Гора для шестипалого

Вьюша пытается научить меня говорить.

— Смотри. Делаешь глубокий вдох. Потом медленно выдыхаешь. Говори а-а-а на выдохе. Понял?

Я делаю вдох. На выдохе получается хрип. Или что-то вроде лая в лучшем случае.

Вьюша качает головой. Её младший брат недавно начал говорить, и она еще помнит, как повторяла за ним слоги и помогала складывать их в слова. А я не могу сказать не только слоги, мне и звуки не под силу сказать. И дело тут не в дыхании.

Вьюша добрая. Самая добрая из всех, кого я видел в деревне. Ну, после моего старика, конечно. За ней всегда ходит целая толпа малышей. Мне стыдно, но и я тоже хожу, хоть я ее и старше на два года. Я уже почти подросток. Сегодня мне повезло, что она нашла для меня минуту. Мы сидим за деревней в шалаше, который соорудили уже давно, в нашем секретном месте на речке. Зима только началась, но холод не детский.

— Ладно, раз не хочешь стараться говорить, покажи мне хотя бы свои желтые глаза, — недовольно говорит Вьюша.

Эх, зря я ей показал свои секретные глаза. Вьюша болтушка, вдруг про них проговорится. А я нутром чую, что видеть их никто не должен.

Но и отказать я ей не могу.

Закрываю глаза и заставляю мои другие глаза проснуться. Однажды я видел в зеркале как это происходит. Сквозь обычную серую радужку вдруг проступают желтые пятна, а потом желтизна расплывается и превращает всю радужку в светящееся желтое пятно.

А в голове словно свет вспыхивает. Мир начинает переливаться всеми цветами радуги. Вот и сейчас так. Дотрагиваюсь до Вьюшиной руки и вижу, как шевелятся мысли у нее в голове. И еще меня начинает разбирать смех, словно мир превращается в веселую книгу с картинками. Желтые глаза появились месяц назад, и я все не могу к ним приспособиться.

Даю Вьюше заглянуть в мои новые глаза. Ее собственные зеленые глаза наполняются веселым любопытством, и мы оба начинаем хохотать. Точнее я лаять, а она хохотать. Потом она вдруг останавливается и говорит.

— Слушай, я ведь не об этом хотела сказать тебе. Я вчера узнала. Старший хочет забрать меня в свой дом работницей.

О нет. Старший в деревне творит, что хочет. Кого угодно из женщин может забрать в услужение. Это значит, Вьюшино детство кончится. Она с утра до ночи будет работать, и мы с ней совсем не сможем видеться.

Я беру Вьюшу за руку и медленно задаю вопрос у неё в голове. Я еще не очень умею пользоваться желтыми глазами, чтобы читать мысли или говорить в голове у других людей, но я учусь.

— Что? — удивляется Вьюша. — Могу ли я сказать «нет»? Я уже пробовала, но мать велит слушаться, потому что наша семья у него на плохом счету. Нам все в последнюю очередь достается, а тут ещё и я заупрямлюсь.

Вот видишь, Вьюша. Если я не могу научиться говорить вслух, так хоть в голове у тебя могу задавать вопросы. Если бы я еще и помочь тебе мог!

***

Ночью, когда дед засыпает, выхожу из дома. Первый снег искрится в лунном свете, и я чувствую, что желтизна сама, по своей воле заливает глаза. Мои новые глаза приходят по моему желанию всё быстрее, видят всё лучше. Мне хочется плясать на снегу, даже несмотря на то, что слова Вьюши не выходят у меня из головы. В свете луны я кто-то совсем другой, чем днём.

Я дух, пляшущий на снегу, всемогущий и смелый. Я не отдам Вьюшу деревенскому старшему, пусть даже не надеется.

Недавно я понял, что отличаюсь от своих деревенских собратьев. Я вижу и слышу то, о чем они даже подумать не могут. Я вольная птица, летящая над миром. И только дед и Вьюша привязывают меня к земле. У меня есть мечта. Увести старика и Вьюшу в предгорья, туда, где не селятся люди. Построить там на свободе дом. Показать Вьюше горы, подняться высоко-высоко, туда, где никто еще никогда не бывал. Горы — это самое прекрасное, что есть в мире.

Ноги сами несут меня к реке. Горы оттуда — как на ладони. Секретные глаза видят так же хорошо ночью, как и днем. Слух благодаря им тоже обостряется. На днях я услышал раскаты хохота, доносящиеся с другого берега стынущей под порывами первого зимнего ветра реки. Деревенские думали, что это гроза в горах, но я точно знал, что это был хохот горных духов. Никогда раньше их не слышал, но, когда услышал, не усомнился — они.

