнего ветра. Молодого, задорного, вечно спешащего. Его голос в льдинках звучал отрывисто и ярко. Совсем иначе, чем у бурана или затяжной метели.

Илко знал, что многие люди, которые оказывались в этих краях считали этот мир суровым, лишенным жизни и надежды. Местом, где приходится выживать и бороться за это право каждый день. Но мир Илко был не таков. Сдержанно яркий, манящий и притягательный, переливающийся огнями северных сияний и наполненный криками полярных чаек. А также шепотом тысяч историй. Мир Илко был полон голосов, но в его собственной душе стояла тишина.

Он был тюленем и Ледяным Сновидцем. Возможно, последним в своем роду. Об этом Илко обычно не задумывался, а когда и пытался, то спросить было не у кого. Он уже и не помнил тех, кто походил бы на него. Его шкура была не просто серой, она переливалась, как перламутр, под редкими лучами луны. Глаза цвета мокрого базальта, глубокие и умные, полные немой тоски. Во всяком случае, именно так он думал про них, когда морская гладь позволяла рассмотреть отражение.

Каждый день полнился чужими снами, историями и судьбами, которые переплетались и становились для него чем-то особым и родным.

Как это часто бывало по утро, сегодня Илко вынырнул на поверхность в тихой лагуне, окруженной зубчатыми пиками спящих ледников. Холод пытался уколоть его своими шипами, но быстро отступил. Илко выполз на плоскую льдину, и вода с его шкуры стекала, замерзая в воздухе и падая обратно с легким, похожим на колокольчики, звоном. Точно такие, как он однажды видел во сне рыбака, спасающегося на льдине. Тому снились зеленеющие поля, непривычно яркие и пугающе терпкие ароматы трав и цветов, и легкий веселый звон, переливами несущийся вдоль извилистой дороги.

Отряхнувшись в очередной раз, Илко закрыл глаза, пытаясь поймать чей-нибудь сон. Стая кайр дремала на одной из вершин — их сны быстрые, серо-темные, как грозовые тучи, изредка озаряемые вспышками молний: страх перед песцом, вкус рыбы, свобода полета. Но эти проносились, как росчерки падающих звезд, не оставляя следа.

Илко почувствовал что-то необычное, но не успел даже прикоснуться к сновидению, как рядом раздался знакомый голос:

— Опять дремлешь?

— Я не дремлю, — вздохнул Илко и повернулся к Снорри — крупного размера почти полностью белой кайре, — я ищу сны.

— Нашел чего искать, — цокнул клювом Снорри. — Нет бы рыбы выкинул на берег. Снами сыт не будешь. К тому же смысла в них никакого.

— То, что ты не видишь сны еще не значит, что они не нужны.

— Может и нужны, — сказал Снорри и прошелся, наклонив голову набок. — Особенно, если эти сны видит рыба.

Он резко прыгнул в воду, почти без всплеска. И спустя несколько мгновений вынырнул с парой рыб в клюве. Одну тут же проглотил, а вторую подкинул и швырнул прямо к ластам Илко. После довольный выбрался на льдины.

— В общем, ты бы не увлекался так всеми этими снами, — сказал Снорри, — а то не окажусь рядом и голодать начнешь. Впрочем, польза от тебя тоже есть. Рыбаков своими… крх… истуканами пугаешь.

Не успел Илко даже попытаться возразить, как Снорри выкрикнул что-то и взмыл в воздух. Заложил вираж, облетев утес и разбудив, дремлющих сородичей, а после скрылся за ледником.

Илко улыбнулся. На душе стало теплее. Так, бывало, всегда, когда он общался со Снорри. Несмотря на свой характер и резкость, Снорри был хорошим другом. Во всяком случае, Илко так считал. Тем более, что только тому удавалось как-то заполнять пустоту внутри Илко. Такую глубокую, что даже сам Илко боялся заглядывать в нее слишком долго, опасаясь того, что можно разглядеть на самом дне.

Но в чем-то Снорри был прав, пора уже заниматься делом дальше. Проглотив рыбешку, Илко стал вплетать, услышанные сны в лед. Не торопясь, размеренно и легко, и как всегда упорно. Он создавал очередную ледяную стену снов. Сны превращались в образы, а те в свою очередь в ледяные изваяния. Но тут почувствовал что-то новое, совершенно необычное и странное.

Его сердце забилось чаще. Илко даже не помнил, чтобы оно так стучало раньше. Он оторвался от своего творения и проскользил туда, откуда шло что-то странное и нездешнее. Обогнул скалистый ледяной нарост и … Илко не услышал чужой сон. Он увидел его.

Из расщелины в ближайшем леднике струился свет. Не холодный привычный любимый свет льда, а теплый, словно мед из снов рыбаков, похожий на свет забытого летнего солнца. И этот свет был живым. Илко подобрался поближе, не веря своим глазам. Лед вокруг этого свечения менялся. Нет, не таял, но становился словно прозрачнее. Приглядевшись, Илко смог различить внутри света фигуру.

Это была она.

Он не знал, как ее еще назвать. Существо, похожее на молодую женщин в легком платье, спало, свернувшись и обхватив колени. Илко подобрался еще ближе и уже смог разглядеть сквозь лед её волосы цвета осенней листвы. Они словно горели пожаром среди спокойных серовато-синих пейзажей Севера.

Её кожа излучала словно светилась, а легкое платье, сотканное словно из тумана и солнечных лучей, едва заметно, плавно колыхалось в такт ее дыханию. Она была самым красивым, желанным и удивительным сном наяву. Сном, который Илко еще не доводилось никогда видеть.

Илко осторожно коснулся ластой ледяной стены. Лед, обычно гладкий и отзывчивый, встретил прикосновение холодом. Хлынули образы, отрывки чувств. Непривычные, странные, приятные. Легкость. Тепло. Радость бега босиком по траве. Аромат полевых цветов. Надежда вечно расцветающей жизни.

И, вдруг, резкая боль, холод, наступающий со всех сторон, страх и одиночество. Сон.

И только тут Илко понял, что она не просто спала. Она была в ловушке. В ловушке его мира.

Илко отпрянул. Его собственное одиночество, с которым он смирился как с неизбежностью, стало тянуть изнутри. Оно стало огромной, пустой пещерой, которая, вдруг, стало озаряться теплом незнакомки. И тут Илко почувствовал, что не может или даже не должен ждать. Он не понимал откуда это знает, но ощущал, что еще немного и свет угаснет.

Илко снова прикоснулся к льду, сосредоточился, не пытаясь уловить сон незнакомки. Он пробовал отыскать ту хрупкую границу, где лед и тепло встречаются, не уничтожая друг друга, — где капля тает не до конца, а застывает в идеальную сферу.

Лед вокруг нее не растаял, не исчез. Он расступился, как живой, разошелся изящными лепестками ледяного цветка. Нежный свет вырвался теплом наружу, столкнувшись с ледяным дыханием Севера. И заклубился туманом, прорезаемом десятком радуг.

Она пошевелилась. Её длинные ресницы, покрытые инеем, дрогнули. Илко замер, увидев, что её глаза они были цвета летнего неба после дождя, и в них плавали золотые искорки — словно капли солнца на безоблачном небе.

***

Сольвейг увидела его. Кажется это тюлень. Большой и словно напуганный. Переливающийся, как жемчуг. С печальными глазами цвета мокрого камня. Сперва она чуть было не испугалась, но ей стало любопытно и Сольвейг медленно протянула руку. Пальцы все еще дрожали от холода, но жест был уверенным.

Тюлень поначалу дернулся, но на мгновение замер и после прикоснулся к ее ладони кончиком своей ласты.

Прикосновение было подобно музыке, которую Сольвейг слышала у костров людей. Нежная, тянущаяся, пробирающая насквозь. Лед его кожи и тепло её руки. Так тонкий мелодичный женский голос сливается воедино в вечерней песне с терпким низким голосом певца.

На краю ее ладони, там, где коснулась его ласта, появился иней, который тут же превратился в тончайший ажурный узор, похожий на папоротник.

— Я Солвейг, — прошептала она. И в её голосе звуча шелест листвы и журчание ручья. — Я... последний вздох лета.

Тюлень понял. Он кивнул, и в его глазах вспыхнул огонек, в котором она увидела отражения сотен самых ярких снов.