А сегодня пришла пора наведаться к духам в гости, раз они так близко. Какая-то сила, сильнее чем я сам, зовет меня. Я подхожу к реке, сбрасываю сапоги и верхнюю одежду, отношу их в шалаш. Заставляю тело раскалиться и вхожу в реку. В ледяной воде ночью мало кто захочет искупаться, но для меня река не препятствие.

За огромными валунами, которые в свое время скатились к реке с гор, пламя костра. В предгорьях за рекой никто не живет, потому духи ни от кого не скрываются. Странно, что они забрели так далеко от гор. Я стараюсь идти тихо, чтобы снег под моими голыми ногами не скрипел.

В свете луны — мои шестипалые следы на снегу. При людях я никогда не снимаю обувь, даже когда купаюсь. Еще не хватало насмешек. Шестипалый, так я себя иногда называю.

У костра — трое. Огненно-рыжие шевелюры похожи на горную лаву, которая вспенилась мелкими кудрями. Смешливые лица, пронзительные желтые глаза. Высокие. Выше людей. Несмотря на зимнюю ночь, одеты крайне легко, и кожа как будто светится. Духи.

Играют в какую-то игру, подбрасывают камни. Камни странные, желтые с серебристыми блестками. Где-то я такие уже видел.

Сижу, затаившись и прижавшись к валунам, слушаю их болтовню. А потом до меня вдруг доходит, что их голоса звучат у меня в голове. Вслух они не говорят ни слова. Вслух они только хохочут лающим смехом.

— Эй, малыш, — веселый голос заставляет меня вздрогнуть. — Не сиди за камнем. Выходи.

Но этого я как раз не собираюсь делать. Учуяли меня, однако.

— Как ты оказался здесь один?

— Я не один. Я живу на той стороне реки, — я не хотел говорить с ними, но неслышимые слова, похожие на вспышки в голове, сами выплеснулись.

— С людьми? Как ты оказался у людей?

Я слышу, как кто-то из них встает и идёт к моему камню. Вскакиваю и бросаюсь обратно в реку. Вода накрывает меня с головой, они меня не увидят. Я умею долго держать воздух в легких, очень долго. Хватит, чтобы доплыть до деревенского берега, а туда они не сунутся. Людей они явно недолюбливают.

Пока черная вода сжимает меня в своих объятьях, передо мной встает лицо моего старика, каким я видел его, еще будучи младенцем. Он нашел меня в лесу и вырастил. А недавно я начал понимать, что я не просто не был его внуком, но что я и вообще не человек.

Сквозь толщу воды я ощущаю, как горные духи пытаются высмотреть меня в воде. Но им это не под силу. Я им не дамся, я слишком хорошо знаю реку, валуны на дне, между которыми легко спрятаться, ее течения, которые, если нужно, унесут меня с глаз долой за считанные минуты.

Если они из того племени, которое бросило меня умирать двенадцать лет назад, то они просто не имеют права следить за мной. Не имеют права что-то обо мне знать.

***

Утром готовлю старику завтрак. Он ослаб в последнее время. Если бы не я, он бы давно умер. Всю жизнь он был одиночкой, никто из деревни даже и не догадался бы прийти к нему в дом и спросить, не нужно ли ему чего. А он сам, гордый, никого бы просить о помощи не стал. Он и меня не просит. Только ворчит, когда я заставляю его встать с постели и подойти к очагу. Иногда я его просто переношу к огню. Я сильный, гораздо сильнее, чем любой ребенок моего возраста. И высокий.

Охотиться мне легко, я нахожу тропы животных, хорошо стреляю из самострела. Но убивать их я не люблю, поэтому предпочитаю рыбалку. Еще я знаю ручьи, текущие с гор, на той стороне реки. По их берегам водятся камни, которые люди считают драгоценными. К горам люди не ходят, один я брожу в предгорьях по ночам. На камушки у меня чутье. Но я беру только те, которые нравятся мельнику и которые он соглашается обменивать на муку. Остальные я оставляю лежать на тех местах, которые они сами для себя выбрали. Ждать очереди на муку от старшего, который на все в деревне наложил лапу, я не собираюсь. Сами справимся. Мы со стариком вольные люди.

Помогаю деду добраться до огня, даю ему в руки тарелку. Пока он ест, дотрагиваюсь до его плеча и задаю ему вопрос у него в голове.

— Дед, когда ты нашел меня, на мне или рядом со мной не было никаких знаков или особых вещей?

Старик кашляет, когда слышит мой вопрос. Не ожидал, что мой голос вдруг прозвучит у него в голове. В глазах шок.

— Дай-ка мне вон тот ящик, — отдышавшись, старик пальцем указывает на ящик, где он хранит рыболовные крючки, гвозди и всякую металлическую мелочь.

Там, среди всей этой ржавчины он находит на самом дне плоскую деревяшку, на которой вырезан знак нашей деревни. Знак заляпан черными пятнами. Такой знак висит на шее у нашего старшего как знак его власти.

— Вот этот был знак, но не на тебе. Где я тебя нашел, там кровь везде была, черная, не людская. А в кустах вот этот знак, с оборванным ремешком. Ума не приложу, как он там очутился. Знак-то старшему принадлежал. Я тогда подумал, что из дома старшего какая-то женщина беременная или с ребенком сбежала, а в лесу ее нечисть задрала. Ты в снегу, в черной луже лежал. Кровь эта яму в снегу проела, и ты из этой ямы кричал. Голый был, но на ощупь горячий. Не стал я тебя старшему отдавать, нехороший он человек.

Дед начинает задыхаться. Слишком много сказал, всё на одном дыхании. Нельзя ему волноваться, сердце слабое.

Беру его за руку.

— Тихо, — говорю ему в голове. — Всё понял, не волнуйся. Ешь давай.

Слегка сжимаю его руку, заставляя сердце биться спокойнее, не трепетать как птица, готовая выпорхнуть из надоевшей клетки. На самом-то деле, я далеко не всё еще понял, но старика пока беспокоить нельзя.

***

Беру рыболовные снасти и ухожу на речку. На самом деле, это видимость для старика. Я снасти в шалаше оставлю, а сам в деревню пойду, к Вьюше, рыбу вечером добуду.

Пока иду, вспоминаю его слова. Черная кровь — кровь нечисти. Ошибаешься, дед. Это у меня черная кровь, а я разве нечисть? И кровь, в которой я лежал, была, скорее всего, кровью моей матери. Такая же черная и горячая, как и моя. Иногда по ночам на грани яви и сна мне даже кажется, что я слышу её крик. Она с кем-то боролась, истекая кровью. Интересно, кто в те годы был старшим в деревне?

Наверное, такие как я обладают памятью уже с рождения, потому я и помню смутно материнский голос. Кстати, почему я был в снегу голым? И, даже если моя мать погибла, куда подевалось ее тело?

Вьюшина мать возится у колодца, наливает в ведра воду. Кричит мне:

— Вьюшу больше не ищи, Немой. У старшего она теперь живёт. Забрали ее. К старшему тебе хода нет. И вообще — шёл бы ты отсюда.

Я останавливаюсь и стою как вкопанный. Плевать мне на Вьюшину мать. Она считает меня убогим, которого Вьюша из жалости привечает.

Но, получается, я Вьюшу потерял, вот в чем беда. Надо было раньше, самым ранним утром прийти. Она заперта теперь в доме у старшего, за множеством засовов, под охраной здоровенных верзил, которые сидят у ворот.

***

Весь день хожу вокруг дома старшего, окруженного забором. К ночи понял, как мне проникнуть внутрь. Пора проверить, на что я способен, если я действительно имею отношение к горным духам.

Но сначала накормлю старика. Иду к реке, которая уже потихоньку затягивается льдом ближе к берегам, там, где поток слабее. Ночью только сумасшедшие ходят к реке, потому я не боюсь, что меня увидят. Интересно, мои рыжеволосые родственники еще там, на другой стороне? Уже разожгли свой костер?

Под утонувшими корягами в пещерах, прорытых рекой, дремлют, скованные ледяным сном, самые крупные рыбы. Они никак не ожидают, что чей-то взгляд проникнет во тьму их потаенных мест, а пальцы крючками вопьются в жабры.

Сражаясь в воде с взбесившейся рыбиной, я представляю себе, что сжимаю горло старшего. Его ледяные глаза навыкате наливаются кровью, грудь вздрагивает от напряжения, а потом опадает, вминается в спину под моими руками.

Выходя на берег, скриплю зубами, но сквозь яростный шум крови в ушах слышу голос матери, «нельзя». Нельзя? Почему это нельзя? И откуда вдруг ее голос в моей голове?

Топориком, который припасен у меня в шалаше, отрубаю рыбине голову. Одним ударом. Всё, на этом успокоился. Действительно нельзя. Мне нужно соображать, чтобы пробраться к старшему в дом, а не вот этот стук черной крови в ушах.