***

С тех пор в мире Илко появилось новое солнце. Не то, что светилось в вышине и теплом отражалось ото льда, а то, что согревало изнутри. Сольвейг постепенно заполнила собой ту гнетущую пустоту, что сопровождала его все время сколько он себя помнил.

Она казалась слабой и беззащитной в этом мире холода и стужи. Но она не угасала, не теряла своего тепла, а передавала его Илко. А он же делился с ней сновиденьями целого мира, защищая от ветров ледяным доспехом.

Однажды он показал ей то, что не видел даже Снорри. Самое сокровенное, самое настоящее. То, как он воплощает сны, преобразуя их эфемерность в прозрачную твердость льда. самое сокровенное — как он ткет сны. Они стояли на льдине, и Илко ластой выводил на поверхности прихотливые узоры. А лед нарастал, превращаясь застывшую музыку.

— Это... сон кайры о полете, — прошептал Илко беззвучно, но он знал, что она его понимает.

Лед под его ластой оживал, превращаясь в сверкающую свободную птицу, которая на мгновение взмыла в воздух и рассыпалась ледяной пылью.

Солвейг рассмеялась и затанцевала. Звук ее смеха был настолько новым и прекрасным, что Илко замер от изумления. Он смотрел на неё, боясь прервать и чувствовал, как этот танец сливается в единое целое со сновидением кайры. Там, где ее смех касался льда, он покрывался сияющие цветами из инея, каждый лепесток которых казался неповторимым.

— Дай я попробую! — воскликнула она.

Она прикоснулась пальцами ко льду, и под ними поползли не узоры, а теплые, золотистые трещинки. Илко испугался и ответ было её руку. Но тут лед словно раскрасили и он преобразился в образы желтеющих колосьев на полях, порхающих по небу легких словно снежинки созданий, очертания теплого южного дождя. Сольвейг рисовала быстро и нежно, едва заметными движениями. И столь же быстро её картины таяли, сменяя друг друга, образуя новый и удивительный мир. Невероятно красивый мир, который Илко не видал даже в самых чудесных снах.

Илко не мог танцевать, как Сольвейг. Но все равно хотел тоже показать ей, что его мир столь же прекрасен, как её. Он возил ее на своей спине по величественным фьордам, показывал подводные сады из водорослей, где танцевал затерявшийся солнечный свет, подплывал к редким кустам морошки, что горели таким же оранжевым светом, как она.

Сольвейг в ответ пела песни, которые знало только лето — о жарких ночах и спелых плодах, о пряной сладости редких трав. Ее голос отражался от скал, проникал до самых отдаленных ледников и казалось, что даже суровый северный ветер стихал, когда он пела.

Как-то раз они встретили Снорри. Он, увидев странную пару, удивленно цокал клювом, кружа над ними.

— И кто это с тобой, Илко? — прокричал он. — Что за диковинка? Вроде бы человек, но не человек.

— Это Солвейг, — просто ответил Илко, — Она... лето.

Ему, вдруг, стало страшно, что друг, в привычной своей манере начнет ворчать. Вдруг, он разрушит ту полноту, что царила теперь внутри Илко. Но Снорри, к удивлению, не стал язвить. Он приземлился на льдину неподалеку и, наклонив голову, внимательно посмотрел на девушку. Та улыбнулась ему, и на клюве кайры тут же вырос крошечный цветок из инея. Снорри несколько раз дернулся, пытаясь стряхнуть цветок. Но у него совсем не получалось. Сольвейг засмеялась. Легко и непринуждённо.

— Хм, — проворчал Снорри и замер. — Знаешь, это гораздо лучше твоих унылых снов, Илко. Ладно, не застудитесь! Скоро Зима.

И, гордо фыркнув, он развернулся и улетел. Но Илко заметил, как в полете Снорри оглянулся, и кажется, даже улыбнулся.

В те дни пустота в душе Илко отступила. Ее заполнил смех Солвейг, ее тихие рассказы о далеких теплых краях, ее теплое дыхание, которым она по утрам отогревала его ласты. Он понял, что Снорри был не совсем прав. Снами действительно нельзя было насытиться. Но они могли согреть душу лучше любого солнца. А ее сны, сны последнего вздоха лета, согревали его лучше всего на свете.