Чтобы окончательно успокоиться, развожу костер, разделываю рыбу и начинаю жарить ее на камнях. Заодно сушу одежду. Поджарю рыбу наполовину, а потом старик на сковороде на очаге дожарит. Он любит готовить, пусть порадуется.

И он радуется. Хлопочет над сковородкой, ожил.

— Дед, кто был старшим в деревне, когда ты меня нашёл? — спрашиваю старика, тронув за плечо.

Старик заметно вздрагивает. Ему еще надо привыкнуть к тому, что я могу говорить у него в голове. Горные духи как-то умеют это делать, не прикасаясь друг к другу, но мне пока такое искусство не под силу. Мне нужно коснуться человека, чтобы к нему обратиться. Если бы не Вьюша и не горные духи, я бы деда тревожить не стал, но сейчас мне очень надо.

— Так нынешний старший уже тогда старшим был. Он на всех советах как-то побеждает, его всегда выбирают. Уж кто так его любит, не знаю. Или от страха что ли за него голоса отдают.

***

Я жду, когда наступит самый темный час ночи, наблюдаю за домом старшего. Дремлю, сидя за большим дубом, примостившись между его корней. Жду, когда уйдет желтый свет луны, чтобы позвать жёлтые глаза.

Всё, что дальше, — дело техники, ловкости и силы, а этого мне не занимать, даром что ветки дуба почти что касаются забора, а ставни чердачного окна имеют щель. Все защиты дома рассчитаны на людей, не на таких, как я. Да и ледяная ночь мне на руку.

Дом огромен, и понять, где живут служанки, сложно. Если бы не секретные глаза, я бы до утра провозился, бродя по дому. Что-то вроде тихого, но настойчивого зова приводит меня к комнате, которую я определяю как главную спальню. Дверь заперта изнутри, но я теперь знаю расположение комнат, потому через чердачное окно пробираюсь наружу и с крыши по веревке добираюсь до нужного окна.

Ночь черна без звезд, ветер колет ледяными иглами. Заставляю тело раскалиться и прижимаю горячие ладони к заиндевевшему стеклу. Наверное, я похож на летучую мышь-вампира из сказки, которая, расправив крылья, припала к чужому окну.

Сквозь проталины на стекле от горячих ладоней мои желтые глаза обшаривают комнату. На огромной постели вздулось тело старшего, волосатая рука выползла из-под одеяла. На полу навалена одежда. На столике под самым окном нож в ножнах и знак старшего, такой же как тот, что у меня в кармане, только новее. А еще камень на цепочке. Знакомый камень. Вспоминаю, что не раз видел его на груди у старшего. Такими же камнями, желтыми с серебряными прожилками, играли в игру горные духи. Получается, это не случайный камень. Это особенный горный камень, который как-то очутился в руках у старшего.

Но почему зов привел меня к этому окну? Вьюши я здесь не вижу.

Или это камень? Неужели камень меня позвал?

Перевожу взгляд на старшего. Если бы я мог коснуться его руки и прочитать мысли у него в голове … Но это невозможно. Он за стеклом. Только духи могут говорить друг с другом на расстоянии. А рыться в чужой памяти на расстоянии могут? Безмолвно говорить это одно, а рыться в памяти другое.

Я закрываю глаза и пытаюсь воззвать к своей черной крови, несущей древние знания. Может, смогу прочесть хотя бы сны старшего?

Ответ не приходит, и я решаю всмотреться в камень, который лежит на столике под окном прямо у меня перед глазами.

Жёлтое к жёлтому. Помоги, камень. Помоги, раз позвал. Ты знаешь старшего лучше всех. Дай увидеть то, что случилось с Вьюшей.

В голове вспышка. Я вижу старшего, сидящего на краю кровати ко мне спиной. Спина голая. Напротив него, распахнув глаза от ужаса, стоит Вьюша, прижав к груди руки. На ней только ночная рубашка. Получается, старший забрал ее к себе в дом не сегодня утром, а вчера вечером. А ночью притащил ее к себе в спальню.

Старший заставляет ее сесть на кровать рядом с собой, водит пальцем по щеке. Мои руки сжимаются в кулаки, но отрывать ладони от стекла надолго нельзя, иначе стекло подернется туманом, и я перестану слышать и видеть камень.

Палец старшего ползёт к Вьюшиной шее. Девочка вскакивает и бросается к двери. Старший не мешает ей уйти, он напитался Вьюшиным страхом, как охотник питается добычей. К тому же добыча всё равно в ловушке, можно не торопиться.