***

Дни, наполненные смехом и тихой радостью, текли один за другим, как льдинки в спокойном течении. Но чем ярче горел свет Солвейг, тем ей казалось, что тревожнее становился Илко. Не сразу, но она начала замечать перемены. Они все меньше плавали ко льдам в море, все чаще оставаясь среди скал.

Ее смех, некогда звонкий, как ручеек, все чаще срывался в шепот. Сияние ее кожи, прежде теплое и ровное, теперь мерцало, как свеча на ветру. По утрам на ее ресницах лежало все больше инея. Ей стало казаться, что Илко с каждым днем холодеет к ней все больше и больше. Он больше не создавал свои прекрасные скульптуры, не делился сновиденьями, а все чаще пропадал где-то в море, порой не возвращаясь по несколько дней.

Однажды, когда по утру она протянула к нему свою ладонь, Илко отпрянул и посмотрел на неё с каким-то ужасом и сожалением. И она увидела то, что не замечала никогда. Бездонную пустоту, внутри которой затерялся Илко, скованный страхом. И за всем этим страхом ей уже едва удавалось разглядеть то, что называли любовью.

***

Илко не находил себе места с той самой поры, как в преддверье Зимы, он услышал Голос. Однажды ночью, когда Солвейг спала, прижавшись к его боку, а Илко проживал её сон, раздался он.

Голос не похожий на крик ветра, скрип льда или грохот ломающего деревья урагана. был не похож ни на шум ветра, ни на скрип льда.

Это был шепот, тихий. Но холодный, настойчивый и безжизненный, проникающий прямо в разум.

— Ты думал, это продлится вечно?

Илко вздрогнул и оглядел спящую лагуну. Вокруг никого не было.

— Она — чужая. Её тепло — это болезнь, разъедающая плоть нашего мира.

— Уйди, — прошептал Илко.

— Она угасает, но виноват в этом не холод. А ты. Ты делишься с ней снами, даришь ей свою защиту. Но это только мгновение. Ее суть — лето, солнце, жизнь. А твоя суть — лед, тишина, размерение воплощение фантазий в холоде.

Илко задышал все чаще и чаще, в нем просыпалось чувство, которое он прежде не ведал. Кажется, люди называли его гнев. Странный Голос не имел плоти, но Илко это не пугало. Он всю жизнь обретал между незримым и реальностью.

— Ты горишь гневом, но ты же лучше всех понимаешь, что вы не можете быть вместе. Вы просто уничтожите друг друга. С каждым днем, что Сольвейг слабеет. Скоро от нее останется лишь воспоминание, красивая капля на льду, которая испарится с первым лучом зимнего солнца.

Шепот стал настойчивее, обрастая леденящими душу кошмарами. Они слетелись, затмив собой все вокруг. Илко увидел, как сияние Солвейг тускнеет, превращаясь в бледное свечение, а затем и вовсе гаснет. Он увидел себя одного в бескрайней ледяной пустыне, еще более безмолвной, чем прежде, потому что теперь он знал, каким может быть настоящее тепло.

— Нет! — выкрикнул он. — Я найду способ! Я согрею ее!

— Чем? Своим холодом? Своими снами о чужой жизни? Ты — лед, Илко. Лед может лишь хранить тайны снов, защищать безмолвие. Он не может дать жизнь. Ты хранишь ее, как хранишь сны в своих творениях. Но она не сон. И скоро ты тоже проснешься.

Внутри все сжалось, Илко словно очутился не на пологом береге, а в бурном море. Ему нечем было возразить. Он все отчетливее понимал, что голос прав. Острая, щемящая сердце паника разлилась по груди. Голос поднял изнутри самый большой страх — то, что его любовь, его мир, его сновидения недостаточны для нее, что ей нужно гораздо большее, чем он сможет дать.

— Ты сам её тюрьма. «Ты её погибель», — прошептал Голос и растворился в утреннем тумане.

С тех пор Илко стал все молчаливее. Он стал слышать меньше снов, а лед вместо изящных линий выстраивался только резкими рваными углами. Солвейг, казалось, что тоже охладела к нему и это было невыносимо. Единственным спасением было оттолкнуть её. Вернуть в лето. Дать возможность выжить.