Камень замолкает, гаснет.

У меня в кармане нож, и я замахиваюсь, чтобы рукоятью разбить стекло. Если разобью, всего секунда нужна, чтобы добраться с ножом до старшего.

«Нельзя». Голос матери. Что-то сильнее меня отводит руку от окна.

Камень? Это ты со мной говоришь, камень?

«Считай, что это заклятье. На окне лежит заклятье. Тебе надо поговорить со своим племенем. Они расскажут».

***

Не помню, как скатился с обледенелой крыши в колючие объятья дуба, как, обрывая ветки, свалился на землю. Бежал, задыхаясь, к реке, высматривая костер духов на той стороне. Поплыл прямо в одежде. Глотнул воду, в которую дальний костер вдруг плеснул оранжевым.

Вылезая на берег, поскользнулся. Никогда со мной такого не было. Сильная рука подхватила и не дала упасть. Все три духа стояли на берегу.

— Тихо, малыш. Ты так полыхаешь, что ненароком накличешь грозу.

Я вырываю руку, но иду с ними к костру. В руке покалывания, словно она побывала в речном водовороте. Вот оно прикосновение духа.

Не знаю, с чего начать.

— Говорить ничего не надо, просто дай руку, и мы все поймем, — успокаивает тот, что помог мне выбраться из реки.

Раскрывает ладонь. Она большая, в два раза больше моей.

Но снова пережить его прикосновение я не хочу. Всего секунду он держал меня за руку, но мне показалось, что моя кровь потекла в другую сторону, а весь мир перевернулся. Острое ощущение, я его запомнил, но повторять не хочу.

Духи похожи друг на друга, но и разные. У того, кто мне помог, глаза острые, словно иглы, хотя в уголках губ и прячется смех. Второй — сразу видно — хохотун. У третьего самая буйная шевелюра. Может, хозяин вулкана?

— Помогите мне снять заклятье с дома, куда заперли мою подругу, — мне кажется, что внутри моей головы грохот, слова похожи на раскаты грома, так я волнуюсь. Духи переглядываются между собой. Должно быть, я и их оглушил.

— Нет заклятья на горного духа, — говорит тот, что со смешливым лицом. — Но, если ты почувствовал, что перед тобой преграда, значит, твоя кровь тебя о чем-то предупреждала. Есть вещи, которые духи не должны делать. Например, убивать людей.

Он что, догадался, что я хотел убить старшего?

— Почему? — мои руки невольно сжимаются в кулаки. Да, я хотел напасть на старшего, зря не напал. Если бы знал, что заклятья не было, обязательно бы разбил стекло и напал.

Духи садятся у костра, и я с ними. Дают в руки каменный бокал с чем-то горячим, пахнущим травами. Я немного успокаиваюсь, и духи тоже.

— Мы не можем вмешиваться в жизни людей, — говорит хозяин вулкана. — Их жизни хрупки. Мы просто не имеем права. Мы хранители гор, а не судьи людям.

Я делаю еще один глоток из бокала, и странное жжение в горле растекается по телу теплом. Э нет, духи. Для вас люди — это как существа из сказок, а я с ними вырос. Кто может мне помешать вмешиваться в их жизни?

— Люди приходят и уходят, народ за народом, — продолжает дух. — Большинство исчезает бесследно, мало кто способен чему-то научиться и перерасти человеческое. Есть у духов такой закон: если мы вмешаемся в людские жизни, нам грозит развоплощение на долгие годы. Твоя кровь знает об этом лучше, чем ты сам. Наши предки тоже когда-то были людьми, но мы ушли от них далеко, и наша кровь, пережившая изменения, хранит память о границах, через которые мы не можем переступать.

Развоплощение? Это значит исчезновение? Я мог исчезнуть? Совершенно бесследно?

Но тот голос, который остановил меня, он не был голосом моей крови. Уж что что, а голос своей крови я знаю. Голос, который говорил о заклятье, был другим. Похожим на голос матери.

— Это не кровь со мной говорила. Там был такой же камень как у вас, когда вы играли в игру у костра вчера. Это он со мной говорил.

Я показываю на камушки у костра, рядом с игральными картами. Я их сразу же заприметил, как только к костру подошел. Так и хочется протянуть к ним руку.

— Камень? — вмешался смешливый дух. — Странно. Не со всяким камень будет говорить на расстоянии. А с тобой заговорил. С таким юнцом. Ты его даже в руки не брал.

Дух, который не дал мне упасть на берегу, садится передо мной на корточки и заглядывает прямо в душу своими острыми глазами. А может мне показалось, что они острые? Сейчас я вижу в них только тепло.

— Как наш камень мог очутиться у людей? Людям не полагается носить наши камни. Дай нам твою руку, дай заглянуть в твою память и увидеть его. Ты и этот камень как-то связаны, раз он говорил с тобой. Увидим его — прочитаем его историю. Он-то наверняка знает, как горного малыша занесло к людям.

Мне и самому хочется узнать правду. Похоже, придется дать ему руку. Да и не виноват он, что я вырос в чужом племени. Одиноким-то я не был. У меня есть дед и Вьюша. Кто я без них?

— Братья, — обращается он к двум других духам, которые почти слились со светом костра, почти растворились в его свечении. — А что, если это камень позвал нас сюда? Мы все трое услышали зов и пришли сюда, на эту речку, к этой деревне. Может, камень позвал нас, чтобы мы нашли малыша? Не гоже ему вслепую растить в себе силу. Он таких дел натворит, что и до землетрясения доведет.

И тут вдруг я вспоминаю про деревянный знак, который лежит у меня в кармане.

— Есть еще одна вещь, — я протягиваю духу испятнанный черной кровью знак старшего, который мой дед нашел двенадцать лет назад.

Дух кладёт знак между ладонями и закрывает глаза. У меня от волнения сердце стучит быстро-быстро.

Глаза духа, когда он их открывает, становятся почти оранжевыми, в них плещется пламя костра.

— Этот знак помнит, что случилось с твоей матерью. Я вижу ее. И вижу человека с рыбьими глазами. Она развоплотилась из-за него. Она только что родила тебя, в лесу, а он напал на нее. Не надо было ей уходить от гор так далеко. Наши женщины уходят рожать в леса, потому что из лесов мы произошли. Она думала, что еще в безопасности, еще не слишком далеко от гор. Но ее выследил человек из деревни, которому нужен был горный камень удачи. Наши камни, в которые мы играем, они приносят людям удачу. Охотник за камнем был одержим жаждой власти. К тому же он застал твою мать в минуту слабости.

Камень моей матери. Вот что нужно было старшему. Вот почему камень говорил со мной ее голосом. Он мой горный родственник, каменный брат по матери. Старший знал, как добыть себе долгие годы власти.

— Но куда делось тело моей матери? Когда мой дед нашел меня в снегу, я был один.

Остроглазый дух кивает.

— Твоя мать пыталась убить охотника, чтобы защитить тебя, и развоплотилась. Но она достаточно его испугала, чтобы он убежал. Она его ранила и сорвала с груди его знак. Но убить не успела.

— Она вернётся в наш мир, — говорит хозяин вулкана. — Мы всегда возвращаемся. Наверняка она пыталась говорить с тобой сквозь туман невоплощенного. Наверняка она за тебя боится. И будет рада увидеть тебя и показать тебе твою гору. Вы встретитесь.

Костер плывет у меня перед глазами. Неужели такое возможно — встреча с матерью? И гора. Моя собственная гора.

— Пойдём с нами, парень, — говорит смешливый. — Обогрейся у костра и двинемся в путь. Наши горы нас ждут, больше мы здесь задерживаться не можем. К тому же наша миссия окончена. Мы нашли тебя, сказали тебе, кто ты, и дали тебе выбор. Решайся.

Я делаю шаг назад.

— Моя подруга в опасности. И дед. Помогите мне.

Хозяин вулкана качает головой.

— Не можем, малыш. Мы же объяснили. И ты не можешь.

Я поворачиваюсь к ним спиной и иду к реке. Зря я им доверился.

Тот, что помог мне выбраться из реки, идет за мной.

— Будь осторожен, малыш. Мы даем тебе время до утра. Потом мы уйдём. Постарайся не развоплотиться и возвращайся.

Я поворачиваюсь и смотрю в его жёлтые глаза. Хочется огрызнуться, но чувствую, что он не желает зла. Киваю ему.

— И еще, малыш.

Смутное эхо голоса в голове, когда опускаюсь в воду.

— Больше не продлевай деду жизнь. Это опасно и для него, и для тебя.

Ныряю. Если они не хотят мне помочь, я помогу себе сам.

***

Вода. Послушай меня. Есть мысль, которая летит как рыба в беспокойном потоке. Дай мне поймать ее, вода. Как сделать так, чтобы старший отдал мне Вьюшу? Я не такой дурак, чтобы дать себе развоплотиться. Я хочу увидеть свою гору, увидеть свою мать. Но раз я не могу убить старшего, я должен его обмануть.