Но он не мог. Ему было страшно отпустить её, и он пытался найти ответ. С каждым разом уходя от Сольвейг все дальше и дальше. Но в тех сновидениях, что он еще мог ощущать, ответа не было. Как и надежды. Мир замер в преддверье зимы.

Однажды он нагнала его, когда он попытался сбежать. Дотронулась тепло и нежно. Словно еще сохраняя любовь.

— Илко? —спросила Сольвейг и попыталась приблизиться к нему. — Что происходит? Что случилось?

Он не ответил. Не мог. Слова застряли в горле ледяным комом. Илко отвернулся и погрузился в воду, оставив ее одну у подножья скалы.

— Что я сделала не так? — послышался с берега её голос как-то раз она спросила, и в ее голосе дрожали слезы. — Ты меня больше не хочешь видеть? Я мешаю тебе?

Илко ощутил всё её смятение, почувствовал, что южный ураган может быть страшнее, намного страшнее северного. И в очередной раз понял, что может погубить её. Своей привязанностью. Своим присутствием. Своей сущностью.

— Илко, поговори со мной! — крикнула она, однажды, загораживая ему путь к воде. Ее лицо было бледным, а глаза лихорадочно блестели. — Я не переживу еще одного дня этой тишины!

***

Илко обернулся и она услышала его. Безвучно. Как всегда. Где-то внутри сознания. Его голос был полон отчаяния и страха.

— Ты умираешь! — сказал Илко. — Ты умираешь здесь, и это я в этом виноват! Мой холод, мой лед, мое одиночество отнимают у тебя жизнь! Ты — последний вздох лета, а я — вечная зима! Мы не должны были встретиться…

Казалось, что он ждал её испуга. Ждал, что она отпрянет или согласиться с ним. Но вместо этого в глазах Солвейг вспыхнул огонь. Не летний и ласковый, а яростный, как пожары в дремучих лесах Юга.

— Так вот в чем дело? — ее голос прогремел. Чужеродный, он громом полетел вдоль фьорда. — Ты решил за нас обоих? Решил, что наша любовь — это ошибка? Решил, что лучше оттолкнуть меня, чем попытаться бороться?

Она чувствовала, как Илко словно сжался. Сольвейг подошла к нему и прикоснулась. Она была не едва теплой, она горела. Пламя обжигало даже её кожу.

— Ты слушаешь шепот Холода, но не слышишь моего сердца. Да, я слабею. Но не из-за тебя! Я угасаю от тоски по тебе, когда ты отдаляешься! Твое одиночество было твоей темницей, а теперь ты словно пытаешься сделать его и моей.

Она схватила его ласту своими маленькими руками. Холод под ее пальцами отступал, а льдинки не просто таяли, они шипели, вскипали, испарялись.

— Ты думаешь, я не знала, что выбираю? Я — последний вздох лета! Я шла навстречу зиме, зная, что это мой конец! Но я нашла не просто холод. Я нашла тебя. И если мне суждено угаснуть, то я хочу угаснуть в твоих объятиях, а не в одиночестве, наполненном воспоминаниями о тебе!

***

Илко дрогнул. Он смотрел на нее — хрупкую, угасающую, но полную такой решимости, такой яростной, живой любви, перед которой вся суровая логика Голоса распадалась и меркла.

Он был Ледяным Сновидцем. Он читал сны других. Но лишь сейчас он осмелился заглянуть в свое собственное сердце. И увидел, что его вечная зима отступила, уступив место хрупкому, но настоящему лету. Ее лету.

— Я хочу быть с тобой, — медленно произнес Илко, а Сольвейг обняла его. — И если Север не примет нас, то мы найдем путь в другое место. Туда, где восходит солнце или заходит луна. Это не важно. Главное…

— … вместе, — прошептала она и забралась на его спину.

Они скользили по водной глади фьордов день за днем, а где-то сверху над ними порой парил Снорри, приглядывая за другом.

Север смолк. Он принял их обоих и даже, кажется, был горд за Илко. Шепот больше никогда не тревожил Илко, заглушенный биением двух сердец — одного холодного, как лед, но способного растаять от любви, и другого горячего, как солнце, но готового оказаться в вечной холоде ради этой любви.