Вода, шуршащая льдом в ведре, приготовься закостенеть, когда я тебе скажу. До дома старшего уже недалеко. Мороз крепчает, на улице ни души. Даже сторожа у ворот ушли в дом. Но заря скоро. Спешу. Снимаю обувь, босым перебираюсь через забор, едва не перевернул ведро.

Следы. Шестипалые следы перед крыльцом старшего. Много-много. Политые водой. Обледеневшие. Намертво влитые в снег, и ножом не вырежешь лучше. Успел до того, как собака подняла уши и вылезла из будки.

Заря. Не спеши приходить. Дай поговорить с дедом. Они сказали — не продлевай деду жизнь. Придётся. Иначе ему сегодня не выдержать. Вся задумка на нем держится.

Дед. Просыпайся дед. Или нет. Оставайся между сном и реальностью, но слушай. Главное слушай. От тебя всё будет зависеть. Потому я скажу тебе всё, что знаю. Расскажу всё, о чем сказали мне духи. Ты смелый, дед. Прости, что придется рискнуть твоей жизнью.

Дед. Усмехается в полусне. Говорит, «внучек, уж не знаю, как ты научился так лихо болтать у меня в голове, но я уже слишком старый, ничему не удивляюсь. Сделаю, как велишь, и будь что будет».

Сани. Навострите полозья, сани. Сегодня ваш день.

Топор. Пока у меня нет ничего тяжелее тебя.

Руки. Сегодня дело за вами.

***

Улицы деревни пусты. Некому смотреть на то, как я тащу деда на санях. Сани у нас широкие, для дров. Когда-то у деда была лошадь, но сейчас сани таскаю я. Без саней деду не дойти. Он прячется в старую шубу. Старому следопыту стыдно, что люди увидят его слабым.

Я одет легко, на лице капюшон. Мне нельзя, чтобы кто-то увидел мои желтые глаза. Мне жарко, хотя мороз только крепчает. Холод мне на руку. У ворот нет сторожей, как ночью ушли в дом, так и не выходили.

Вытаскиваю деда из саней, ставлю на ноги. Беру за руку и веду к воротам. Шаг, другой. Шаги все увереннее, мне не впервой заставлять его кровь бежать, а поступь становиться тверже.

С грохотом обрушиваю на ворота удар обухом топора. Не часто мне приходится показывать на людях данную от природы силу. Сейчас пришлось. С бешеной руганью из дома вываливается сторож, открывает калитку.

— Беда, родимый, — говорит дед. — Зови старшего. Нечисть в деревню вот-вот пожалует.

Сторож вводит нас во двор, и тут же на крыльце появляется старший. Глаза злобные — вырвали из утреннего сна.

— Наш дом в деревне крайний, — говорит дед. —Вчера следы странные заметили. Ой, глянь, они ведь уже и у тебя по двору потоптались.

Старик указывает на мои обледенелые шестипалые следы. Молодец дед. Шпарит как по писаному. У старшего при виде следов выпучиваются глаза.

— Ночью постучали и вот что тебе передать велели, — дед протягивает старшему деревянный знак с пятнами крови. — Велели сказать, что ты поймешь, что это за знак. Сами-то высокие, светятся. Глаза желтые.

Старший словно врастает в землю, плечи опускаются. Но знак не берет. Видно, что страшно ему. Вспомнил черную кровь, вспомнил тот день двенадцать лет назад.

— Уходи, — рычит сторожу. — Не вели никому слушать.

Сторож уходит в дом, слышно, как рявкает на обитателей дома.

— Сказали, что с деревни плата положена. Сказали, ты знаешь за что. А если не отдашь, спалят деревню, — продолжает дед, но тише. Твердо, без тени сомнения в голосе. Старшего он не любит, голосом выплеснул на него отвращение.

— Что за плата? — голос старшего охрип на морозе.

— Три человека, — говорит дед.

А потом быстро, не давая старшему опомниться.

— А внуку смотри что дали.

Я делаю к старшему шаг и протягиваю на ладони камень духов. Вчера все-таки не удержался у костра, прихватил камушек.

Глаза старшего вспыхивают, а рука тянется к моей руке.

Самый важный момент. Когда его рука касается моей ладони, я делаю то, что сделал со мной дух с острыми глазами, когда вытаскивал меня за руку из реки. Заставляю его кровь на минуту остановиться. Сейчас он весь у меня как на ладони, каждый завиток его мыслей. Вбиваю в него приказ и отпускаю. Камень остается у него в кулаке, но мне на это наплевать.

Мой собственный мир качнулся, когда я шагнул назад. Еще бы, я сделал то, чего никогда не делал раньше, заставил мысли человека потечь в нужную мне сторону. Надолго ли хватит приказа?

Я был на грани, это я понял по тому, как зарябило в глазах и реальность подернулась дымкой. Еле удержался на ногах, дед меня удержал. Я-то думал, это я его заставляю стоять на ногах, а тут он подхватил меня и остановил падение.

— Вы на краю деревни живете. Вот вы к ним и отправляйтесь, — нарочито ласковым голосом говорит старший. Ему невдомек, что он повторяет мой мысленный приказ. — А я вам заплачу. И деревню выручите, и заработаете.

Старший роется в кармане штанов и выуживает оттуда монеты. Дед делает вид, что рад. Жалкие монеты. Старший думает, что мы считать не умеем, какую-то мелочь нам сует. Даже тут обманывает.

— Мы-то бы и рады уйти, но третий человек нужен, — снова дед. — За моим внуком девчонка приглядывает. Вьюша зовут. Внук больной у меня, без Вьюши ему не обойтись. Вели и ей с нами уйти.

Смотрю из-под своего капюшона на камень матери на груди у старшего. Помогай, брат. Это же наш общий враг.

Старший хмурится.

— Девчонку вчерашнюю приведите сюда, — кричит, открыв дверь в дом.

Хорошо. Приказ пока работает. Надолго ли?

Вьюшины глаза становятся большими-большими, когда она видит меня.

Теперь главное успеть.

За воротами толкаю деда и девочку к саням, а сам хватаюсь за ремни. Дед набрасывает на Вьюшу шубу. Она всё молчит.

Я бегу так, как никогда не бегал. Старший очнется вот-вот. Поймет, что не по своей воле отдал девчонку, пустится в погоню. Таких как Вьюша просто так не отдают.

Надо добежать до лодок на реке, перебраться на тот берег. А там нырнем в кустарник, который щедро застелил предгорья. Предгорные тропы я знаю как свои пять пальцев. Потащу деда, а Вьюша побежит за мной. Она сильная.

Кровь стучит в ушах, кажется, что весь мир превратился в дробный стук сердца. Мои силы еще не на исходе, но серая пелена перед глазами уже начинает чернеть. Черная кровь, черный стук, чёрный снег. Уж очень тяжелы и неповоротливы сани.

Удары становятся громче, отчетливее. Но это не сердце. Это стук лошадиных копыт.

Мы у реки, но до лодок еще бежать вдоль реки.

Я оглядываюсь и вижу трех всадников, старшего и двух сторожей с самострелами.

Прости, дед. Не успели мы.

С реки вдруг дохнуло густым туманом, всадников заволокло. Удача. Тащу деда к лодкам, Вьюша за нами. Лодки вкованы в прибрежный лед, тут снова пригодится топор.

Пока сажал в лодку деда и Вьюшу, разбивал лед и толкал лодку, потерял время. Повернулся с топором — из тумана теперь уже совсем близко выскочили всадники. Свобода только поманила.

Отталкиваю от берега лодку. Машу руками — уплывайте!

А сам поворачиваюсь с топором к всадникам. Жаль не успел взять с саней самострел. Ну что, топор, пора. Надеюсь, успею покончить со старшим до развоплощения.

Поднимаю топор и откидываю с головы капюшон. Всадники застыли, на лицах замешательство. Вид у меня, должно быть, дикий.

Крепкая рука хватает сзади топор за обух, сжимает его тисками.

— Погоди, малыш.

Мне не надо оглядываться, чтобы понять, кто это. От них веет жаром, слышно, как с мокрой одежды стекает вода. Это их всадники увидели. Они в тонком облаке тумана, который сродни тому, что играл в прятки со старшим.

Пришли все-таки. Почуяли, что я в беде. Я-то думал, они на эту сторону реки никогда не переберутся.

Старший и сторожа мгновенно разворачиваются и исчезают в лесу.

Всё получилось.

Сзади меня обнимают тонкие Вьюшины руки. Они с дедом так никуда и не уплыли.

И тут Вьюша наконец-то заговорила. Притянула к себе мою голову, шепчет:

— А глаза-то у них желтые, как у тебя. Но я их не боюсь. Совсем.

Я киваю ей. Туман над рекой окончательно раздергивается, открывая горы.